— Нет, я не сплю, — сказал Иоселе и быстро сел в кровати. Сердце ему будто подсказало, что здесь недалеко стоит Эстер.
— Как себя чувствуешь? — пропели три женщины разом, разглядывая Иоселе на расстоянии.
— Не суждено мне, видно, быть у вашей дочери на свадебном обеде, — отозвалась канторша. — Поди знай, что свалится такая напасть! Мало лиха, вот тебе еще! Такой гость приехал и ни с того ни с сего свалился. Присаживайтесь, Златочка! Брайна-сердце, Ентл-голубушка, садитесь! Садитесь же, прошу вас! Садись, Эстер! Чего ты стоишь?
Женщины сначала разглядывали Иоселе, качали головами, затем каждая из них указала на известное только ей единственное замечательное средство, которое спасает от головной боли, ломоты, сухоты и всякой иной хвори. После этого все уселись на скамье у окна, и вскоре у них завязалась дружная беседа, разумеется о свадьбе, об ужине после венца, о свадебном обеде, о свадебных подарках от мужниной и жениной родни. И хотя Злата здорово осипла, она все же высказывалась с жаром, помогая себе жестами там, где изменял голос. Заломив руки, она негодовала по поводу того, что «представьте себе, Фруме-Сора… Вы знаете Фруме-Сору? Так вот эта Фруме-Сора осмелилась заявить, что на свадьбе у ее младшей дочери было вдвое больше гостей, а подарки, — говорит она, — были в тысячу раз лучше. Ну, как это можно стерпеть?»
— Да что вы, Златочка, говорите о Фруме-Соре! Я вам лучше расскажу, что Ципе-Рейзл сболтнула мне сегодня о своей младшей дочери. Господи, где только у меня есть враги!.. Милосердный Б-же!..
Разговор у женщин становился все завлекательней, говорили они все жарче и наконец вовсе забыли о больном.
А Иоселе сидел на кровати, голова его была повязана полотенцем, из-под которого выбивались длинные, волнистые волосы. Мертвенно-бледное лицо его отливало желтизной, и только глаза горели по-прежнему. Увидев вошедшую Эстер, он готов был соскочить с кровати, но тут же замер, будто его приковали к месту, не в силах слова вымолвить.
Эстер тоже долго стояла молча, разглядывая его. И лишь когда женщины очень уж заговорились, она подошла поближе и спросила:
— Как ты поживаешь?
Эти слова были произнесены так дружески, с такой теплотой, с такой любовью, как только сестра может сказать. Иоселе ничего не ответил, но его взгляд, его горькая усмешка достаточно сказали ей. Она подошла еще ближе и, точно это у них было заранее условлено, села возле него на стул, где до того сидела мачеха.
Эстер показалось, что глаза Иоселе стали больше и смотрели они на нее менее приветливо, чем раньше.
— Как же ты поживаешь? — снова спросила Эстер.
— Ах, Эстер! — вздохнул Иоселе и схватился руками за голову.
В этих двух словах послышался стон человека, которого постигло большое горе, такое горе, что и словами не выскажешь. Эстер чувствовала, что ему худо, но отчего и почему — не знала. Когда и как это случилось, она не поймет, но ее рука оказалась в его руке. Ее жжет как огнем, она вся горит. Ее тянет к нему, как магнитом. И снова дурные, грешные мысли зашевелились у нее в голове. Опять в ней боролись две силы. Демон-искуситель шептал в ухо, что пока еще есть время. Она еще может быть счастлива. Она молода, здорова, свежа и не смеет похоронить себя. Она должна жить, жить, жить! А другой голос твердил: «Ты ведь молодуха, невеста только что из-под венца, Златина дочка, мужняя жена. Беги отсюда!» А рука все еще лежала в его руке, и ее нестерпимо жгло, палило огнем.
У Иоселе вдруг развязался язык. Он заговорил без удержу, но мысли его шли вразброд, слова, бессвязные и путаные, опережали друг друга. Каждую минуту он хватался за голову. Внезапно лицо его вспыхнуло, глаза заблестели. Сорвав с головы полотенце, он придвинулся к Эстер и сказал ей с жаром, но так, чтобы никго не слышал:
— Все это, Эстер, чепуха — ты связана, я связан! Глупости это, Эстер! Ей-богу, глупости! Они говорят, что я болен. Да кто болен? Скажи мне только слово, что ты согласна, и я вскочу с постели совершенно здоровый, заберу тебя с собой, увезу из этой проклятой Мазеповки. Послушай меня, бежим, пока не поздно! Будет погоня? Ну и что же? Нам бы только выбраться отсюда — и мы свободны. А там уж все будет хорошо. Я увезу тебя далеко-далеко. И ты будешь моей. Навеки моей! Эстер! Ах, Эстер, Эстер!
У Эстер не было даже времени хорошенько подумать над его словами. Непонятная сила неодолимо влекла ее к нему, и она уже готова была отдаться в его руки и бежать с ним хоть на край света. Тот самый демон-искуситель явился ей теперь в образе ангела-избавителя и снова стал нашептывать: «Глупая, глупая, Эстер! Вот оно, твое счастье, перед тобой, судьба твоя в твоих руках. Выбирай! Либо райская жизнь, чудесная жизнь в просторном, вольном мире с милым, любимым другом, с ним, с Иоселе на вечные времена, либо мрачное, горькое прозябание вот здесь, в этом болоте, с этим жирным, противным Алтером. Глупая, глупая Эстер!» Этот дух-искуситель со своими сладкими разговорами, с одной стороны, и Иоселе со своим пламенным взором и обжигающими речами, с другой, почти убедили ее. Никогда еще не хотелось ей так жить, быть счастливой, как теперь; никогда еще мир не казался ей таким прекрасным, как в эти минуты. Эстер вся дрожала. Она готова была бежать куда угодно, взлететь на небо, провалиться в преисподнюю, бросить, забыть всех и все, только бы быть с ним, с Иоселе. А Иоселе не переставая нашептывал ей пылкие речи. Его взгляд жег ее, пронизывал насквозь.
