— Вы должны набраться терпения, бороться, устоять! Настанет и избавление! Должно настать!.. Вы думаете, нам там не больно за вас, за вашу мучительную жизнь?.. Вы — наша надежда, так же и мы должны быть вашей надеждой!
— Почему вы даже никакого жеста не сделаете, чтобы нас ободрить? — спросил Титу, давно мучась этой мыслью.
— Мы стремимся к вам всей душой, но уста должны быть немы! — важно сказал румынский депутат. — О, политика!.. Какая бессмысленная вещь на свете — политика!
Ион вскоре прослышал, что Василе Бачу ходил к адвокату в Бистрицу и нанял его, чтобы оттягать обратно всю свою землю. Он испугался еще и потому, что сам чувствовал, как со смертью ребенка ослабело его упорство. Хотя он и видел опасность, мысли его не сосредоточивались на ней, а беспомощно метались. То он твердил себе, что ни клочка не уступит, а потом опять раздумывал, как бы поладить с Василе, заткнуть ему рот… Зато сердце у него билось все нетерпеливее от желания, которое прежде долго заглушалось, а теперь так и рвалось наружу. Когда на мысль ему приходила Флорика, он забывал обо всем, даже о тесте, точно так, как в былое время позабыл ее за хлопотами о земле.
На другой день после того, как он узнал, что Василе Бачу был у адвоката, Ион увидел Флорику, когда она несла обед мужчинам. Быстрая, улыбающаяся, она поздоровалась с ним так, как будто подзывала к себе:
— Как поживаешь, Ионикэ?.. Здравствуй!
— Здорово! — откликнулся он, сам пугаясь того, как рад ей.
В тот же вечер, возвращаясь с поля, он остановился у ворот дома Джеордже потолковать с ним, как теперь быть с тестем. А пока Джеордже выкладывал ему свои соображения, Ион только и смотрел в сени, на Флорику, которая крутилась у огня, стряпая ужин, и с трудом подавлял желание броситься к ней, подхватить ее на руки и унести, чтобы уж никто не смел и притронуться к ней и заглядываться на нее.
На следующий день он думал опять сходить к Джеордже, но не отважился, боясь, что тот по глазам догадается о его страсти. А повидать ее не терпелось, и он бегал, как безумный, пока не разведал, на каком поле жнет Флорика, прошел мимо и увидел ее.
Теперь Ион поражался и проклинал себя: как это он допустил, что она вышла за другого, не женился на ней сам. Но потом начинал утешать себя, говоря: «Все равно мне Флорику сам бог судил…»
Он старался вырваться из этой петли, затягивавшейся все туже, обратить все помыслы на свою землю, на которую упорно посягал Василе. Но когда он начинал ругать себя, как и в былые времена, что лишится имущества из-за проклятой бабы, в уме его непрощенно являлся вопрос: какой прок от земли, если та, кого любишь, не твоя? И тут уже чередой набегали мысли. Хоть бы ребенок жив был, тогда бы он знал, для кого работает, надрывается… А так, кому все оставишь, если вдруг приберет господь, — человек ведь как вешний лед.
В пустой беготне он запустил полевые работы. Все управились со жнитвом, а у него на двух полях хлеб еще стоял на корню. Только после крупной перебранки с Зенобией он снарядил Гланеташу с тремя работниками на самое большое поле, а делянку у старой дороги взялся сжать сам.
Был четверг. С того места, где работал Ион, видна была вся дорога, по ней непрерывно шли бабы с корзинами, с переметными сумами на базар в Армадию. Лесная яблоня, под которой в прошлом году родила Ана, вся была увешана плодами и отбрасывала густую тень, хотя зеленая кукуруза закрывала ее до самых ветвей.
Ион работал с великой охотой, какой уже давно не испытывал, словно в предчувствии большой радости. Изредка он взглядывал на дорогу, опасаясь, как бы кто не отвлек его разговором. Впрочем, время подошло к завтраку, и ни одна душа не показывалась… Он стал вязать снопы и, кончив, уставил их в крестцы, потом бросил взгляд в сторону Припаса. Тут он завидел вдалеке торопливо идущую женщину с переметными сумами на плече. Он вздрогнул и огляделся, радуясь, что кругом пустынно и он один.
— Флорика! — прошептал он, следя глазами за приближавшейся женщиной.
Чем ближе она подходила, тем жаднее он всматривался в нее и тем красивее она ему казалась. Флорика была в белой, задорно повязанной косынке. Она тоже заметила его, удивилась, и сердце у ней замерло. Но она не потерялась и, поравнявшись с ним, крикнула, улыбаясь:
— Люди с базара, а я на базар, Ионикэ!.. Известно, у кого много забот, тому трудно вырваться из дому!
Ион хотел ответить ей, но у него словно отнялся язык. А Флорика прошла, не остановилась. И тут его взял страх, что он упустит удобный случай, так и не заговорит с ней, не выльет душу. Он шагнул к пустынной дороге и почти в отчаянии крикнул:
— Куда бежишь так, Флорика?.. Погоди минутку, стой, я тебе что скажу… Да поди сюда, никуда не денется твой базар…
Та словно ждала, что ее позовут. Вернулась обратно и пошла к нему с пылавшим лицом, слабо отнекиваясь:
— Ах ты, господи… ты только долго не держи меня, Ион, а то Джеордже убьет…
А когда подошла к Иону, добавила тише:
— Шла вот продать грушки-скороспелки, нам деньги нужны… И Джеордже никак не дает мне…
Ион молча смотрел на нее, задетый тем, что она ему говорит про Джеордже. Флорика вопросительно вскинула на него голубые глаза и, глянув в глубину его смятенных глаз, поняла, недосказала свою мысль и ласково спросила:
— Ну что ты хотел-то, Ион?..
