— Ладно, ладно… Но если, не дай бог, заболеет и помрет, так и знай, не жить тебе со мной… Мальчонка — это моя жизнь, мать!
— Ну и окаянный же ты, Ионикэ, и шальной, право слово! — возмутилась та.
— Это я тебе только так говорю, чтобы потом разговору не было, что я не говорил тебе… Пуще глазу береги его мне!
— Да что это с тобой, парень? Ты ровно беду накликиваешь, прости меня господи! — перекрестилась Зенобия, подумав про себя, что Ион, верно, крепко любил жену, хоть и не выказывал этого, если так изводится из-за ее мальца.
— Румын, когда он добр по натуре, он вот таков, как мой друг Херделя! — все чаще восклицал Грофшору по мере того, как близился срок рассмотрения апелляции и Херделя становился все сумрачнее и недоверчивее.
Пересмотр дела был назначен на середину апреля в апелляционном суде в Тыргу-Муреше. Херделя считал дни, как школьники перед каникулами, только он с каждым ушедшим днем горевал все сильнее, томимый предчувствием, что ему суждено быть заклейменным и потерять пенсию, ради которой тридцать с лишним лет работал как каторжный. Теперь он уж и надежды не питал, несмотря на громкие заверения Грофшору, ибо в прошлый раз надежда-то и обманула его столь жестоко.
Грофшору изо дня в день твердил ему и клялся, что сам поедет в суд и без полного оправдания не вернется. А за три недели до дня суда, чтобы уж окончательно доказать ему свою любовь и уважение, он выпил с ним на брудершафт в пивной «Рахова», где было в сборе все почтенное общество Армадии, облобызал его и торжествующе воскликнул:
— Теперь ты мой брат, пьянчужка, и если ты еще посмеешь когда усомниться во мне и покажешься с такой плаксивой рожей, тебе не поздоровится, так и знай!
Жест этот был встречен всеобщими рукоплесканьями, а те, кто еще не был на «ты» с Херделей, последовали примеру адвоката, начиная с директора лицея и кончая писцом нотариуса.
В тот день Херделя чувствовал себя поистине счастливым, напился допьяна, так что супруга должна была потом прикладывать ему к голове мокрое полотенце и браниться всю ночь… Но наутро к нему возвратилась прежняя тоска, точно тень, которая покидает тебя, только пока ты в темноте. Он много размышлял об Ионе и его жалобе. Ион занимался своими делами и разбогател… Для Иона жалоба была легкой встряской, из которой выходишь невредимым и еще больше радуешься жизни. Что за беда, если он и отсидит месяц в каталажке?.. Может, он даже и доволен, что представляется случай отдохнуть?.. Тогда как для него самого эта жалоба была тяжким ударом, круто изменившим линию жизни. Такая малость, и так решает судьбу человека, так перевертывает всю жизнь! Маленький камешек опрокидывает огромный воз… Песчинка стронулась с места — рушится целая скала… И, видимо, всегда мелкие и незначительные вещи причиняют тягчайшие потрясения, как будто человек, гордый, уверенный в своих силах, всегда лишь игрушка или даже ничтожнее того в руках таинственного и грозного владыки…
Как раз за несколько дней до решения его участи к Херделе снова явился Ион, пришел сказать о смерти Аны и попросить как-нибудь устроить, чтобы ему дали отбыть наказание в судебной тюрьме Армадии, — не забираться же ему в такую даль, в Бистрицу…
— Сделаю, Ион, как не сделать! — с горечью сказал учитель, грызя ногти, чтобы справиться с раздражением. — Я и раньше немало делал для тебя, и видишь вот, до чего дошел, видишь: старый человек, а выброшен на улицу… Но, конечно, сделаю…
Ион посмотрел ему в глаза, всем своим видом выражая искреннее волнение, как будто слова Хердели затронули в его душе давно умолкшие струны.
— Негодяй я, крестный, — кротко проговорил он. — Злые мы и глупые, вот наша беда… Наказал меня бог, горше некуда. Согрешил я перед вами, сам понимаю… Но доброму бог помогает… Господь вас наградит за мой грех…
— Удивляюсь на себя, и как я поддался твоей дури, Ион? Надо было гнать тебя вон, не соглашаться, — пробормотал учитель, расчувствовавшись до слез.
— Так оно всегда, когда бог отнимает у человека разум, — заметил Ион другим тоном, пожестче, уже не без досады, что уступил минутной слабости, печалясь о чужих заботах. — А вы мне теперь просьбу насчет того напишите поскладнее, я вам заплачу, крестный…
Херделя составил ему надлежащее прошение. Разговор с человеком, из-за которого он и потерпел, заронил в его душу крупицу надежды. Он повторял про себя: «Доброму бог помогает», — и находил в этом некое утешение. Но и совесть грызла его, что он, по своей суетности и глупости, не раз подсмеивался над святыми. С этой поры ежевечерне, погасив лампу и улегшись в постель, он молитвенно складывал на груди руки и жарко молил бога простить ему заблуждения и, как прежде, вывести его и на сей раз из тупика, в который он попал по своей вине.
