Но постоянная работа у него была в Мичигане, хотя он страдал оттого, что находится в глубокой провинции. И из Мичигана он ушел в пять колледжей с перерывом в год — 1981-й, который он провел в Риме в качестве стипендиата Американской Академии.
Вероятно, находясь в Мичигане еще, он уже искал работу.
— Иосиф активно сопротивлялся тому, чтобы в чтение и интерпретацию его стихов вносили биографический элемент. Сам же он непременно это делал, говоря о Цветаевой, Мандельштаме, Ахматовой, да и о любом западном поэте. Что теряет читатель, мало знающий о жизни Бродского?
Я думаю, что многое. Более того, мне кажется, что он сам очень много биографических элементов вносил в свою поэзию, достаточно завуалированных, но узнаваемых. Может быть, потому что я его давно и хорошо знала, я чувствовала, где о себе, а где не о себе. Достаточно вспомнить "Колыбельную Трескового мыса". Там всё о себе.
А что, вы думаете, было главной причиной его запрета в завещании на официальную биографию в течение пятидесяти лет после его смерти?
Причин могло быть несколько.
Все мы получили письма с просьбой не помогать никому, кто решит писать биографию Бродского.
Я знаю, я позвонила Марии и сказала: "Мария, ведь это глупо. Если вы не хотите, чтобы о нем писали друзья, которые его любили и которые могут написать правду, о нем будут писать все, кому вздумается: кто один раз был с ним в ресторане, кто с ним по бабам бегал… Вы не можете людям запретить писать о Бродском. Они напишут все, что угодно, у вас над ними контроля нет. Так как же вы вместо того, чтобы поддержать тех, кто напишет о нем правду с любовью и с добрыми намерениями, не понимаете, что на нем будут делать себе карьеру случайные люди?"
Были ли у вас проблемы с вашей книгой? Вам тоже нужно было просить разрешение на цитирование стихов и писем?
Да, они мне разрешили включить одно письмо, и то не полностью, а только выдержки из письма, а у меня много его писем. Со стихами у меня не было проблем.
Нас призывают следовать указаниям самого поэта — не делать из него биографического героя. Но ведь наша память о нем, наши свидетельства — гарантия избежать будущей мифологии. Может быть, все его друзья должны написать о нем свои воспоминания, оставить какой-то документ?
Наверно. Мне кажется не очень дальновидным и его распоряжение относительно судьбы творческого наследия.
Может быть, потому, что трудно было найти кого-то среди русских для этой весьма неблагодарной работы?
— И в России, и в Америке есть люди, которые могли бы заниматься наследием Бродского эффективно. В России — Яша Гордин, если бы он согласился, а здесь — Лосев, Сумеркин, Вика Швейцер… Я думаю, Иосиф об этом всерьез не думал.
Знаете ли вы о взрослой дочери Иосифа от балерины Маши Кузнецовой? Почему, на ваш взгляд, он скрыл ее существование от Марии? И сейчас она и ее сын, внук Иосифа, обделены наследством.
Я о ней знаю, более того, мне однажды было поручено передать ей деньги. Я это и сделала через общих друзей, когда была в Петербурге. Но я с ней незнакома.
Последнее стихотворение, посвященное М. Б., датировано 1992 годом. Вы думаете, что Бродский так и не залечил рану, ею нанесенную?
Думаю, что давно залечил. Но ему нужно было иметь некую Дульцинею, в которую он безнадежно влюблен, потому что она была источником его вдохновения. Вы обратили внимание, что Марии ничего не посвящено?
Не посвящено, но адресовано, например, "Византийское", "Иския".
Это очень хорошие стихи.
"Отказаться можно от всего, — говорит Бродский. — От всего можно отказаться". От чего он отказался, что не по силам обыкновенному человеку?
Об этом мы читаем в его стихотворении "Я входил вместо дикого зверя в клетку…". Лучше, чем сказано в его стихах, я не скажу. Он отказался от примирения с фактом, что Вселенная будет жить без него.
Значит ли это, что он страдал таким грехом, как гордыня?
Я думаю, это скорее понимание своей миссии. А может, и гордыня.
Но он боролся с этим грехом почти физически, вы чувствуете, что его мышцы напрягаются, когда он упражнялся в смирении, хотел быть скромным и нарочито принижал свои поэтические достоинства, называя свои стихи стишками и стишатами и так далее. Я об этом много думала и писала.
Мы как-то забываем, что он был человеком с огромным чувством юмора и самоиронии. В кругу близких людей он любил и умел над собой посмеяться. Он относился к себе легко, "без придыхания". Поэтому мне трудно сказать, когда он смирял свою гордыню. Я знаю, есть люди, перед которыми ему было естественно быть таким горделивым, а он пытался себя сдерживать.
Почему Бродский не достиг в России такой же популярности, как Высоцкий? Из-за качества своих стихов или оттого, что российский читатель тридцать лет не имел доступа к его текстам?
