Петухи начали возвещать полночь.
Глава IIМЕТАНИЯ
Мутный серый свет глядел в окно, когда проснулся Гланеташу. Издалека заслышалось слабое, затерянное и сиплое кукареку. Через минуту второе, ближе, отозвалось на него пронзительно и тоненько. За ним стали перекликаться и другие голоса, все ближе и задорнее. Потом глухое хлопанье крыльев в сенях и назойливое грубое пение петуха, сменившееся веселым кокотаньем, потрясли всю хатку, так что Гланеташу даже вздрогнул от испуга и перекрестился.
— А, чтоб тебя, оглашенный петух! — пробормотал старик и заворочался на постели, еще не совсем очнувшись от сна. — Спишь, мать? — спросил он после, тронув локтем Зенобию.
— Нет, — быстро ответила та ясным голосом.
Оба помолчали, почесываясь и кряхтя.
— Сколько же часов теперь, а? — заговорил он немного погодя.
— Давай-ка подымайся, пора вставать, — начиная сердиться, буркнула Зенобия, слезая с постели.
— Разве? — удивился Гланеташу, лениво потягиваясь.
— Вставай, тебе говорят, я пойду разбужу Иона, сам он не проснется, я уж знаю, весь день плясал, да у Аврума пробыл допоздна… Вставай, вставай, отец, тебе надо работать идти, а то будем до обеда прохлаждаться, экой срам!..
Старик поскреб затылок, бороду, грудь, протяжно и сладко зевнул, поглядел на окно и потом спросил:
— Не то месяц светит, не то уж день?
В эту минуту из сеней отозвался петух, прокричав еще резче и повелительнее:
— Кукареку-у-у!
— А то вон не слышишь, что день? — сказала Зенобия; она уже подпоясывала запаску и бормотала молитву.
Гланеташу приподнялся, пораздумал и наконец вскочил с постели, бодря себя, чтобы прогнать сонную истому.
— Засвети лампу! — сказал он, пошарил в печурке спички, а не найдя их, рассердился и ругнул жену: — И куда, к черту, ты их опять задевала?
Зенобия не ответила. Она размашисто клала кресты с поклоном, скороговоркой пришептывая последние слова молитвы, и, только когда кончила, раскричалась на Гланеташу:
— А чтоб те громом расшибло, скаженный, нехристь, лба перекрестить не дашь!
Гремя и чертыхаясь, она вышла. В сенях клевались и нетерпеливо квохтали куры, а когда Зенобия распахнула дверь во двор, они так и ринулись наружу, точно спасались из темницы. Она швырнула им несколько пригоршней кукурузы, продолжая клясть Гланеташу и мысленно пересчитывая кур, которые торопились поскорее склевать побольше зерен, тогда как петух, по извечной своей недоверчивости к Зенобии и из благосклонности к своим сожительницам, лишь иногда подбирал по зернышку. Старые куры опасливо поджимались, когда хозяйка подходила и щупала их по очереди, к великой досаде петуха, который грозно топорщил гребень, задорно выступая, сторонился и кокотал, кипя негодованием…
Потом, когда птица разбрелась, Зенобия полезла на сеновал и крикнула с лестницы:
— Ионикэ!.. Слышь, Ионикэ!.. Вставай, сынок, пойдешь сено косить, как бы дождь не полил, погибнет…
— Ладно, ладно, встаю уж… — сонно пробормотал парень.
Зенобия больше не донимала его. Она знала, что, коснись до дела, сын не станет мешкать и лениться, как Гланеташу.
Ион все лето спал на сеновале над хлевом. Так он не будил стариков, возвращаясь ночью домой, да и потом ему тут слышно было Недельку, единственную их коровенку, как она хрустает и жует, порывисто дышит, когда выбирает из объедьев сено, которое он сам клал с вечера в ясли.
Он быстро поборол дремотную лень, подобрался к лазее и спустился во двор.
Село спало. Лишь кое-где запоздалые петухи возвещали зарю. Легкий прозрачный туман парил над островерхими кровлями. Склоны соседних холмов как будто колыхались — то зыбились на них кукурузные поля, редкие полоски пшеницы и овса, — а лесистые вершины сторожили покой села, черные и недвижимые, точно головы великанов, закопанных в землю по шеи.
Свежий ветерок пахнул в душу Иона, прогоняя остатки сна. Он обвел глазами двор, почесал затылок, как бы раздумывая, за что приняться. Зенобия опять вышла из дому, глянула на него и ахнула:
— А, батюшки, да ты, никак, в праздничной рубашке спал, сынок?
Ион смутился, досадуя на себя, а мать еще горестнее продолжала:
— Оборвал и шитье и бисер на рубахе, а уж до чего замарал, прямо и не знаю, как теперь отстирать!.. И в кровище-то вымазал… С кем же ты подрался?
Ион внимательно оглядел себя и тут только заметил, что грудь и подол рубахи в крови.
— С Джеордже Булбуком, — буркнул он в ответ и пошел в сени.
Он снял рубашку, надел рабочую одежду, обулся в постолы и потом пошел умываться на Княжий ручей, который возле их дома впадал в Попов проток.
Он был готов в дорогу. Зенобия положила ему в суму краюху кукурузного хлеба, брынзу и лук, все завернутое в чистую холстину. Достав из-под потолочины брусок и брусницу, Ион спросил Гланеташу, который все тыркался, отыскивая что-то:
— Идешь к письмоводителю[8] работать?