— Ах, Эстер, Эстер! — жарко вздохнул он. — Ах, Эстер, Эстер! — повторил он, склонился к ней и протянул руки, собираясь обхватить ее стан.
Ощутив его так близко, Эстер невольно отшатнулась, вскочила и нечаянно ухватилась за голову, за свою покрытую голову. Как сон, мелькнули и отлетели греховные мысли; она мгновенно вспомнила об Эстер — молодой жене, благочестивой женщине, и тут как раз увидела подле себя мать.
— Что ж, пошли? — сказало ей Злата. — Мы тут немного заболтались. Недаром про женщину говорят, что у нее слов девять коробов.
Перед уходом Злата посоветовала канторше еще несколько лекарств. А Брайна добавила, что, если б резник Шахне еще сегодня пошептал над Иоселе заговор от сглаза, было бы совсем хорошо.
Уже стоя на пороге, Эстер обернулась туда, где на кровати сидел Иоселе, и ей почудилось, что она видит огонек его глаз, которые умоляюще смотрят на нее. Сердце дрогнуло в ней, явилось новое чувство, чувство человека, который видел павшего и не протянул ему руку помощи. Ей казалось, он все еще сидит в той позе — с простертыми к «ней руками, а в ушах все еще звучал его тоскливый призыв: «Ах, Эстер, Эстер!» Еще мгновенье задержалась она у порога. И опять то, дурное, мелькнуло в голове. Нечистый опять источал свои сладкие речи: «Назад, Эстер! Назад! Вот на этой минуте зиждется твой мир! Одно слово, наивное дитя! Только одно слово! Подойди и скажи ему это единственное слово, и вы счастливы навеки». «Будь ты неладен, проклятый Асмодей!* — крикнул голос у нее в груди. — Прочь от меня! Не на ту напал! Еврейская девушка этого не позволит. Она скорей в жертву себя принесет, но не сделает этого… Да к тому же еще жена, замужняя женщина!.. Беги отсюда, Эстер! Беги!»
Эстер собрала все силы, вырвалась из лап нечистого и зашагала за матерью в свой дом.
Пробираясь по залу, она снова увидела мужчин, сидевших за столом и урезонивавших Алтера.
— Погляди! — сказал один из жениховых родственников, показывая глазами на Эстер. — Погляди, Алтер, что это за товар! А ты торгуешься из-за каких-то паршивых пятидесяти целковых.
Точно по горячим угольям, пробежала Эстер комнату, ворвалась к себе в спальню и там на своей кровати, уткнувшись головой в белоснежную подушку, горючими слезами выплакала свое незапятнанное, свое невинное сердце чистой, очень хорошей, но очень несчастной девушки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XXXIIИоселе-соловей в незавидном состоянии,а извозчик Лейзер философствует
Три недели, три тяжких, страшных недели прожил Иоселе-соловей. Никто уж не думал, что он выживет. Шмулик не понимал, откуда у человека столько сил, как может он перенести столько мук, так неистово кричать.
«Уберите эту кошку! — вопил Иоселе — Разве вы не видите ее?! Она подбирается к горлу, хочет меня задушить!» А другой раз он ни с того ни с сего кричал: «Отдайте мне мою Эстер! Она моя!» Шмулик отвечал ему: «И чего ты кричишь, глупенький? Вот она, Эстер. Стоит здесь вместе с нами» А он опять свое: «Эстер! Отдайте мне мою Эстер! Зачем вы пустили ее одну в лес? Там собака!» Иногда он начинал петь, выделывая всякие канторские штучки, или задирал голову к потолку и говорил: «Вы слышите? Вы слышите, как играют в костеле? В костеле замечательно играют, одно удовольствие слушать». Говоря так, он страшно метался на своем ложе. Только отец может снести такие муки, какие перенес Шмулик в эти три недели у постели своего сына. Он непрестанно сидел подле него, не спал ночей, без конца прикладывая лед к голове больного.
Лекарь Юдл, великий мазеповский специалист, объяснил, что это у Иоселе «такой огонь в голове, и по-докторски это называется воспаление мозга, и это опасная болезнь». Чего только не делал Шмулик! Постился, ходил на могилу Зелды, несколько раз собирал в синагоге людей читать псалмы. Наконец Господь смилостивился, и больному чуть полегчало. Доктор Юдл сказал тогда: «Раз он все это перенес, значит, он уже человек, и можно сказать, больше чем наполовину на этом свете».
С радости Шмулик расплакался, как малое дитя, а на него глядя, и все в доме. Поднялся такой плач, точно стряслась какая-то беда. Эстер, которая приходила навещать больного несколько раз на день, увидев Иоселе сидящим в постели, тоже не сдержалась, — слезы катились у нее градом, хотя лицо улыбалось.
Эстер уходила из дому каждый раз якобы к матери, проведать братиков, а там забегала к Шмулику на несколько минут и просиживала у постели больного, пока Алтер не посылал за ней. Один лишь Б-г знает, с каким сердцем она возвращалась домой.