Он постучал в дверь и услышал оттуда резкий, густой сердитый голос. Тогда он осторожно скользнул в дверь, словно боялся зашуметь. Очутясь в светлой комнатушке, увидел уже знакомого тюремщика, который обдал его презрительным взглядом, а другой, сидевший возле столика, тотчас протянул руку за желтым билетом, как человек, знающий, что без такой бумаги сюда не приходят.
— Пятый номер! — буркнул он по-румынски.
Другой тюремщик отобрал у него нож, кимир и котомку с едой, что ему запасла мать, да еще огрызнулся:
— Тут своего не едят, голова!
Ион хотел отстоять свое добро, а главное, еду, пожалев, что она зря пропадет или тюремщики съедят, но странная робость сдавила ему горло, и он не проронил ни слова. Как послушная овечка пошел он за суровым тюремщиком, который втолкнул его в узкую камеру, приказав соблюдать чистоту и не шуметь. Ион остался один в четырех голых стенах и услышал, как ключ дважды повернулся в замке с оскоминным скрежетом. Несколько минут он стоял в растерянности, озираясь по сторонам. Сердце у него колотилось, как будто не находило себе места. Потом он зашагал взад и вперед все быстрее и быстрее, точно загнанный в клетку зверь, и все взглядывал в окно, где виднелся крошечный клочок далекого-далекого неба.
Но через некоторое время он внезапно успокоился, устыдясь, что так разволновался. «Э, будто я не знал, что так оно и будет! Теперь уж что бог даст!..» — сказал он себе, останавливаясь посреди камеры.
Аккуратно сложив суман, он постелил его на пол в углу подле двери и растянулся на нем. Он чувствовал себя до того измученным, словно ходил в ярме. Он закрыл глаза и сразу заснул мертвецким сном.
Среди дня его разбудили окрики тюремщика, ширявшего ему в бок сапогом.
— А ну, подымайсь! Вставай, скотина! Тут не спят, голова! Тут работают!
Вместе с другими тремя заключенными его послали колоть дрова на дому у судьи.
На второй день Ион уже освоился. Он был доволен. Чем не житье: кормят-поят, спишь вдоволь, работа больше для виду… По дому он все-таки скучал и, главное, тревожился за ребенка. Все ночи ему снилось, что он в Припасе, но только не дома, с ребенком, а у Джеордже, близ Флорики. Он досадовал и едва дождался четверга, когда должна была прийти Зенобия с новостями и с гостинцами.
— Как там мальчонок? — спросил он резко и подозрительно.
— Хорошо, жив, здоров, — ответила мать еще сердитее, чем всегда, — она и без того была недовольна, что сын больно уж печется об этом заморышке, а тут еще тюремщик обозлил, не пропустил с едой к Иону.
Днем Ион только и думал о Петришоре. Времени на это было много, он и строил всякие домыслы, пока мозг не обессилевал. Но чем больше бередил себя, тем труднее были возникавшие вопросы, перед которыми он терялся. Часто ему чудился голос тестя, шептавший о ребенке на похоронах Аны, а его взгляд занозой засел Иону в голову. «Покамест я тут, он мне и убить его может, чтобы землю отнять!» Эта мысль как ножом полоснула его.
С той минуты стены стали давить его, а дни тянулись томительно долго. Временами его так и подмывало броситься на толстые оконные решетки, выломать их и бежать домой, к ребенку, оберечь его.
А по ночам сновиденья уносили его к Флорике. Снилось старое, как еще задолго до смерти Аны он ходил к Джеордже, вел с ним разговор о хозяйстве, о работах, затевал вместе какие-то дела, вовсе не заботившие его. И все ходил, хотя сам ненавидел Джеордже, как лютого врага, который отнял у него самое дорогое сокровище. Потому и ходил, что только так и мог быть около своего сокровища. С Флорикой он ни словом не обменивался, ни взглядом и все равно чувствовал себя счастливым и радостным. Он не знал, чего хочет, и ни о чем себя не спрашивал. Довольствовался одним сознанием ее близости и надеялся. После смерти Аны он заходил реже, но в душе затаил еще больше надежд… И теперь, когда он не мог там бывать и не хотел думать о ней, она все равно владела его снами…
Просыпаясь, Ион всякий раз испытывал отрадное чувство, но при свете дня оно опять затмевалось беспокойством о ребенке.
За две недели от таких дум и снов он обратился в тень. Лицо у него пожелтело, на лбу залегли морщины. Только глаза как будто еще сильнее горели страстью и решимостью.
Десять дней спустя Херделя получил депешу от инспектора из Бистрицы с приказом немедленно приступить к занятиям в припасской школе. Одновременно ему сообщили, что в податное управление Армадии посланы соответствующие указания о выплате ему жалования за то время, что он был отстранен.
— Господь карает, господь и милует, — сказал учитель.
Не помня себя от счастья, он осушил две бутылки пива в пивной и принес домой литр вина, велев жене вскипятить его с сахаром и с корицей, чтобы честь честью отпраздновать этот день, пожалуй, не менее знаменательный, чем тот, в который он избавился от грозившего ему осуждения.
Госпожа Херделя, по своему обыкновению, немножко посердилась, попеняла ему, что он пьяница, но вино все-таки вскипятила и подала после ужина; напиток получился превосходный. Херделя попытался заставить и Гиги выпить хоть стопочку, она, разумеется, отказалась самым решительным образом, потому что девушке неприлично осквернять им губки.