А почему никогда не стали популярными такие величайшие поэты, как Мандельштам и Цветаева? Потому что это очень сложные поэты, все-таки одно дело — Хачатурян, а другое дело — Шнитке. Одному нравится Есенин, а другому — Бродский. Это должно быть разное ухо и разный слух. Мне кажется, что Бродский — элитарный поэт. Можно найти у него двадцать популярных стихотворений, как "Пилигримы", и переделать их в песню, а сложные вещи, например "Лицо трагедии", это просто многим не под силу.
Не этим ли простым фактом объясняется и непонимание и неприятие Бродского Солженицыным?
Именно этим. Александр Исаевич оказался глух к такой поэзии.
В вашем эссе "Гигант против Титана" вы отмечаете единодушие Александра Исаевича с советским правосудием: он сожалеет, что Бродского рано освободили из архангельской ссылки, ибо "животворное действие земли" не продлилось. Сам Бродский тоже заявлял в интервью, что ссылка в деревню — это лучшее время в его жизни. Кто тут из них лукавит?
Никто. У Бродского, возможно, были сугубо личные основания так считать. И вообще он и только он имеет право говорить о том, пошла ли ссылка ему на пользу или во вред. Но писатель, прошедший ГУЛАГ, не должен утверждать в печати, что поэту ссылка или любое лишение свободы пошло на пользу. Это неприличное заявление, и оно Солженицына не украсило.
Можно ли сравнивать архаичный язык Солженицына ("из- жажданное окунанье в хляби языка") и по-пушкински современный язык Бродского?
Мне солженицынские "хляби", "окунанья" и прочие лингвистические арабески и пируэты кажутся пародией.
Бродский гордился тем, что советская система отвергла его как нечто чужеродное и что родители не воспитали его как послушного раба?
Нет, не гордился. И родители, насколько я знаю, никак особенно его не воспитывали.
Страдал ли Бродский ностальгией?
Думаю, что тосковал по Петербургу. Он хотел бы приехать без помпы и литавров, он не хотел никаких парадных приемов.
В августе 1995 года он был в Хельсинки, он прилично себя чувствовал, у него там был огромный успех — аудитория в три тысячи человек на открытом воздухе, но в Петербург он и не думал ехать.
Он боялся за сердце. В апреле 1995 года он выступал в Бостоне, и у нас был намечен маршрут его выступлений в Америке начиная с ноября, но он все отменил.
Ваш дядя Гриша еще в 1961 году понял, что Иосиф отмечен Богом и должен в Бога верить. Судя по его стихам, можно ли сказать, что он был верующим?
Я никогда не спрашивала напрямую, верит ли он в Бога, но уверена, что да. Да и по стихам это видно.
Вы наблюдали Иосифа практически всю его поэтическую жизнь. Как вам видится вектор его эволюции? Куда он двигался?
Он двигался в сторону философии. И мне кажется, что попытка философски осмыслить свою жизнь методами поэзии входила в противоречие с его огромным лирическим даром, потому что эта невероятная сложность того, что он хотел сказать, требовала очень сложной формы. Это удаляло его от читателей.
Тут хочется добавить, что Бродский направил в великую реку русской поэзии струю английской метафизической поэзии от Донна до Одена; отсюда и рассудительность, и холодность, и отстраненность и прочие достоинства-недостатки, в которых его упрекают.
Вот для этого русский читатель и не готов, потому что это совершенно вне русла русской поэтической традиции. Иосиф в этом явился пионером. В Англии такая традиция существует четыре века; думаю, что много должно пройти времени, прежде чем эта поэзия войдет в кровь русского читателя. У нас в крови бродит Пушкин.
НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ[86], АПРЕЛЬ-ИЮНЬ 2004, ПАРИЖ
Вы уже рассказывали, что познакомились с Бродским в 1960 году в Москве, когда Алик Гинзбург напечатал его стихи в 3-м номере подпольного "Синтаксиса". Опишите внешность юного Бродского, его настроение в то время. Был ли он доволен, что его стихи напечатаны?
Уточню. Сначала в связи с "Синтаксисом" я познакомилась со стихами Бродского, это было ранней весной, а Иосиф приехал в Москву осенью, в ноябре, и не помню, чтобы тогда был разговор, доволен он или нет. Алик Гинзбург уже сидел, и скорее Иосиф интересовался тем, что с ним, но это лишь обоснованное предположение, потому что я практически не помню содержания разговора (кроме уже приводившегося: "А каких поэтов Наташа любит?"). Зато позже, уже в эмиграции, он всегда бурно приветствовал Алика и называл его "мой первый издатель".
Внешности Иосифа я вспомнить не могу, накладывается все последующее знакомство. Сейчас такое впечатление, что он был больше похож на себя позднего, чем на семнадцатилетнего, как на фотографии, которую мне подарил его отец перед моим отъездом в эмиграцию. Но не самого позднего, а такого, как он был похож только на отца. В начале девяностых в нем появилось что-то, невероятно напоминающее мать.
Когда я ему в Париже об этом сказала, он страшно растрогался. "Правда?.." — у него была такая особая манера произносить это "Правда?..", как будто встрепенулся.