— Вам письма!.. И одно даже из Бухареста! — сказал Бэлан, и его потное круглое лицо добродушно заулыбалось. — Они недавно получены… Я как раз думал, как вам переправить их поскорее, знаю, что вы ждете… Вот, пожалуйста, барышня, вы уж меня простите, что я вернул вас с дороги!
— От Титу! — вскричала Гиги, хватая письма, и не помня себя ринулась на улицу.
Она забыла про ленточки и помчалась прямо домой, волнуясь от радости, вертя в руке письмо Титу, но все же не распечатывая его.
— Титу! Письмо! — возбужденно крикнула она.
— Наконец-то! Слава те господи! У меня камень с души свалился! — сказал Херделя, надевая очки, как всегда, когда читал что-нибудь важное. — Ну, посмотрим, что пишет наш бухарестец!
И он стал читать:
— «Милые вы мои, только две недели, как я в Румынии, а мне кажется, что я тут целую вечность. Новая жизнь открылась передо мной. И кто может сказать, будет ли она лучше или хуже прежней? Пока что я всем ошеломлен и чувствую себя таким маленьким, что постоянно испытываю страх, как бы меня не поглотил кипучий водоворот, в который я попал. Истинную радость я обретаю, только когда обращаюсь мыслями к дому, к вам, самым дорогим для меня в этом огромном и чужом мире…»
— Бедняжечка! — пробормотала г-жа Херделя, поджимая губы и прослезясь.
— «О том, что было в Сибиу и чем я там занимался, вы, вероятно, уже прочли в газетах. Я тоже должен был написать что-то для «Трибуны Бистрицы», но разве мне до того было, когда меня снедали заботы, как перебраться через границу?»
— А надо было написать, пускай бы здешние господа видели! — заметил Херделя, взглядывая поверх очков на жену, как бы спрашивая ее мнение.
— Бедняжечка! — прошептала г-жа Херделя.
— «Потому что не легко было проехать без паспорта, и если бы не Вирджил Пинтя, не знаю даже, как бы я попал в Бухарест. Вы не представляете, какой хороший человек Вирджил! Милый, обязательный, энергичный — просто клад. Лаура может гордиться таким деверем…»
— По-моему, другое письмо как раз от Лауры, — сказала Гиги.
— Ладно, после увидим, молчите! — цыкнул Херделя.
— «Вирджил оказался для меня сущим спасением. Когда я увидел, сколько всяких трудностей и опасностей предстоит одолеть, то готов был отказаться от всех попыток. Да я успел и полюбить Сибиу и уже думал остаться там. Но Вирджил и слышать не хотел об этом. Что это застревать на полдороге?.. Мы вместе пошли к полицмейстеру, он категорически отказал. Такой же ответ я получил и от начальника пограничной полиции… И только примарь, старый симпатичный саксонец, приятель Вирджила, смилостивился надо мной после того, как Вирджил сказал ему, что я журналист, хочу воспользоваться случаем, посмотреть Бухарест и другие города… Я даже перекрестился, когда наконец пропуск был у меня в кармане…
До Турну-Рошу меня провожал Вирджил Пинтя. Никогда я не испытывал такого волнения, как в те полчаса, что мы прогуливались по вокзальной площади, — мне казалось, что и гравий плачет у нас под ногами. Сердце у меня ныло, и я повторял про себя, что, верно, никогда больше не увижу родной Трансильвании, которая для меня так мила, милее всего на свете. Потом загудел гудок, протяжно, печально, надрывая мне душу. Мы обнялись с Вирджилом и оба заплакали…»
— Бедный ты мой сиротиночка! — прошептала г-жа Херделя, утирая нос.
— Потом и не помню, как я очутился в Кыйнени… Румыния! Отчизна! Боже ты мой!.. Венгерской речи как не бывало. Всюду одни только румыны: станционные служащие, таможенники, кондуктор, пассажиры… все и вся румынское… Для меня, привыкшего к подчинению иностранцам, такая перемена казалась прямо чудом. Я слушал и не верил своим ушам и до того был рад, что готов был обнимать всех подряд.
Но счастье нигде не вечно. Приехал я в Бухарест ночью и остановился в гостинице. Решил на другой же день пойти к родственникам, которые так радушно приглашали меня к себе в Сынджеорзе. Пошел я к ним, но, кроме наглой прислуги, никого не застал. Господа еще не вернулись с вод. Видимо, из Сынджеорза они поехали еще куда-то. На третий день я подыскал себе дешевую меблированную комнату, потому что гостиница в два счета пожрала бы все мои денежки, с какими я приехал в страну обетованную. Потом я через каждые два дня наведывался к депутату и еще буду наведываться. А надежды мои мало-помалу тают. Жизнь всюду остается жизнью, с той же самой тщетой, с теми же ожиданиями и, главное, с тем же устрашающим ликом, который сразу подсекает крылья всякому порыву. Мечты и здесь ровно ничего не стоят. Только те и довольны, у кого их нет, потому что только такие люди умеют жить в свое удовольствие…
Быть может, я по своей вине испытываю такую мучительную горечь. Самый прекрасный рай — это тот, который человек сам рисует себе. То, что для одного — рай, другому — ад. Счастье создается воображением, и каждый примеряет его на себя, как платье. Возможно, я слишком неискусный закройщик. И, вероятно, поэтому никогда не обрету желанного платья… А на место угасших надежд всегда являются новые, еще заманчивее и радужнее, открывают перед тобой новые дороги, новые устремления. Неизвестность — вот единственный прочный побудитель, потому что за ней кроются тайны, которые и придают жизни цену.
