— Что поделаешь, — холодно заметил тот. — Такова воля господня…
— Ну, а теперь как думаешь, Ион? Не оставаться же тебе вдовцом на всю жизнь, ты еще молодой…
— Так, так, верно говорите! — пробормотал Ион, мрачнея.
Титу в сдвинутой на затылок шляпе сошел к нему вниз и стал прислонясь к столбу ворот. Солнце на закате гневно метало жгучие лучи. Тень от Журавлиного кургана протянулась через все село до подножья креста у дороги с недвижным Христом, безмолвным свидетелем всех тайн. Ион посмотрел долгим взглядом на барчука, найдя, что он очень переменился с тех пор, как они не видались. Хотел попросить у него совета, как и прежде, но побаивался, как бы тот не отругал его.
— Бился я, мучился, хотел быть у пристани, — начал опять Ион после тягостного молчания. — Видно, не судил мне бог никакой радости…
— А земля? — спросил Титу, испытующе глядя на него.
— Земля… что земля… Добра земля и еще милее тебе, когда она твоя… Да ведь если не для кого работать на ней, так вроде бы… право…
— Надо тебе жениться, Ион!
— Так оно, именно что так, барчук, — сказал он, и взгляд его потускнел. — Но чем жениться на ком попало… Я уж ожегся один раз, барчук…
Он умолк, как будто ждал вопроса или одобрения. Но Титу ничего не сказал, и тогда он продолжал, постепенно оживляясь:
— Вам-то я могу сказать, потому как вы мне роднее отца и только доброму меня учили… Могу… Да не знаю, как и сказать вам, барчук? Вы ведь далеко уедете, может, больше и не услышите обо мне и о наших печалях… Боже ты, боже… Велик свет!.. Человек обнадежится, что все удалось как по-писаному, ан видит — опять начинай сначала… Вот так оно, барчук!.. То-то я колочусь и казнюсь и не знаю, что делать, как быть?
— Сейчас, когда у тебя есть достаток, чего тебе еще нужно, что ты опять мечешься? Ненасытным нельзя быть, жадность душу губит. Земли у тебя достаточно…
— Достаточно-то оно никогда не бывает, барчук… А на ком жениться хочу, нельзя… Другую взять не могу…
— А на ком хочешь-то?
— На Флорике, — сказал Ион, сурово блеснув глазами.
— Это которая замужем за Джеордже?
— Она самая.
— Ну, Ион, видно, бог тебе одной рукой землю дал, другой разум отнял, — сказал Титу. — Во всем селе только и нашел жену Джеордже?
— Не нужна мне другая, барчук! — с яростью проскрежетал вдруг Ион, и дикая решимость сверкнула в его глазах.
— Гм, — проговорил Титу, почти пугаясь его голоса. — Что ж… Не нужна…
— Что вы мне посоветуете? — продолжал Ион мягко и просительно.
— Ничего… Угомонись.
— А если не могу?
— Тогда поступай как знаешь!
— Не знаю я! — процедил Ион, кипя от злости и бессилия.
— Я тоже… Одно только могу тебе сказать: угомонись!
От его слов у Иона закипала желчь. В первый раз он открылся кому-то в своей муке и вместо ободрения встретил отпор. У него сердце изболело, оттого что он не мог прийти к решению. Между тем его страсть стала так сильна, что он сам сознавал, — пожрет она его, если не найти пути, как ее утолить.
— Надо, барчук, надо! — простонал он, сдерживая жар.
Титу вздрогнул, испугавшись ожесточенности, которую он прочел на его лице. И, быстро протянув ему руку, сказал:
— Счастливо оставаться, Ионикэ!.. И уймись, послушай меня!
Ион пробормотал что-то и остался стоять посреди дороги, глядя ему вслед, пока тот не свернул под Чертовы кручи. Потом брезгливо сплюнул и буркнул:
— Ладно, я знаю, что делать…
Титу провел вечер у Грофшору, вместе с сестрой и родителями. А на другой день отправился лошадьми в Монор, откуда должен был ехать поездом в Сибиу.
С той минуты, как Сависта раскрыла ему глаза, Джеордже точно вдруг очнулся от глубокого сна. Теперь он понял, почему Ион все увивается вокруг него, почему советуется с ним и все время заходит к нему домой. Значит, из-за Флорики. Несмотря на это, он продолжал принимать его. Говорил и смеялся с ним, и, глядя со стороны, можно было поклясться, что они закадычные друзья. А сам ненавидел Иона и страстно желал поймать его с поличным, чтобы отмстить за себя. Джеордже и страшила желанная месть, и все-таки он искал ее. Он спокойно уходил из дома, потому что Сависта была неоценимым стражем и каждый вечер сообщала ему о каждом шаге жены…
Ион давно почувствовал враждебность Сависты, и ему не раз приходило желание задушить ее, чтобы открыть себе путь к Флорике. Однако ненавидел он только Джеордже, и чем дальше, тем сильнее, потому что это из-за него была несвободна Флорика. Если бы Джеордже не женился на ней, может, она подождала, бы его и теперь не пришлось бы терзаться и ломать голову, как подступиться к ней.
В тот самый день, когда Титу уезжал из Армадии, Ион, узнав, что Джеордже нет дома, в полдень помчался к Флорике, в надежде хоть минутку поговорить с ней наедине. Сависта с приспы издали увидела его и, сообразив, что ей уж не добраться до своей засады, за кучу початков, прислонилась к стене, закрыла глаза, открыла рот и начала похрапывать, будто крепко спала. Ион зашел во двор, увидел ее и окликнул. Она не отозвалась. Тогда Ион подошел к ней, с замирающим от радости сердцем, опять тихонечко позвал ее, желая убедиться, вправду ли она спит:
— Сависта!