Тогда он сказал, стиснув зубы, как будто боялся, что и вся душа его, одержимая страстью, рванется к ней:
— Да отдохни ты… Ну что бы не отдохнуть тебе?
Их зачарованные взгляды сливались.
Флорика медленно прошептала:
— Тороплюсь я, Ионикэ… Правда… Дай уж, я пойду… правда…
Но в то же время продолжала идти рядом с ним, прижимаясь плечом к его плечу. Они прошли кукурузным полем и остановились под яблоней, где в тени был разостлан его суман, как готовое ложе. Они сели, засматривая друг другу в глаза, блестевшие от долгожданного счастья. Ион хотел попрекнуть ее, зачем она помянула Джеордже, шумно дохнул ноздрями и только пропыхтел:
— Эхе-хе, Флорика…
— Уф, до чего жарко-то… я прямо истаяла от жары, — сказала она, отодвигая сумы с грушами. — А тут хорошо, прохладно… право, прохладно…
— Прохладно, — бессознательно повторил Ион спустя несколько минут.
Оба замолчали, прислушиваясь к биению своих сердец. Потом вдруг Ион, словно хищный зверь, обхватил ее под мышки и впился ей в губы. Флорика со стоном мягко откинулась на спину…
— Все равно моя будешь! — сказал Ион после, когда Флорика повязывала косынку, собираясь идти… — Хоть и до смертоубийства дойду, а все равно моя будешь!
— Эх, Ионикэ, мало ли что говорится! — ответила она, не глядя на Иона. — Когда можно было, ты не хотел, когда ты захотел — уж нельзя!
Ион остался сидеть на сумане, глядя вслед Флорике, скрывшейся в кукурузе.
— Нет, можно, — проговорил он себе в ободрение. — Пускай даже дойду…
Он вдруг осекся. Листья на яблоне зашелестели, как бы в укор ему. И этот укор напомнил ему про Ану. Он вскочил, как ужаленный. Не смел и взглянуть на яблоню, под которой год назад другая родила ему ребенка. Он пошел на жнивье, не оглядываясь, как будто за спиной ему грозила незримая рука.
Флорика удалялась по дороге; она шла величаво, покачивая бедрами. Сердце у Иона снова затрепетало, а губы упрямо шептали:
— Нет, можно!.. Хоть и до смертоубийства дойду!
Глава XIIДЖЕОРДЖЕ
Подобно тому, как парни ходят к девушкам каждый вечер, что в погожее, что в ненастное время, и разбитые от усталости после будничных трудов, и отдохнувши, по случаю праздника, — так же неизменно ходил теперь Ион к Джеордже, прямо как к родному брату, — то спросить совета, то ему подать совет, всегда находя причину, чтобы оправдать свой приход… Он уже не боялся Джеордже, иногда мимоходом перекидывался словечком и с Флорикой, как и обходятся со всякой мужней женой, когда бывают у семейного в доме.
А Джеордже лестно было, что тот постоянно ходит, и он гордился, что за советом к нему обращается такой смекалистый мужик, как Ион, который умом и хитростью выбился в зажиточные, а ведь беден был, как церковная мышь.
Только калека Сависта, жившая у Джеордже, раз от разу все больше бурчала и злилась. За то, что Джеордже пригрел ее, шутил с ней и, главное, принося домой ракию, не забывал поднести ей стаканчик, Сависта любила его с дикой исступленностью, свойственной калекам, и готова была за него хоть кому горло перегрызть. Ее кормили, а вся ее обязанность была сидеть целыми днями на приспе и кшикать на кур, чтобы они не забегали в сени. По четвергам в ясные дни Джеордже позволял ей выбираться на Большую улицу, выпрашивать медяки, чтобы и у ней были свои деньги… И с той же самой страстью она возненавидела Иона, когда почувствовала, что он преследует Флорику и, стало быть, хочет обмануть Джеордже. На время она успокоилась, после того как отругала Ану, а Ион тогда сразу перестал бывать у них; она даже гордилась собой, что сумела отвести опасность, грозившую ее божку. Но теперь Ион зачастил к ним, и ее одолевала тревога, она даже не давала себе задремать в самые знойные полдни. Чуть только появлялся Ион, она так и прилипала к приспе, навостряла уши, чтобы не пропустить ни словечка; глаза у нее странно сверкали, точно стеклянные бусины; она ловила каждое его движение, взгляд, не теряя из виду и Флорику, к которой у нее не было веры, — она не забыла, что та готова была когда-то выйти за Иона, захоти он жениться на ней… Ее злило, что она ни на чем не может поймать Иона, только вот Флорика терялась, чуть краснела, и у ней не раз убегало варево, наполняя весь дом чадом и смрадом пригоревшей подболтки.
Соскучась от долгой напрасной слежки, как-то раз, когда Флорика была дома одна, Сависта вдруг пришла в ярость, разоралась и стала грозить:
— Все скажу Джеордже… Паскуда ты… ты… ты… Чего ходит Ион? А? Кто тебе Ион? Муж?.. Тьфу!..
Она плюнула в сторону Флорики, вся посинела от бессильной ярости, стала рвать себя за волосы, глаза у нее налились кровью, так страшно она рычала: