Титу впервые слышал обвинение, от которого в Трансильвании пострадало столько людей. Он сразу почувствовал себя гордым и сильным. Сколько уж он мечтает пойти на жертвы ради идеи, владевшей им! Теперь самое время… Он насмешливо улыбнулся и не ответил.
— Прошу отвечать! — Лейтенант побагровел и вскочил. — Что это за пренебрежение?
— Какое пренебрежение? — спокойно спросил Титу.
— Вы обязаны отвечать на мои вопросы, иначе…
— Что иначе? — переспросил Титу все с той же невозмутимой усмешкой.
— Я отдам вас под суд, понимаете? В тюрьму упеку!.. Я вам не позволю смеяться, когда с вами говорят, и глумиться надо мной! Не позволю! — гаркнул лейтенант, его даже в пот бросило от злости.
— Господин офицер, вас, видимо, плохо информировали! — сказал Титу с прежним спокойствием. — Иначе вы бы знали, что я вовсе не глухой, напротив, я прекрасно слышу.
Это удвоило ярость лейтенанта. Он было раскрыл рот, хотел выругаться, шагнул к Титу, остановился, вернулся и стукнул кулаком по столу… Потом плюхнулся на стул и сказал глухим голосом:
— Сударь… Прошу… садитесь!
— Благодарю! — серьезно сказал Титу, садясь на кушетку против стола.
— Да… да… значит… — пробормотал лейтенант, не глядя на него. — Тут в рапорте вы названы зачинщиком местных волнений… Прошу вас изложить все, что вы можете сказать на этот счет!
— С удовольствием, господин лейтенант! — мягко и почтительно сказал Титу, откликаясь таким образом на перемену тона, хотя офицер все еще бурчал, уткнувшись в бумаги. — Но прежде чем говорить, разрешите узнать, о каких волнениях идет речь?
— О волнениях в Лушке… Разве мы с вами не в Лушке?
— Я, например, не знаю, были ли тут какие волнения, господин лейтенант, хотя по роду своей скромной службы знаю все, что происходит в селе.
— Рапорт точный, сударь…
— Рапорт — да, конечно. Но почему вы не хотите удостовериться, правдив ли он?
— Вы полагаете, что он ложный?
— Этого я не знаю, господин лейтенант, я ведь не ознакомлен с ним. А какие же в Лушке волнения?.. Волнение — это что-то сходное с мятежом, неповиновением, беспорядками… А когда жандармы избивают и пытают десятки людей всех возрастов просто из чрезмерного усердия либо из пагубного побуждения любой ценой выискать доказательства, соучастников или агитаторов — разве это означает волнения?
Лейтенант, успокоясь, теперь смотрел на него большими глазами. Вдруг он сказал почти дружелюбным тоном:
— Вы хорошо говорите по-венгерски.
— Да, когда не могу говорить по-румынски, — ответил Титу, опустив голову.
Офицер смотрел на него несколько минут, потом встал, прошелся два раза по комнате и, подсев к Титу на кушетку, спросил мягким тоном:
— Почему вы возмущаетесь, сударь? Чем вы недовольны?
— Мне больно видеть несправедливость! — проникновенно, из глубины сердца сказал Титу.
Лейтенант улыбнулся и похлопал его по плечу.
— Сударь, сударь, молоды вы, и жизнь не трепала вас. Вы вот обольщаетесь словами и принимаете их за реальности. Все это хорошо, но ведь слова остаются словами. Слова-то как раз и скрывают истинное лицо действительности. Это ребячество вверяться словам… Несправедливость, справедливость!.. Разве вы не видите, что все это одни слова, без всякого позитивного содержания?.. И вы из-за таких пустяков вынуждаете меня переводить бумагу на всякие протоколы, рапорты, глупости… Скажу вам по-дружески, меня это огорчает! Тем более что вы так превосходно знаете венгерский… Вы же интеллигентный человек, хорошо говорите по-венгерски, ну зачем вам вмешиваться в дела, которые вас не касаются? Жандармы свирепствовали, грубо обошлись с крестьянами — допускаю. Я верю тому, что вы говорите, хотя поступившие отсюда донесения обязывают меня не верить вам… Ну ладно, но вам-то что до этих пустяков? Почему вы не употребите свои способности на что-то полезное?.. И все вы так, а зря. А потом кричите, жалуетесь на несправедливость, иго, угнетение… Вы полагаете, что справедливость к чему-нибудь служит? А вы не думаете, что справедливость всегда должна быть за теми, кто устанавливает ее, иначе к чертям полетела бы всякая власть, всякий порядок… Разве я не прав, скажите?
— Правы, ибо вы представитель власти, — с грустной улыбкой сказал Титу.
При прощании лейтенант пожал ему руку, к удивлению унтера, который уже сделал соответственные приготовления, чтобы предоставить Титу казенную квартиру хотя бы на одну ночь.
Прошла неделя, и село приняло обычный вид, как будто ничего и не произошло. Потерпевшие мужики еще почтительнее кланялись унтеру, когда он важно вышагивал по улице, точно победивший петух.
«Как знать! Может, действительно прав лейтенант», — покорно говорил про себя Титу, видя его и предчувствуя, что тот идет к Вирджинии Герман.
