— Слышал я, мне Грофшору передавал, сколько вы натерпелись. Ох, и собаки, вот собаки!..
Херделе и приятно было, но он все же грустно кивал головой, так как это не меняло дела. От учительства его отстранили, дом пришлось бросить на произвол судьбы, самому корпеть ради куска хлеба, а впереди, может, так и не знать покойной старости.
Когда опять подошел срок суда с Белчугом, Херделя снова хотел заручиться медицинским свидетельством, что ответчица, г-жа Херделя, по болезни не может явиться на суд. Но Грофшору, услышав от него про неблаговидный поступок Белчуга на крещение, посоветовал другое, вскричав:
— Нет уж, будем судиться! Мы его так оттреплем, что он долго будет помнить!
И действительно, Грофшору вымотал из него душу на суде. Белчуг только бледнел и краснел, давился, а под конец заявил, что берет обратно свою жалобу. Когда адвокат указал потом, что истец — человек мстительный, вопреки своим священническим обязанностям не зашел с крестом к добрым христианам, за каковой проступок он, впрочем, должен будет дать отчет компетентным церковным властям, тут г-жа Херделя вспылила и, не сдержавшись, бросила прямо в присутствии судей:
— Помело!
Впоследствии Грофшору стал заверять Херделю, что ему нечего беспокоиться насчет решения окружного суда. Он берется выпутать его в лучшем виде. Отстранение от должности — сущая ерунда. Это даже почетно, когда отстраняют за исполнение национального долга, чем, по сути, и является защита обиженного крестьянина. Его счастье, что судья перевелся из Армадии, иначе бы ему не было пощады, потому что судья подлейший был человек, хотел идти напролом, — известное дело, венгр. Херделя, как пострадавший, все сомневался и не верил, поэтому Грофшору страшно сердился, клялся и кричал, что «сбреет себе усы, если не добьется полного оправдания». В данном случае такое обещание кое-что значило. Вся Армадия знала, что Грофшору бережет свои усы пуще глаза и что каждый день к нему на дом приходит парикмахер, совершает их омовение, помадит, подвивает их и подкручивает.
Через месяц после переезда Херделей в Армадию вернулась и Гиги из Виряга. Лаура родила девочку. Гиги погрустила по осиротевшему домику в Припасе, но довольно быстро утешилась. Здесь она постоянно видалась с подругами — то сама проведывала их, то они заглядывали к ней, — да и молодые люди теперь могли чаще видеть ее, увивались за ней, говорили ей комплименты, исполняли серенады… На танцевальном вечере в конце февраля она была вместе с родителями и повеселилась на славу. Зэгряну все время ходил за ней как тень; вначале она холодно держалась с ним, как с виновником их семейного несчастья, но потом все же убедилась, что он юноша культурный, благонравный, любезный и обходительный, что, впрочем, признала и г-жа Херделя.
С приездом Гиги Зэгряну стал чаще заходить к Херделе по школьным делам за советами и наставлениями, не преминув, конечно, перед уходом побеседовать и с барышней; с ней он делался необычайно меланхоличным и поминутно вздыхал.
Гиги, побывав у сестры, заметно переменилась, повзрослела, хотя ей не было и двадцати лет. Она стала выше, округлилась, детскости уже не осталось в ней, сохранилась лишь прежняя заразительная веселость. Ярче блестели ее голубые глаза, как бы тая неясные желания… Она увлеченно рассказывала родителям, как счастливо и согласно живут Лаура с Пинтей. За четыре с половиной месяца они ни разу не поссорились или хотя бы в чем-то разошлись. Джеордже такой деликатный, да Лаура ни в чем и не перечит ему, она уж даже мысли его угадывает. Девочку им крестил протопоп из Бая-Маре, ее назвали Марией, в честь г-жи Хердели. Летом они намерены обязательно побывать в Армадии, а потом поедут на воды в Сынджеорз, куда собирается приехать и родня Джеордже из Румынии.
Гордый и довольный, как всякий победитель, Ион, однако, чувствовал в душе какую-то странную пустоту. Мысли его были заняты хозяйственными соображениями, но сердце не участвовало в этом, словно искало чего-то, чуяло что-то тревожное… Когда до него дошел слух, что Флорика выходит замуж за Джеордже Булбука, он вздрогнул от боли. «Как так выходит замуж, зачем?» — подумал он, вскипая, точно у него отняли лучший участок земли.
В судорожной погоне за землей он никем и ничем не интересовался. Воображал, что ничего такого и не может произойти и что все село должно замереть, принять участие или хоть наблюдать за его отчаянной борьбой. Теперь он изумлялся и досадовал, видя, что люди продолжали заниматься своими делами, как и он, и что жизнь шла своим ходом, как будто его не было на свете.
Он точно очнулся от сна. В его памяти всплыла прежняя любовь к Флорике, и он не мог взять в толк, зачем ей выходить за другого, когда он рядом и любит ее? Вспомнилось, как на своей свадьбе говорил ей, что только она и мила ему, а сам после и думать забыл про нее, словно она сгинула… Досада грызла его. Мелькала мысль побежать к Флорике, сказать, что не переставал любить, ее, запретить ей выходить замуж… Но потом чувство стыда отрезвляло его. Куда ему, — женатый, с ребенком, да его просто засмеют, а Флорика погонит прочь… Эх, кабы не Ана…
Дружки и поддружья пришли звать его на свадьбу, и он радостно пообещался непременно прийти.
