Так потом в несколько лет он опять породнился с нуждой. Напрасно клялась Зенобия всеми святыми угодниками каждый раз, как урезывалась земля, что скорее повесится, чем продаст еще хоть одну пядь. Сыпались бумажки из суда, и приходилось отдавать по доброй воле, не дожидаясь, пока пустят все с молотка, разграбят и последнее, чем пробавлялись.
Когда поднялся Ион, они жили от трех клочков земли — от покоса, куда теперь шел Ион, и двух кукурузников за шоссейной дорогой, в пределах села Сэрэкуцы. Чем отец не вышел, тем сын взял. Был он прыткий и работящий, весь в мать. За что ни возьмется, все у него спорится. А уж землю берег пуще глазу. Ни бороздки не отошло с тех пор, как он стал за старшего в доме. Зато в два-три года как-никак выплатили долги, накопившиеся за ними в банке «Сомешана» в Армадии, и уже можно было пустить на разжигу зеленые и красные квитанции, из-за которых столько изводилась Зенобия…
Ион пришел, разогревшись за дорогу. Он остановился у своей полоски на меже, рядом с другим покосом такой же длины и ширины, — его купил у Гланеташу Тома Булбук лет десять тому назад. Жадно оглядел Ион весь участок, прикидывая его глазом. Он испытывал такую огромную радость при виде своей земли, что готов был припасть к ней и обнять. Она казалась ему прекрасной, потому что была его собственной. Густая, сочная трава, пестреющая клевером, зыбилась, притомленная утренним холодком. Он не мог удержаться, вырвал пучок и судорожно смял его.
После сел на меже, укрепил в земле наковаленку, приноровил лезвие косы и стал отбивать его молотком, размеренно, веско, устремив глаза на серебристую сталь.
Когда кончил, встал, вынул из-за пояса брусок, хорошенько смочил его водой из брусницы и потом погладил бруском острие косы, все время перебирая пальцами левой руки. Затем он отер косу горстью травы. Тут взгляд его задержался на скошенной деляне Томы Булбука с копнами сена там и сям, стоящими недвижно, точно испуганные пузаны. Изжелта-черная земля казалась огромным свежевыбритым лицом… Глядя на нее, Ион вздохнул и прошептал:
— Родимая наша земелька!..
Он пораздумал, откуда начать, и решил гнать прокос от стороны села к востоку, чтобы видеть солнце, когда оно будет подниматься из-за Вэрэрских гор. Сначала он попробовал косу в углу, расчистив себе место, потом отложил ряд поперек пожни, чтобы трава подсыхала быстрее и вся разом.
Когда он дошел до края деляны, остановился точить косу. Теперь перед ним было все село — в прозрачной дымке оно трепетало, то ширилось, то узилось, как будто ежилось от холодных объятий утра. Он видел свой дом напротив дома учителя Хердели, при самом начале села со стороны Жидовицы, между ними пролегла Большая улица, она идет вниз, к Авруму, опять поднимается наизволок, к священнику Белчугу, выравнивается, а потом взбирается в гору, торопясь к селу Сэрэкуце. У нового дома Василе Бачу начинается Притыльная улица, она дает большой крюк, чтобы пройти перед церковью, а там, за поповским садом, снова сбегает в Большую улицу, минуя землянки цыган. Тупиковая улица выходит из Притыльной, от церкви, все углубляется меж гор и у дома Штефана Илины раздваивается. Один конец, покороче, забирает влево, минует три-четыре домика, потом обращается в проезжую дорогу, карабкается по горному склону и пропадает в поле, а другой конец идет прямо меж редеющих домов, а затем вдоль Чертовой речки, становясь все извилистее, пока не вдается в Громовый лес…
Село казалось малюсеньким, совсем игрушечным — горсткой накроешь и в котомке унесешь. А земли его были так обширны, что Ион наглядеться не мог, как верный слуга на величавого, неприступного хозяина.
Близ шоссе от края села начинался отлогий склон, по нему вкривь и вкось шли сотни полос, одни желтые, другие зеленые, третьи серые, кое-где обозначенные грушей или дикой яблоней. Склон плавно поднимается к Вэрэрскому лесу, лиловая гряда которого едва видна, а снижаясь к Жидовице, она делается гуще и темнее, потом плешивеет и сменяется нивами… По ту сторону Чертовой речки высится гора Зэхата, крутая и узкая, с множеством конопляников, вся она оттенена Громовым лесом, который тянется до сел Пэуниш и Сэскуца, но не переходя шоссе. Через дорогу на горизонте синеет лес Повешенного, где, по рассказам, были виселицы во время революций; лес этот отведен селу Сэскуце. Журавлиный курган — тот за крестьянами Припаса. Его вершина еще и поныне одета огромной шапкой леса, а сами раскаты все раскорчеваны, распаханы и засеяны. Прямо у подножья кургана вытянулся порядок домов Большой улицы… Дальше идут Кулиги — от Княжьего ручья до окраины Сэрэкуцы и до Господской рощи, которая спускается на берег Сомеша между Жидовицей и Армадией…
Под ласками зари земля, вся изрезанная на тысячи лоскутьев по прихотям и нуждам стольких душ, живых и мертвых, казалось, дышит и живет. Кукурузные нивы, хлеба и овсы, конопляники, сады, дома, леса — все как будто шушукало, шуршало, резкой молвью сговариваясь меж собой и радуясь свету, что разгорался все победнее и благодатнее. Голос земли врывался в душу Иона как зов, гнетя его. Он чувствовал себя маленьким и слабым, подобным червяку, которого любой раздавит, или листку, подхваченному ветром, который кружит его, как хочет. Он протяжно вздохнул, испытывая смирение и робость перед этим великаном.