Грофшору намеревался поехать один в Тыргу-Муреш на разбор апелляции. Херделя должен был оставаться дома, в канцелярии, его явка была необязательна, и он бы только зря истратил много денег. Дорожные сборы были хлопотливыми, хотя если выехать из Армадии в полдень, то к вечеру уже можно было добраться до места. Г-жа Грофшору — миловидная, пухлая, домовитая — набила снедью полный баульчик, чтобы муж не голодал в поезде. Много помогла ей г-жа Херделя, с которой они успели близко сдружиться. Ей и принадлежала мысль насчет провизии и была сочтена превосходной… При отъезде присутствовали обе семьи, в том числе и пятеро детей адвоката. Было пролито много слез, только сам Грофшору проявил твердость духа и велел Херделе быть абсолютно спокойным, уповать на него и на бога.
Жена адвоката, г-жа Херделя и Гиги сговорились говеть весь день суда… Вечером Хердели засиделись допоздна, восхваляли семейство Грофшору, — что за сердечные, редкостные люди, — тщательно взвешивали все шансы. Когда они улеглись, в темноте явственно слышался шепот: все трое от души молили всемогущего благословить грядущий день и обратить его во благо невинно оклеветанных… В это же время г-жа Грофшору шептала «Отче наш», прося за бедного христианина, а перед тем заставила всех пятерых детей стать на колени и прочесть молитву «за дедушку Херделю».
Не зная о намерении женской половины, учитель тоже решил поститься весь этот тягчайший в его жизни день. Он проснулся ни свет ни заря и больше уже не мог заснуть от тревоги и волнения. Чтобы убить время, он хотел запалить трубку, но вовремя спохватился, — нельзя оскверняться «чертовым ладаном», когда посвящаешь день богу. Он промаялся в постели, томимый дурными предчувствиями. Спозаранку ушел в канцелярию, но и там не обрел покоя. В обед он даже не ходил домой, чем рассердил г-жу Херделю, которая, по обыкновению, ждала его.
Наконец вечером пришла телеграмма. Херделя сидел один в комнате, он вскрыл ее и громко прочитал вслух, так что и почтальон услышал. «Оправдан — ура». Старик вздохнул от глубины сердца, как будто у него гора свалилась с плеч, и вдруг заплакал навзрыд; почтальон, дожидавшийся чаевых, быстро вышел на цыпочках. Отведя душу в слезах, Херделя пошел к г-же Грофшору, — жили они в том же доме. Г-жа Грофшору попробовала рассмеяться, но вместо этого тоже расплакалась от радости. Хотела похвалить мужа, которого очень любила, несмотря на его ветреность, но у Хердели не хватило терпения выслушать ее. Он испытывал потребность разгласить радостную весть. В пивной друзья поздравляли и обнимали его, потом стали подговаривать хорошенько вспрыснуть такую блистательную победу, и ему стоило титанических усилий отказаться и соблюсти пост… Домой он попал поздно, смертельно усталый от радости. Г-жа Херделя встретила его с насупленным видом, из-за того что он не пришел обедать, но когда увидела телеграмму, заголосила вместе с Гиги на весь дом, — можно было подумать, что скончался их любимый родственник. Учитель с великим трудом унял их, на свою же беду, — жена тотчас учинила ему допрос: почему он не соизволил явиться к обеду и заставил ее понапрасну загубить столько еды? Даже его признание, что он постился, не умиротворило г-жу Херделю, только в душе она порадовалась, что «нехристь» обратился к богу.
На сей раз они легли спать пораньше. В доме царило блаженство. И, несмотря на это, Херделя, пожалуй, никогда еще не проводил такой бессонной ночи. Ему хотелось есть, особенно же он изголодался по куреву. Час за часом ворочался в жаркой постели, веки у него отяжелели… а сна все не было. Только на заре к нему сошел благодетельный сон, и такой крепкий, что г-жа Херделя дважды принималась тормошить его, пока добудилась, — нельзя же опоздать на службу, когда адвоката нет дома и вся канцелярия на его плечах.
В полдень все совершили прогулку до Жидовицы и там стали дожидаться Грофшору… Дети первыми услышали звон колокольцев. Коляска остановилась, из нее выскочил сияющий адвокат. Прежде чем расцеловаться с женой, он бросился к Херделе, бурно обнял его и воскликнул:
— Видал, ренегат, что может сделать румын?.. Теперь попробуй у меня усомниться, когда я что-то обещаю!
Щуплый писец взял у Иона бумагу, по которой окружной суд разрешал ему отбыть месячное заключение в судебной тюрьме Армадии. Повертел ее в руках, порылся в папках, посмотрел на него, неодобрительно качая головой, потом записал что-то в пропыленный реестр, выдал ему билет желтого цвета и отослал «в конец коридора, где увидишь черную доску и на ней много ключей».
Пройдя коридор, Ион очутился на тюремном дворе. Он тотчас припомнил его, — недаром же так разглядывал его тогда, когда судился с Симионом Лунгу. И как в тот раз, у него защемило сердце и краска сбежала с лица. Узкий двор был пуст. Истертые каменные плиты отбрасывали солнечный свет. Оконные стекла за толстыми железными решетками сверкали на солнце. В одном из окон недвижно замерла остриженная голова с обросшим темной щетиной лицом, — живыми на нем были только глаза, они, казалось, упивались дневным светом. Ион вздрогнул и перекрестился, потом поднял взгляд к голубому небу, на котором кое-где белели облачка, застывшие в ясном воздухе.