У Титу было такое чувство, точно он попал в топь.
«Как хорошо, что я уезжаю… По крайней мере, хоть не буду постоянно видеть и слышать все эти возмутительные вещи!..»
Но в то же время ему было стыдно, что он бежит от борьбы. Он говорил себе, что честнее быть в гуще сражения, а не оставлять в хищных когтях тысячи униженных людей, не имеющих ни зашиты, ни надежды… Но как только он оглядывался вокруг, мужество покидало его, он начинал понимать, что для этой бесконечной войны требуются сильные, смелые, непримиримые воины, которые борются без раздумий и без устали. Крестьяне из Лушки… они выносят и побои, и унижения, и тюрьмы — и не сдаются…
Темнело. Поезд с грохотом мчался. По временам снопы искр рассыпались над черными полями, мерцая в воздухе, как звездный дождь… Титу, погруженный в мысли, вглядывался в темноту, припав лбом к поднятой раме окна. Встречный дымный ветер трепал ему волосы… В вагоне все утихомирились. Он был один в коридоре среди чемоданов. Ему захотелось есть, и он спохватился, что надо было закусить в Клуже, но там его ошеломили суматошная толчея и шум. Он достал из чемодана провизию, которую ему положили дома. Когда он сражался с жареной куриной ножкой, кондуктор, покончивший с проверкой билетов, пришел в коридор немножко отдохнуть и, увидя Титу за едой, по-венгерски пожелал ему приятного аппетита. Титу угрюмо ответил:
— Я не знаю венгерского…
Тогда кондуктор оглянулся по сторонам и, так как никого не было, прошептал:
— И я тоже румын, сударь!
Титу сразу просиял. Предложил ему жареной курятины, повторяя:
— Вы румын… и вы румын… пожалуйста, ешьте… так вы румын!..
И тут кондуктор поведал ему, что его зовут Штефан Попа, но что он переменил свое имя на Иштван Пап; с него это потребовали, когда брали на службу, женат он на венгерке, и у них восемь человек детей, вот и приходится ему плясать под чужую дудку, чтобы не остаться без работы.
«Значит, тот, кто хочет вырваться из рабства в селе, должен порабощать свою душу в городе, и сам, в свою очередь, становится опасностью для рабов, которые его породили! — подумал Титу, оставшись один. — Тот, кто порывает с селом, неизбежно попадает к ним в сети…»
Он заснул на чемодане, измученный не столько усталостью, сколько размышлениями… Проснулся он от боли в спине. Солнце светило как-то грустно. А поезд все грохотал и грохотал…
На станционной платформе в Сибиу стояла в ожидании группа мужчин с трехцветными нарукавными повязками; они устремились к дверям вагонов — то были организаторы, прибывшие сюда для встречи гостей, съезжавшихся из всех румынских населенных пунктов Трансильвании… Титу выпрыгнул из вагона и ахнул от изумления, увидя, сколько народу, разговаривающего по-румынски, выходит из поезда, в котором он чувствовал себя таким чужим. И, однако, всю дорогу ни один не говорил по-румынски! Почему же в поезде никто не разговаривал по-румынски?.. Тут все обнимались, окликали друг друга, и Титу даже оробел, он никого не знал из всех этих румын. Он решил подойти к одному из организаторов, как вдруг услышал громкий оклик:
— Херделя Титу!.. Херделя!..
В недоумении он оглянулся по сторонам и увидел окликавшего — статного краснолицего мужчину в золотых очках.
— Я! — отозвался Титу осипшим от волнения голосом. — Я Титу Херделя!
Тот обрадованно кинулся к нему, протягивая обе руки.
— Как хорошо, что я вас нашел!.. Вы меня не знаете… Пинтя… Доктор Вирджил Пинтя!.. Брат писал мне, что вы сюда приедете на торжества «Астры», а когда — не написал. И вот я, чтобы не прозевать вас, два дня подряд встречаю все поезда и кричу как оглашенный: «Титу Херделя…» Хорошо, что вы наконец приехали!
— А-а, брат Джеордже? — протянул Титу. — Да, да, как же, я писал им, но совсем не думал, что они вам сообщат об этом. Вы не представляете, как я рад, что…
— Да, брат Джеордже… Нас столько братьев, что, пожалуй, нет такого уголка на румынской земле, где бы не обретался один или двое. Здесь, например, нас как раз двое…
— Двое?
— Двое, дорогой. С весны. Я и Ливиу, капитан. Военный до мозга костей, штабник. Не нынче-завтра генералом будет… Но сухарь страшный. И не знаю, в кого он такой. Прямо неудобно за него. Да он и не видается с нами. Вечно только со своими военными, зароется в карты, в бумаги… А все же я вас свожу к нему. Только уж примите его таким, как есть…
Сам Вирджил Пинтя был словоохотливый, веселый и живой, как ребенок. В Сибиу его знали и любили, врач он был опытный и бескорыстный, притом самоотверженный, деятельный румын. Он приютил Титу у себя. У него была уютная квартира в прекрасном районе города. Гостю он уступил спальню, сказав, что сам будет спать в кабинете на диване.
Когда Титу переоделся, они вместе с Пинтей отправились в кофейную, где тот его отрекомендовал всем как многообещающего поэта, представителя «Трибуны Бистрицы». Приняли его с приличествующим радушием. Кое-кто припомнил стихи Титу, напечатанные в журнале «Фамилия». Особенно сдружился с Титу некий Барбу Лука, маленький, невзрачный молодой человек, сам поэт и сотрудник одной из газет в Сибиу; он даже вызвался быть его верным и беспристрастным путеводителем.