— Сколько земли-то, господи!..
И в это же время срезанная и мокрая трава как будто стала извиваться у его ног. Одна былка заколола ему щиколотку повыше постола. Полегший ряд смотрел на него, бессильный, покорный, наполняя его сердце хозяйской гордостью. И ему уже виделось, что он сам вырастает все больше и больше. Странный ропот казался ему величальным пеньем. Его грудь, опиравшаяся на косовище, расширилась, спина распрямилась, а глаза загорелись торжествующим блеском. Он чувствовал себя таким сильным, что по плечу ему было бы властвовать над всей этой землей.
Но где-то на дне души его точил червь сожаления, что из стольких владений ему принадлежат лишь два-три клочка, тогда как всем своим существом он жаждал иметь много земли…
Любовь к земле владела им с юных лет. Он всегда завидовал богатым и ожесточался в страстной решимости — он должен иметь много земли, должен! С давних пор земля стала ему милее родной матери…
Когда он ходил в сельскую школу, он был любимым учеником Хердели, который постоянно донимал Гланеташу, что надо бы отдать Иона в училище-лицей в Армадию, в господах будет. Гланеташу под конец согласился еще и потому, что на все это дело не требовалось больших денег. Только и траты что на книжки, а их можно было купить подержанные, да плата за обучение — три злотых. Херделя избегался и исхлопотался, пока не скостили и эти три злотых, — очень уж прилежный и смышленый был паренек. К хозяйке селить его не было надобности. Он мог ходить в лицей из дому, брать с собой еду на день, а вечером возвращаться, — от Припаса до Армадии пройтись полчаса… Однако после двух месяцев ученья Ион больше не захотел ходить в училище. К чему трудить голову разной наукой? То, что ему требуется, он знает. И потом, куда милее пасти коров на жнивье, ходить за плугом, косить, не разлучаться с землей… И Гланеташу насколько неохотно отдавал его в лицей, настолько же легко примирился с тем, что Ион перестал учиться, только жалко было выброшенных на книги денег. Уж лучше бы пропить их, чем пускать на иные бесполезные чудачества. Ион, однако, вовсе не отказался от книг. Он хранил их и почитывал по праздникам, пока не зачитал до лоскутов. А после стал для развлечения брать у учителя то сказки, то старые газеты…
Теперь Ион косил вовсю. Валы ложились ровные, тяжелые, пахучие. Когда взошло красное и заспанное солнце, Ион чувствовал легкое онемение в пояснице, а его пальцы точно приросли к косовищу. В конце ряда он распрямлял спину, вытирал косу пучками мягкой травы, трогал бруском и, отдышавшись, снова принимался за дело. Усталость только разжигала его, как страсть. Труд, каким бы он ни был суровым, манил его, как искушающее желание.
Солнце выше всходило на небо, сбирая своими теплыми лучами капли росы с полей, и все живительнее был воздух. Всюду кругом люди копошились, как белые букашки, с великим напряжением сил добывая плоды земли. У парня пот катил градом по щекам, по груди, по спине, капли скатывались по лбу между бровей и, падая, уходили в глинозем, как бы роднее связывая человека с землей. Ноги у него болели, спина горела, руки отяжелели, точно свинцом налились.
Время подходило к завтраку, он остановился отереть жаркий пот, ливший с него ручьем, от палящего зноя так и горела кровь. Он опять посмотрел в низину, на село. Лицо его засияло радостью. По тропинке медленно взбиралась в гору Ана, неся корзинку и то и дело переменяя руку.
— Эгей, Ануца-а-а! — крикнул Ион, вмиг забыв и жару и усталость.
Девушка была еще далеко, она вскинула голову, увидела его и откликнулась тоненьким, как волосок, голосом:
— Ээ-эй, Ионикэ!..
Ион пошел ей навстречу, в конец покоса, обращенный к тропинке. Лицо у Аны раскраснелось от жары и покрылось потом. Она поставила корзинку и медленно сказала:
— Несу вот поесть отцу… Он с двумя работниками сено косит на горе.
Ион смотрел на нее и невольно думал: «До чего же худущая и некрасивая!.. Ну как полюбишь такую?..»
Девушка, потупившись, попрекнула его с укоризной в голосе:
— Ты не пришел вчера вечером… А я тебя прождала до самой ночи…
— Уж больно я озлился, Ануца, сама понимаешь… Ты видела, как меня осрамил дядя Василе?..
— Будто ты не знаешь, какой он, когда напьется… — Потом, помолчав, она добавила: — А ты и выместил на Джеордже…
— Да потому, что Джеордже ого какой зловредный! — отрезал Ион с таким диким блеском в глазах, что Ана даже содрогнулась.
Они постояли еще немного, не говоря и не взглядывая друг на друга. Потом девушка растерянно взяла корзину и сказала:
— Ну я пойду, а то отец, верно, заждался…
— Иди, иди, — просто сказал Ион.
Ана пошла по тропинке на гору. Пройдя несколько шагов, она обернулась с кроткой улыбкой, а Ион при этом снова подумал еще угрюмее: