— Неудобно, это так, но что я могу поделать, коли мне так смешно; прямо распирает, честное слово. Как же я ему открою-то, братцы, в таком-то виде? Представьте себе: вот я открываю, а он там стоит со своей дурацкой повесткой — маленький такой, в коротких штанишках с подтяжками, старый еврей-закройщик с Петроградской стороны. Я же умру со смеху, я же взорвусь прямо ему в лицо… это, по-вашему, удобнее? Пусть лучше пока думает, что я сплю и не слышу… вот отсмеюсь и открою.
— Пусть думает, что ты спишь? Так ведь ты и вправду спишь, Яник, чего ж тут думать?
— Ну вот, тем более. Я сплю, я сплю просто замечательно, давно я так не спал; вот оно — счастье… — сон, светлый и радостный, со сладко защемленным сердцем и детскими слюнками на подушке. Так что пусть он подождет, рав Менахем, он понимает, он хороший. И повестка у него хорошая, и весь сон хороший… Господи, счастье-то какое!
— Откуда же счастье, Яник?
— А кто его знает… откуда во сне берется счастье? Что я, хозяин снам своим? Что я, отец им? А если даже и отец — то что с того? Сон за отца не отвечает, вот.
— Э, нет, Яник… экий ты шутник сегодня… сам ведь знаешь, что есть у тебя причина радоваться.
— А хоть бы и так. Есть причина, так что? Еще и лучше. Даже знаете что? — не то что есть причина радоваться, а нету причины горевать — вот так-то оно правильнее. Нету ее в этом сне — причины — старушенции с младенцем… нету!.. сгинула, карга ненормальная! И ассирийцев нету… — никого из прежней мерзкой команды. Все чисто, как на празднике! Впервые за полгода! Как же тут не радоваться, братцы? Никакой тебе мрази; на горизонте — ни облачка; один уютный и смешной рав Менахем в коротких штанишках… вот отсмеюсь — и открою.
— А что ж за повестка у него, Яник?
— А черт его знает… может — на примерку?.. я знаю? Он ведь портной, вы помните? Может, он мне костюм шьет, у меня как раз нету… Вот ведь смех — другим шьет, а себе нормальных брюк справить не может, до чего же он смешной, этот старик… да… однако и в самом деле неудобно — пора открывать. Только что же он там скребется у двери, что же не звонит? Эй, рав Менахем! Звоните! Видите, кнопочка там — на косяке, справа, под мезузой? Звоните, ребе, звоните…
И рав Менахем звонит. И звонит. И звонит… Только при чем тут рав Менахем? И при чем тут дверь? У Яника и звонка-то на двери нету, так что и звонить там нечему. Это телефон, вот что. А, черт! Конечно же, это телефон… разбудили, гады! Какой сон сломали! Ну надо же! В кои веки такой сон приснился, так нет же… кайфоломы проклятые!
Яник отчаянно вцепляется в простыню, натягивает ее на голову, покрепче зарывается лбом в подушку. Сон, миленький, погоди, куда же ты… ну побудь еще немножко, ну хоть полчасика… Нет! Сломали. Он еще лежит некоторое время с закрытыми глазами, отлавливая последние обрывки чуда, и наконец сдается. Пора вставать. Яник смотрит на часы. Ого! На часах полдень. На часах — полдень, и в душе — полдень, и солнце — в зените. Славно-то как! Он встает с отчетливым ощущением счастья, как будто подаренный ему чудный сон не исчез бесследно, но играет в яниковом теле, пульсирует свежей, искрящейся, радостно закипающей кровью. Дайте мне рычаг, друзья! Дайте мне рычаг — и я переверну мир! Яник, рыча, оглядывается… рычага не видать… да и Бог с ним; вынесем-ка лучше мусорное ведро. Да и прибрать тут неплохо бы — совсем грязью зарос, стыдоба.
Снова звонит телефон, с упрямым истерическим оттенком.
— Алло!
Это Саша.
— Яник! Ты почему трубку не берешь?! Слушай, это срочно…
— Сашуня, — проникновенно говорит Яник. — Дорогой Сашенька. Продай мне ящик вашей Росы. Нет, продай мне два ящика. Пожалуйста. А не продашь, я вас ограблю и возьму силой. Ты себе не представляешь, как я себя чувствую… как новенький. И сон был такой чу…
— Погоди! — перебивает Саша. — Потом расскажешь. Тут такое… такое…
Он говорит, торопясь и захлебываясь. Помнит ли Яник — он, Саша, недавно рассказывал, что на его телеканальчике набирают команду для новостей? Так вот, эта история получила неожиданное продолжение. Теперь босс и хозяин канала надумал послать съемочную группу не куда-нибудь, а прямо в Ирак — просто чтобы не отставать от других, представляешь? А кого тут пошлешь? — с израильским паспортом не годится, ясно. Значит, нужны люди с двойным гражданством, чтобы группа, значит, канала под приличные каналы — под канадский там, или российский, или еще какой… понимаешь? В общем, подходящих людей мало, вернее сказать, почти совсем и нету. Тут-то Саша про Яника и вспомнил — мол, есть у него такой, техник божьей милостью, отставной козы автоматчик без определенных занятий, ни семьей, ни войной, ни работой не обремененный, зато с российским паспортом в кармане.
— Они как услышали, прямо обалдели, — кричит Саша. — Где ж ты, говорят, раньше был? Такой ценный кадр зря пропадает! Короче, Яник, собирайся и немедленно приезжай. Они, конечно, с тобой сначала поговорят, но, в общем, все уже решено. Лучше тебя им ни в жисть не найти! И потом… сам понимаешь…
Сашин голос вдруг падает до свистящего шепота:
— Это повестка, Яник. Повестка. Та самая, о которой говорил рав. Распишитесь в получении, господин Иона. Ты едешь в Ассирию, Яник. В Ассирию!..