Между тем женитьба сына Томы на неимущей девке наделала шуму в Припасе. Больше других ругали Джеордже, что он берет нищую, как раз те, кто сами были нищими; они во всеуслышание говорили, что он в два счета просадит отцовское добро. До Томы доходили эти разговоры, и, как бы в ответ на них, он повторял всем:
— Я в это не вхожу, не вмешиваюсь… Мне, что ли, жить с ней? Я ему всегда советовал: «Ты, сынок, поступай, как знаешь и как тебе сердце велит. На достаток мы не смотрим, слава богу, свое есть, с голоду не помираем…» Раз ему полюбилась девка, пускай женится на здоровье. Чем сатану-то в дом пускать, лучше уж прямо в Сомеш…
Джеордже просто распирало от гордости. Он был удовлетворен, завоевав Флорику, это страшно льстило ему, и женитьба на ней представлялась ему венцом небывалой победы.
С того времени, как Ион повенчался с Аной, Джеордже стал верховодить парнями, и это несколько вознаградило его за понесенное поражение. Хотя ему и пора было жениться, он не решался. Отец поторапливал его, а он все медлил, желая подольше насладиться на свободе своим положением первого коновода молодежи в благих и дурных затеях, в увеселениях и драках. К тому же он сам хвастливо заявлял, что во всем селе не найдется девушки под стать ему. В его словах была доля правды, хоть он и не сознавал этого. Чтобы полюбить, ему надо было сперва убедиться, что эта девушка приглянулась другому и что, женясь на ней, он кому-то причинит досаду.
Но минувшей осенью его самолюбие главаря молодежи чувствительно пострадало. Вернулся из солдат Николае Тэтару, сын Трифона, молодцеватый, с виду суровый, но добродушный парень. Было у него и кое-какое образование: он три года проучился в лицее в Армадии, но так и не кончил его, просидев два года во втором классе. К чтению он успел пристраститься, став постарше, выписал еженедельник «Народный листок» и по воскресеньям читал его вслух на приспе родителям и соседям, охочим до новостей. В армии он дослужился до сержанта, хвастал, что сам капитан предлагал ему остаться на сверхсрочной службе. Солдатство сделало его поразвязнее, говорил он отрывисто, словно подавал команды, ходил гоголем, в разговоре ввертывал словечки «also», «marsch» или «ruhig»[28], чем озадачивал не только парней, но и мужиков. Мачедон Черчеташу каждое воскресенье в корчме лез к нему обниматься и плакался, что его сын трижды удирал из солдат, просто срам от людей. При всем том Николае был степенным, смирным и подумывал о женитьбе, так как его ровесники уже обзавелись семьями. Но у него было шестеро меньших братьев, и потому он искал невесту с приданым, намереваясь жить у нее, чтобы не быть в тягость родителям. А пока не подвернулось желаемое, он приударял за Флорикой — с ней и на гулянье показаться одно удовольствие, она и красивая, и бойкая, хоть и голышка.
Джеордже скоро почувствовал, что его звезда меркнет и повинен в этом Николае. И тогда, видя, как он ухлестывает за Флорикой, и прослышав, будто он даже прочит жениться на ней, Джеордже вмиг решился, чтобы срезать его, — посватался и сразу устроил сговор, ликуя, как ловко отбил девушку.
Флорика млела от счастья. Она никогда не надеялась на такое чудо, чтобы сынок эдакого богатея, как Тома Булбук, вдруг взял ее в жены. Ей уже сровнялось двадцать лет, приданого у ней — одни лохмоты, где ей было разбираться, она бы с радостью уцепилась за кого угодно, лишь бы зажить своим домом.
Свадьбу справляли в новом доме Джеордже, для него и отстроенном. Венчание совершали три попа, Тома настоял и зазвал всех троих на свадебный пир и даже сумел споить попа из Сэрэкуцы, употчевав его пивом, которого он напас целых три бочки для именитых гостей. Посаженым отцом жениха был Штоссель, — как письмоводитель, хоть и еврей, он казался Томе самым что ни на есть почетным лицом. Штоссель прикатил на своей новенькой желтой бричке, привез и жену, и всех детей, пробыл всю ночь, а когда одаривали невесту, бросил ей на блюдо билет в сотню крон, не в пример попу из Сэрэкуцы, который выложил только один несчастный злотый серебром, да еще посетовал, что его церковь самая бедная во всей долине Сомеша.
Джеордже был очень весел и горд и время от времени поглядывал на Николае, проверяя, горюет ли он. Окидывая взглядом почтенных гостей, он вдруг заметил, как смотрит на Флорику Ион Гланеташу, — его глаза так и впивались в нее, точно пиявки. Эти наглые, горящие мутные глаза испугали Джеордже, они как бы говорили ему: вот откуда грозит опасность. Он попытался разжечь в себе злорадство; мол, Ион завидует ему, вот он и отмщен теперь за старые обиды, которые вытерпел от него. Но чувство страха не рассеялось и после стакана ракии. Только когда он обернулся на Флорику, чуточку успокоился, — она сидела, потупив заплаканные глаза, как и положено новобрачной, а на пунцовых поджатых губах играла довольная улыбка. Он решил не обращать внимания на Иона, а сам опять невольно следил за ним. И