Один из крестьян, которых лупцевали жандармы, старик с седыми обвислыми усами, с карими умными глазами, зашел как-то в канцелярию и, рассказав, чего он вытерпел, заметил под конец, задорно подмигнув:
— Э, голубчик, хоть они и били нас и мучили, почли правыми саксонцев, а выгон все равно за нами остался, и теперь уж ни один из пэунишан не сунется на нашу землю!
Титу готов был расцеловать его. Твердость, звучавшая в голосе крестьянина, как будто возвышала и его самого, и в то же время он чувствовал твердую почву под ногами, точно врастал в нее корнями, которые уже никакая сила не могла уничтожить. «Вот на кого надежда! — подумал Титу. — Ни у меня, ни у Вирджинии, ни у Грофшору нет настоящих корней, мы не способны быть стойкими и выносливыми. Мечемся, куда ветер несет. Поэтому все, что мы делаем, — одно фиглярство. Только они и умеют жертвовать собой ради земли, потому что только они сознают, что земля — основа всего…»
Но с этой минуты он уже чувствовал себя бесполезным и чужим в Лушке. Что ему здесь делать, среди этих молчаливых, неутомимых борцов? Здесь не место мечтателям. И здесь, и в Припасе, и во всей округе. В бою нужны закаленные люди. А прочие рискуют пробавляться компромиссами, отрывать по кусочку от сердца, чтобы сладить с житейскими заботами… И у него вдруг возникло неодолимое желание уехать в Румынию. Там его место… Исчез прежний страх перед неизвестностью, от которого у него, бывало, сжималось сердце, при одной мысли выбраться за Карпаты.
— Я уеду в Румынию, — в тот же день объявил он Еуджении. — И скоро, очень скоро уеду… Вот только скоплю денег на дорогу…
С той поры он жил одной этой надеждой, лелеял ее и любовно вынашивал. Он рассчитал, сколько ему потребуется денег, и ни на что не тратился, откладывал все свое скромное жалованье, которое получал у Кынтэряну. Так подступило рождество… Пересчитав свои сбережения, он увидел, однако, что и за три года не сумеет скопить здесь необходимой суммы. Узнав, что в Мэгуре письмоводителем выбран некий Алексе Кэлдэрару, его товарищ по лицею, он написал ему. Ответ пришел незамедлительно, условия были несравненно выгоднее, чем в Лушке. Но его потянуло домой, и он решил прежде, чем отправиться в Мэгуру, побывать у своих. Он знал, какие у отца горести, и испытывал потребность разделить их с ним, хотя бы в беседе. В день его отъезда из Лушки Еуджения сообщила ему, что Вирджиния Герман помолвлена с жандармским унтером. Титу все-таки пошел к ней проститься. Принося банальные поздравления, он подумал: «Как знать? Если бы я не уезжал, может, тоже бы в конце концов женился на венгерке…»
Титу приехал домой, как раз когда старикам особенно недоставало его, чтобы разрешить вопрос, над которым они бились давно и безрезультатно. Херделя должен был начать службу у Грофшору с первого января. Но что ж ему, ходить каждый день из Припаса в Армадию при любой погоде, сидеть там до позднего вечера, а потом опять возвращаться домой? Правда, Зэгряну так и делал, но ведь Зэгряну молод, ему двадцать два года, а Херделе уже стукнуло пятьдесят, и такие прогулки в несколько месяцев совсем доконают его. Перебраться одному в Армадию, а жене оставаться в Припасе — это двойной расход. Если же обоим переселиться в Армадию, на кого оставить дом? «Помело», наверное, только того и ждет, завладеет домом, потому что Херделя, положась на его слово и дружбу, построил дом на чужом участке.
— Ну что тут долго рассуждать! — сразу сказал Титу. — Не раздумывай ты, пожалуйста, сходи сегодня же к Белчугу, объясни ему, как складываются обстоятельства, и попроси выправить нужные бумаги. Я не думаю, чтобы он был таким извергом и отказал тебе сейчас, когда ты в крайности…
Херделя заколебался, — ведь они уж столько времени не разговаривают, — не добьется он ничего, лучше бы Титу сходил к попу, «помело» любит его… Но жена насела на него, и ему пришлось собраться с духом и пойти.
А Белчуг теперь жил да радовался. Новая церковь была заложена еще весной, как он и надеялся. За лето возвели стены и башню, и еще не успели зарядить осенние дожди, как уже ее покрыли блестящей жестью. Мечта всей его жизни сбывалась на глазах. Это был солидный успех, достигнутый благодаря его неустанным стараниям. От радости он и телесно как-то поздоровел: стал поплотнее, на щеках появилась краска… Но о Херделях и слышать не хотел. Он вычеркнул их из сердца, как будто вовсе не знался с ними. Только когда проходил мимо их дома, ненависть снова вспыхивала в нем от воспоминания о нанесенной ему обиде. Он ждал суда по делу об оскорблении, — тогда будет наказана и жена учителя, самого Херделю господь покарал так, что хуже быть не может.
Появление учителя удивило и возмутило его, однако он принял его с обычной своей улыбкой, сказав елейным тоном:
— Что такое, Захария? Как это ты пришел ко мне?
— Ладно, ладно, Ион, ладно уж, — стыдливо ответил Херделя.
Сначала они поговорили о новом учителе, которого Белчуг всячески расхваливал, хотя тот и не нравился ему, потому что был не так учтив, как это полагалось бы молодому человеку, ничем не блиставшему, только чуть получившемуся. Когда Херделя упомянул про дом, поп умолк, опустил глаза и стал грызть ногти.