Итак, в чаянии будущего я утешаюсь прошлым. Сумятица, в которой я очутился, все чаще обращает мои мысли вспять. Пока не отыскалось мне местечко в новом мире, я тоскую по старому, который я покинул. Поэтому прошу вас, пишите мне чаще и больше обо всем, что у вас происходит, потому что и все мелочи мне теперь гораздо дороже, чем когда я жил среди них. Душа моя блуждает здесь в пустыне без приюта, как птица, потерявшая гнездо… Целую вас всех с горячей любовью.
Когда Херделя дочитал до конца, наступило глубокое молчание, как в опустевшей церкви. Немного погодя г-жа Херделя горестно сказала:
— Ах ты, бедный мальчик, какой ты осиротелый!.. Ох, господи, господи!
— Почему осиротелый? — сказал Херделя, стараясь скрыть волнение. — Так всегда бывает, когда человек попадает в другую страну… Ничего, освоится, он же мужчина, не тряпка!
Они заговорились и совсем забыли про второе письмо. Впрочем, Лаура не сообщала ничего нового, кроме того, что она опять беременна и надеется, что бог им даст мальчика.
Госпожа Херделя хотела написать Титу, утешить его, рассказать обо всех и обо всем, в особенности о гибели Иона Гланеташу, зная, что Титу когда-то был очень привязан к «бедному Иону». Но Херделя уговорил ее повременить с ответом, дождаться освящения церкви в Припасе, сказав:
— Как знать, может, тогда и еще кое о чем напишем.
Старики обменялись многозначительными взглядами, — «кое о чем» подразумевало Зэгряну. Гиги слышала это и не протестовала, вопреки обыкновению, то ли не хотела сердиться после письма Титу, то ли сама тоже возлагала кое-какие надежды на освящение церкви. А после она загадочно сказала:
— Я тоже напишу ему, пусть он все узнает.
Воскресенье… Село точно помолодело и принарядилось к торжественному дню. Оно выглядело чистеньким, веселым, не зря приказывал священник, чтобы каждый подмел улицу у себя перед домом, убрал двор и украсил ворота зеленью. Сам господь бог смилостивился, послал ясный день, как бы желая вознаградить этим своего слугу. Все приоделись в белое праздничное платье. Осеннее солнце, ровное, блеклое, разливало теплый и приятный свет.
Белчуг, изнуренный хлопотами, чувствовал только ужаснейшее волнение и от беспредельной радости, и от мучительного нетерпения. Еще в субботу вечером стали съезжаться крестьяне из дальних сел, и ему почти не удалось поспать. Чуть свет он был на ногах, пошел наведаться в школу, где должен был происходить банкет для «образованной публики», потом к Тодосии, вдове Максима Опри, где было место народного гулянья, потом в новую церковь — проверить, все ли там как следует. Он поминутно хватался за сердце, словно боялся, что оно вдруг остановится в тот момент, когда он может наконец пожинать плоды своих стараний.
По Большой улице непрестанно катили, гремя, экипажи и со стороны Армадии, и со стороны Сэскуцы. Нарядные или допотопные коляски, одинаково белые от пыли, легкие брички, быстрые шарабаны, громоздкие кареты подвозили господ, а крестьяне — кто издалека и кто побогаче — подъезжали на каруцах, убранных пестрыми ковриками, окрестные — те шли пешком, шумливой гурьбой, опрятные, приодетые… Людной стала корчма, несмотря на все запреты священника, наказывавшего припасовцам не брать в рот ни, капли ракии до окончания святой службы. Ривка, вдова Аврума, вместе с Айзиком предусмотрительно запасли ракии во все бочки, чтобы не было недостатка в напитках в такой важный день, когда ожидалось столько клиентов. Оркестр Гоги из Бистрицы прикатил на трех каруцах, на третьей гордо красовался контрабас, предвещая шумное веселье. Белчуг позаботился и о простом народе, сам подрядил для него музыкантов: Бричаг вместе со своими товарищами, Холбей и Гэваном, сидели, попивая, в корчме в ожидании начала празднества.
Священник Белчуг обрадовался, когда пришли Хердели.
— Ох, как хорошо, что вас бог привел! — вздохнул он и улыбнулся, прикладывая руку к сердцу. — Сколько волнений… Ох, только бы все сошло гладко!
Он попросил г-жу Херделю и Гиги пойти оглядеть убранство церкви, а затем побывать в школе, проверить, все ли сделано, как нужно, к банкету для господ. Кушанья готовились в пивных «Рахова» и «Гривица», но женский глаз все же зорче, чем у самого искусного ресторатора. Херделя должен был остаться с Белчугом встречать гостей.
Епископ приехал в десять часов в закрытой карете, запряженной четверкой лошадей; ее окружали верховые, — то были припасовские парни, которых Белчуг выслал к мосту через Сомеш встречать его. За каретой следовали шесть экипажей со свитой епископа, состоявшей из высоких духовных лиц.