Позднее Титу познакомился и с капитаном Пинтей, жившим в скромной и даже бедноватой комнате при штабе армейского корпуса, где он служил. Когда они пришли, он сидел за столом, в домашней куртке, кругом всюду были карты, сабли, мундиры, сапоги, перед ним лежала папка с бумагами, очевидно, секретными, потому что он тотчас запер их в ящик стола. Был он высокий, широколобый, с редкими волосами, смуглым лицом и серо-голубыми глазами.
— Я привел тебе нашего свояка, — сказал Вирджил. — Но предупреждаю, Титу — румынский поэт, так что ты не морочь ему голову своими ренегатскими идеями, не серди его!
Капитан улыбнулся и крепко, по-английски, пожал Титу руку, любезно сказав:
— Если поэт, то непременно, значит, ирредентист!.. Впрочем, вы не обращайте внимания на клеветнические речи моего брата… Я тоже румын, но прежде всего — офицер и слуга его величества императора. Как таковой я, разумеется, не могу признавать устремлений тех людей, которые, подобно ему, только и посматривают на Бухарест и на Румынию. В моем понимании — это уж не национальная политика, а государственная измена…
Он говорил очень спокойно, с энергией человека, который после трудных борений выработал себе линию поведения и отстаивает ее с холодной, решительной убежденностью. Титу изумленно слушал его. До сих пор ему не случалось встретить рассудительного противника, с ясной аргументацией, которого не испугаешь фразой. Тут он сразу почувствовал его досадное преимущество. Сам он привык высказывать в споре возмущенное чувство и не умел придать своим возражениям стройной логичности, поэтому долгое время не отваживался заговорить. По счастью, Вирджил слишком хорошо знал ход мыслей брата и всегда с легкостью опровергал их; он и сейчас самые веские его доводы опрокидывал шуткой, — точно так смешная безделка, брошенная к ногам, сбивает неопасного противника.
Они пробыли вместе около часа. Под конец и Титу собрался с духом и спросил капитана:
— Вы, значит, не хотите нашего воссоединения?
— О, пока что это утопия!
— Что вы подразумеваете под этим «пока»?
— Ну, скажем, несколько веков… Во всяком случае, до тех пор, пока наша военная мощь крепка, действенна, все ирредентистские порывы так и останутся утопическими мечтами.
— А если будет война?
— Война не может осуществить ваших чаяний. Известно же, что Румыния наша союзница. Следовательно…
— Но союзы не вечны!..
— Вы хотите сказать, что Румыния может выступить против нас? — с улыбкой спросил капитан. — Ложный расчет. Совершенно ложный. Румыния никогда не сделает этого, потому что собственные интересы заставляют ее быть с ними заодно. Заставляют! Я это умышленно подчеркиваю: заставляют!
— А если все же выйдет не так, как вы предполагаете? Как вы тогда поступите?
— Любопытный вопрос! — сказал Ливиу, становясь серьезным. — Ясно, что буду выполнять свой долг. Разве это подлежит сомнению? Мне никогда и в голову не приходило, что я хоть на миг поколеблюсь перед врагом императора, кто бы ни был этот враг.
— Наши братья…
— Тут уж не до братства. Когда брат — враг тебе и посягает на твой дом и двор, чтобы расширить свои владения, о, тогда ты разишь его, как всякого врага, не задумываясь над тем, что он был твоим братом.
Вирджил с улыбкой слушал их разговор. Раньше он сам задавал Ливиу подобные вопросы и получал те же ответы, хотя и доказывал ему шаткость его позиции. Но, зная, что подобные споры всегда досаждают брату и выводят его из себя, он радовался, что Титу припирает его к стенке.
— Оставьте его, дорогой, с ним не сговоришься! — воскликнул потом медик со смехом, видя, что Титу мрачнеет. — Это законченный ренегат… Он для нас погиб… Вот когда мы его сделаем генералом в Объединенной Румынии, он переменится.
Ливиу Пинтя презрительно усмехнулся.
— Я думаю, нам лучше поговорить о чем-нибудь другом…
— Ну да, о Радецком или о завоевании Боснии, — смеясь, ответил Вирджил…
— Мне бы очень приятно было познакомиться с произведениями нашего свояка, — продолжал капитан, не слушая шуток брата и повернувшись к Титу. — Я не так хорошо говорю по-румынски, как хотел бы, ведь я все время был в иноязычной среде, и мне не приходилось говорить на родном языке, но я люблю на досуге читать румынские книги. А вообще меня больше интересуют романы, стихов я не терплю…
— В самую жилку попал! — воскликнул Вирджил. — Титу только стихи пишет!
— Что ж из этого? В крайнем случае не стану читать…
Хотя разговор велся в самом дружеском тоне, Титу вышел от Ливиу Пинти поникшим. Доводы капитана боролись в нем с его собственными восторженными убеждениями и все настойчивее обращали его мысль к пугающему вопросу: а что, если капитан прав? К счастью, Вирджил не дал ему времени на размышления и серьезно сказал:
— Видали, сколько всякого вздора гнездится в узком мозгу военного?.. А такая опасность угрожает и всем нам, если мы не будем всеми силами оберегать свою душу от иностранной инвазии!