Яник откладывает телефон и смотрит в окно, на вверенный ему холм напротив. С большим масличным деревом на самой вершине он похож на ассирийский шлем с султаном.
Харран
— Яник, посмотри, какая красотища! Да проснись же ты, дурак-человек… все равно уже подлетаем… смотри, смотри… расчерчено-то как!.. ну прямо Питер!
Яник открывает глаза, придавленный сырой глыбой мишаниного тела. Самолет подлетает к Анкаре, и Мишаня, перегнувшись через Яника, ловит в качающемся иллюминаторе прямую сетку бульваров и улиц турецкой столицы.
Корреспондентская группа международного канала «САС-Ти-Ви» состоит из трех человек: журналиста, оператора и техника. Журналист должен встречать их в Анкаре, а с оператором Мишаней Черновым Яник познакомился в Тель-Авиве, за неделю до отлета. Мишаня лыс, толст, одышлив и жутко потеет, причем при любых обстоятельствах, независимо от температуры и рода деятельности. Об этом он предупредил Яника сразу, протягивая пухлую ладонь-ватрушку для первого признакомского рукопожатия.
— В компании можешь надо мной смеяться, я привык, — сказал ему тогда Мишаня вполне жизнерадостно. — Мне это не мешает; я ж понимаю — неудобно, когда приходишь куда-нибудь с таким потярой.
В течение всей последней недели они вдвоем сбились с ног, ища, выклянчивая, собирая, пакуя и сдавая в багаж необходимое оборудование. Денег у канальчика — в обрез; каждый проводок приходилось выпрашивать. Самим тоже надо как-то экипироваться — говорят, холод там собачий, в Северном Ираке. А у Яника и нету ничего теплого, разве что дубон старый, армейский… но дубон не годится — именно потому что армейский; короче — проблема. Набрали там и сям свитеров; Мишаня шубу раздобыл на рыбьем меху… ничего, пробьемся. В общем, кое-как собрались, и слава Богу.
А Мишаня так вообще счастлив. Для него эта поездка, как он говорит, — последний шанс в люди выбиться, заветный билетик в светлое будущее. Нет, так-то он на судьбу не жалуется, Мишаня, не такой он человек, чтобы на судьбу жаловаться… но все же как ни посмотри, а не сложилась у него жизнь… или нет… сложиться-то сложилась, но не больно удачно. Да…
— А что это значит — «не больно удачно», а, Мишаня? Поясни непонятливым.
— Отчего ж не пояснить, — улыбается Мишаня. — Пожалуйста…
Улыбка у Мишани исключительная, доброты невероятной; стыдно делается рядом с такой улыбкой за собственные грехи, за несовершенство мира. Если бы он еще не потел так, бедняга… цены бы его улыбке не было. Мишане сорок шесть лет. Он, собственно, Янику в отцы годится. Только кто ж его, такого несуразного, в отцы возьмет?
— Да нет, — вздыхает Мишаня. — Есть у меня сынок, в этом году школу заканчивает. И семья была. Развелись.
Мишаня разводит руками для убедительности.
— Теперь они в Киеве, — говорит он, недоуменно глядя на отведенную в сторону левую руку. — А я — здесь.
Он переводит взгляд вправо. Не сложилась у Мишани семейная жизнь. Он пожимает плечами. Зачем он тогда своей бывшей жене понадобился? За границу выехать, что ли? Все равно ведь потом вернулась. Хотя тоже не одна — нашла себе тут другого мужа. Мишаня качает головой и вдруг снова улыбается. Ничего. Он ей все равно благодарен: хоть какая-то семья была в его жизни; честно говоря, и прожили-то вместе всего ничего — год с небольшим.
— Но и год с небольшим — тоже хлеб, правда, Яник?
— Конечно, Мишаня, конечно… А что же, сына ты теперь совсем не видишь?
— Да как сказать. — Мишаня смущенно отводит глаза.
Собственно, и сын-то — не совсем его.
— То есть усыновленный, ну, ты понимаешь. Но я к нему жутко привязался за тот год. И, по-моему, я тоже ему нравился; он меня даже не очень стеснялся… — Мишаня снова разводит руками. — Такие дела. Теперь она видеться не дает; хочет, чтобы мальчик привыкал к новому папе. Зачем тебе? — говорит. Был бы хоть родной, а то ведь — никто и звать никак.
А и в самом деле — кем он был, Мишаня, пока не подвернулась ему эта работенка, пока не вытащил он этот счастливый лотерейный билет? Никем и не был, бедолагой безработным… газеты разносил по ночам. Нет, в смысле денег ему хватало — много ли надо одному?.. но в профессиональном плане, конечно, обидно. Он ведь классный оператор, Мишаня, честное слово. Ты, Яник, даже не представляешь, какие он фильмы делал, с какими людьми работал… А тут — газеты разносить… жалко. Нет, не подумай только, что он нос задирает — мол, ниже его достоинства великого газеты разносить… нет, не в этом дело, Яник, не в этом… просто руки чешутся чего-нибудь снять, вот и все. Хочется — просто ужас.
Мишаня счастливо улыбается. Как им все-таки повезло, им с Яником!
— Вот увидишь, мы еще прославимся! Наши репортажи еще Си-Эн-Эн купит, вот увидишь! Оператор Чернов. Техник Каган. Эх…