Опьянев от радости, а что касается самого Хердели, то и от вина, после ужина они долго держали семейный совет. Относительно денег, словно чудом упавших с неба, они быстро сговорились, как ни краснела Гиги, решив сшить ей на них приданое, хотя и неизвестно было, когда оно понадобится. Затем опять встал вопрос, уже обсуждавшийся когда-то, в прискорбных обстоятельствах: перебираться ли в Припас или остаться здесь, а Херделе уходить туда на день и вечером возвращаться домой, как Зэгряну. Г-жа Херделя, тосковавшая по домику, настаивала на переезде, главным образом, из опасения, как бы «помело» Белчуг не обозлился из-за того, что они с триумфом вышли из всех испытаний, и не подвел их с участком. Херделя в принципе был согласен с ней, но подумывал, нельзя ли, занимаясь в школе, сохранить и заработок у Грофшору, при условии, что он будет работать после обеда или вечерами. Жалко было упускать такое жалованье, да и прочие соблазнительные доходы, не мешало подумать и о приданом Гигицы. Девушка с приданым вдвое желаннее. Лаура шутя выскочила замуж, потому что ей подвернулся редкостный малый. А как знать, подвезет ли Гиги?
Девушка сердилась и, конечно клялась, что никогда не выйдет замуж… Этого было достаточно, чтобы повысился тон семейного совета. Г-жа Херделя набросилась на нее с бурными попреками, что она блажит, как и Лаура, и для примера сослалась на то, что она не оказывает должного внимания Зэгряну, а он превосходный юноша и, кажется, любит ее. Что она ломается, точно принцесса какая? Гиги слезно протестовала, заткнула уши, только бы не слышать этих напоминаний про Лауру: «Видишь, она послушалась нас и вон как хорошо живет»!
— Да разве он просил моей руки? — в отчаянии воскликнула Гиги. — Или вы хотите, чтобы я сама за него посваталась, будь он проклят!
Мысль о ее сватовстве к Зэгряну показалась ей столь забавной, что все ее раздражение вмиг прошло и она прыснула со смеху, а за ней улыбнулась и г-жа Херделя.
Таким образом, семейный совет завершился довольно весело, хотя так ничего и не решили. Пока условились, что Херделя будет ходить в Припас, как Зэгряну, потом переговорит с Грофшору и там уж видно будет.
Одна Гиги, ложась спать, испытывала смятенье чувств. До сих пор она серьезно не задумывалась о Зэгряну. Он и вправду был ей симпатичен, но выйти за него замуж? Она заснула с мыслью: «Вот странные они, старики, чуть что, сразу думают о замужестве…»
В эту ночь ей снился Зэгряну, и она громко смеялась во сне, — г-жа Херделя даже проснулась и перекрестилась.
По случаю принятия школы Херделя побрился и расфрантился, как жених. Он вышел из дому ранним утром и отправился не спеша, держа в руке сверточек с завтраком. Сама погода, казалось, праздновала его триумфальное возвращение. Стояло чудесное майское утро с кротким, ласковым солнцем. Дорога на Припас молочно белела в тени Господской рощи, которая нежно шелестела свою утреннюю песнь, состязаясь с дроздами, порхавшими по полям молодой пшеницы и кукурузы… Чем ближе он подходил к селу, тем сильнее были его радость и волнение. Встречные крестьяне, выходившие на работы, улыбались ему, и он отвечал им улыбкой. Под Чертовыми кручами он повстречал Тому Булбука, остановился с ним и рассказал, как его не оставил бог. Тома закивал головой и, радуясь глазами, сказал ему:
— Храни вас бог, господин учитель, вы ведь нам свой, и нам между собой виднее наши беды…
Потом он остановился с Трифоном Тэтару, с примарем Флорей Танку, со стражником Козмой Чокэнашу и с той же наивной гордостью рассказывал им всем про свою победу. Войдя в село, он взглянул на часы. Слишком рано пришел. «Эк я перестарался, — подумал он, сияя от радости. — Ну ничего! Все же и взглянуть хочется, как там наш домик, бедняга… Хорошо, что я догадался прихватить ключи!»
Дом с двумя оконцами, обращенными к селу, казалось, любовно смотрел на него.
— Эх, сиротинушка! Как это ты пропустовал столько времени! — прошептал умиленный Херделя. — Эге, больше пяти месяцев… Шутка ли!
Во дворе буйно разросся бурьян. Запущенный сад дичал. Под стрехой протянулась паутина, обмазка на стенах местами облупилась. Ключ туго повернулся в скважине. Затхлый, спертый воздух ударил ему в лицо. Шаги его гулко и мрачно отдавались в пустынных комнатах, он постоял в каждой, оглядел их, повздыхал. «Надо бы проветривать тут, хоть мало-мальски прибирать, да ведь когда человек в беде, ему уж не до того», — подумал Херделя, вышел на балкон и залюбовался видом села в цвету и в зелени.
Старик Гланеташу из своего двора, как и всегда, почтительно поздоровался с ним, чинно приподняв шляпу. Вышла и Зенобия с внуком на руках, надрывавшимся от плача; она принялась благословлять учителя: слава тебе господи, вернулся, а то одно горе было без ученого человека в селе, — поп, он все только со своей церковью… Херделя им тоже рассказал, что получил по телеграфу приказ немедленно вернуться в школу, потому что, как он, уж никто не обучит детей. Подошел Мачедон Черчеташу, за ним поодиночке и другие соседи, все слушали Херделю, раскрыв рот от удивления и от радости, так как все жаловались на молодого учителя, что он слишком крут.