— Пойду, третьего дня подрядился, когда он тут, в селе, людей подыскивал…
— Тогда ладно… Только не пропей деньги-то, приберечь надо. Того и жди, пойдут по дворам помощник примаря со стражником собирать подати, — наставительно добавил Ион.
— Ну, будет, я и сам не маленький, — заметил Гланеташу.
— Ты мне поесть положила, мать? — спросил Ион, прикидывая на весу сумку.
— Положила, а в обед сама приду, еще принесу, — ответила Зенобия, усердно раздувая головешки: они шипели, дымили и никак не разгорались.
— Непременно приходи валки ворошить, чтобы мне на это не отрываться, иначе я не управлюсь, покос-то немалый, — сказал Ион и, перекрестясь, вышел.
— В добрый час!
В сенях Ион снял с гвоздя косу, повесил на нее сумку, вскинул косу на плечо и пошел. Он быстро миновал дом учителя Хердели, где все было погружено в сон и только куры попрыгивали в курятнике у забора, кудахтали и вздорили. Пройдя по шоссе, окропленному росой, до его развилины со старой дорогой, он повернул направо и стал подниматься в гору по отлогой тропинке меж кукурузных полей, и широких и узких, разделенных межами, поросшими тучной травой. Он быстро шагал, торопясь дойти до места, чтобы успеть к восходу солнца накосить побольше, — мокрую траву коса режет лучше и легче.
На делянках было еще пустынно. Ему попался только Симион Лунгу, споро косивший луг, арендованный им у Аврума, рядом с овсами Василе Бачу. Мимоходом Ион крикнул ему вместо приветствия:
— Ретив, ретив!
Симион отложил еще несколько рядов, потом остановился наточить косу и ответил Иону, который был уже далеко и не слышал его:
— Что поделаешь?.. Работаем, на то нас господь и на свет явил…
Ион шел с четверть часа. Их покос был на самой середине взгорья — узкая и длинная полоска, с которой снимали воза три сена. Только всего и осталось от прежнего луга на двенадцать возов, простиравшегося до Притыльной улицы, когда его дали Зенобии в приданое. Мало-помалу Гланеташу весь его раскромсал. Старик приохотился к ракии, а работа не очень манила его. В молодости он был большой мастер играть на свирели, о нем шла молва даже в Буковине. Дуда выпевала у него так хорошо, прямо как кларнет. За это в народе его и прозвали «Гланеташу»[9]. Малый он был хоть куда, и хорош собой, и смекалист, но гол, как сосенка, и лентяй, каких мало. Тяжелой работы он избегал. Про него говорили, что он отродясь ни одной путевой борозды не проложил, широкой и глубокой, как полагается, потому что он и за обжи у плуга взяться не умел, с косой он опять же не мог сладить, она у него колом стояла. Ему больше нравились женские работы — полоть, ворошить сено, возить, сажать. Еще охотнее он терся на господских дворах — у письмоводителя, у священника, учителя, а то и у евреев в Армадии и Жидовице. Никогда он не мозолил руки, и земля не въедалась ему в кожу… Его счастье, что была у него Зенобия, бой-баба. Без нее его бы и куры клевали. Она вышла за него против желания родителей, те говорили, что с красоты кукурузы не прибудет, а из смекалки не затеешь мамалыги. Единственная дочка при зажиточных родителях, она могла бы выбрать мужа из первых хозяев. Но она пожелала Гланеташу, и родители, чтобы не неволить ее, после уж выдали за него, отделили ей в приданое четыре кукурузных полосы и две покосных, уступили и свой дом с огородом на краю села. Когда молодые вселились в дом, где прежде жили старики, пока не отстроили себе другой, напротив поповского дома, в нем было все обзаведенье, в усадьбе — пара быков и две коровы, куры, утки. Словом, полная чаша, только бы Гланеташу был радивым хозяином.
Но Гланеташу и после женитьбы не отстал от своих замашек. Зенобия поглядела, поглядела, видит, что никакой надежды нет, сама стала за мужика дом вести. Она была усердная, расторопная, домовитая. И если хозяйство лучше не шло, не ее вина. Где худой разум, там проку не жди. День ото дня они все больше увязали в долгах. Один долг родит другой. Долг покрывают, милое за немилое сбывают… Нынче уплыл кукурузный клин, завтра — целая луговина… Благо еще господь только одним ребенком их наградил. А будь у них больше детей, прожились бы, верно, до того, что от людей стыд…
Когда умерли родители Зенобии, у Гланеташу только и было — две урезанные кукурузные нивки да две яловые коровы. Со смертью стариков они опять разжились, получив десяток голов скота, пять земельных участков, и порядочных, новый дом… Его тут же продали Ифтоде Кондрату, чтобы уж развязаться с долгами.
Хоть бы теперь приложил руки Гланеташу. Но нет того. Дудку забросил, пьянствовать принялся. Уж на что велика Армадия, а во всех корчмах там завсегдатаем был. Где бы на своей земле косой иль плугом поработать, он вместо того ходил по евреям в Жидовице зарабатывать деньги, а деньги пропивал. Он, правда, никогда не перепивался и пьяным был смирный, смеялся да рассказывал всякие небылицы, одно удовольствие послушать…