Она продолжала храпеть, не шевельнувшись, хотя мухи ползали по ее впалым, потным щекам, садились на белесые десны и длинные, желтые зубы.
— Слава богу, спит! — прошептал Ион и прошел на цыпочках в сени.
Сависта навострила уши. Она слышала только шепот и потом голос Флорики, уговаривавшей Иона уйти.
— Тише ты, Сависта спит вполглаза!
Калека была до смерти рада, что нечаянно нашла способ поймать их. Но снаружи она не могла расслышать, что они там говорят, и после этого случая перестала выходить на приспу, а стала притаиваться в сенях, в уголке, приглядывая оттуда за курами, чтобы они не лезли на порог. Там она весь день подремывала и похрапывала. Флорика за домашними хлопотами не сразу заметила, что Сависта перебралась на другое место. А когда как-то услышала ее храп, подумала, уж не заболела ли она, и спросила:
— Что у тебя болит, Сависта, чего ты такая квелая?
Та притворилась, потерла глаза кулаками, как будто только что проснулась, и, насупясь, пролопотала:
— Ничего… Спать, спать…
Флорика покачала головой, но не стала ее выспрашивать, решив, что с годами она становится слабее и потому ее чаще одолевает дрема.
Прошло несколько дней. Ион не показывался. Сависта изнывала от нетерпения.
Потом в пятницу вечером Джеордже в разговоре с Флорикой сказал ей, что в воскресенье в ночь они с отцом поедут в Громовый лес привезти воз дров, пока не приспело время свозить хлеб. И как раз на другой день опять пришел Ион. Сависта храпела что есть мочи в своем закутке. Ион, не найдя ее на дворе, испугался, когда обнаружил ее здесь.
— Здорово, Флорика!.. А что это с Савистой? — спросил он тихонько, с дрожью в голосе.
— Да она последние дни все время так… Наверно, болеет… Бог ее знает… Да ты садись, посиди, Ион!
— Спасибо, я уж насиделся! — ответил Ион, оглядываясь на Сависту, и потом добавил: — А Джеордже дома?
— Нету, он с работниками на кукурузнике…
— Мгм…
— Только в воскресенье его и застанешь теперь, работы-то навалилось… Да, может, и в воскресенье его не будет, он как раз вечером собирался ехать в лес…
Ион содрогнулся, как будто его вдруг встряхнула чья-то сильная рука. Кровь ключом закипела в его сердце, точно в котле на огне. Он глядел на Флорику, расширив глаза, и ему казалось, что они опять под лесной яблоней, он обнимает ее и чувствует ее горячее тело. Флорика не смотрела на него, как будто угадывала его мысли. Ион прошептал ей резко, повелительно:
— В воскресенье, как он уедет, я приду, знай!.. Слышишь?
Она молчала.
— Выдь во двор! Слышишь?.. Обязательно выйди, а то…
Флорика все молчала.
— С того дня мы с тобой по-людски ни словечком не обмолвились… Не могу я так больше…
— Если Джеордже узнает, убьет нас, — чуть слышно сказала Флорика, не глядя на него.
Ион скрипнул зубами, ее даже дрожь пробрала.
— Выходи, Флорика!.. Смотри, если не выйдешь, я…
В эту минуту они разом обратили глаза на Сависту, которая храпела с раскрытым ртом и по временам сглатывала. Они в страхе посмотрели на нее с каким-то недобрым предчувствием, но оно быстро прошло, как дурной сон.
— Спит, спит, — прошептала Флорика.
Сависта тяжело дышала. Пот ручьем струился у ней по вискам, по щекам. Рой мух с жужжаньем вился над ней…
Титу жадно глядел на трансильванскую землю, что бежала мимо, изгибалась, отставала, тянулась вдаль, опять приближалась… А поезд горделиво проходил мимо румынских сел, иные прорезывал, подобно беспощадному завоевателю, и лишь кое-где останавливался на миг; на остановках слышался отрывистый венгерский говор, — это подгоняли едущих крестьян или работников. Повсюду те же крестьяне, забитые, выносливые, терпеливые, — и на белесых дорогах, обок лошадок, усердно тянущих возы, и на желтеющих пашнях, взодранных их руками, орошенных их потом, и в нищих селах, из которых выжаты все соки. Всюду, где труд, там одни они. Потом пошли большие вокзалы, эти приемные городов, и крестьян уже не видно стало. Зато мелькали торопливые господа, шумливые, нетерпеливые, говорившие повелительно и только на чужом языке.
«Мы работаем для того, чтобы они пировали! — подумал Титу, задыхаясь от нараставшего в нем возмущения. — Вот иллюстрация нашего бесправия и угнетения!»
В Армадии иноплеменники были едва заметны среди множества румын. А при виде всех этих городов у Титу точно пелена спала с глаз, как когда-то в Гаргалэу, при виде окраинных лачужек. Они казались ему исполинскими гнездами врагов-трутней, вечно ненасытных, пожирающих плоды труда миллионов рабов вокруг.
В Клуже он пересел на другой поезд. Ему едва удалось взобраться в битком набитый вагон и поставить в коридоре чемодан. Засилье венгерской речи угнетало его.