Вы были у Бродского в семинаре в Мичиганском университете в 1980 году. Каким он был преподавателем?
Я была на всех его семинарах, пока он у нас преподавал. Он был преподавателем необычным, что касается стандартов славистики, ну и тем более Мичиганского университета, где все, особенно тогда, были помешаны на формализме, структурализме и семиотике. Хотя для меня его метод преподавания был, как говорится, то, что врач прописал, бальзам для души. Я, наоборот, очень изнывала от чопорного подхода к преподаванию литературы, так как настоящей филологией на нашем факультете давно не пахло. Фило- отделилась от — логии, и филология превратилась в раздвоенное изучение литературы и лингвистики, и, что симптоматично, — на факультетах славянских литератур и языков, те, кто усовершенствуют русский язык, не читают литературные произведения, а те, кто плохо знают язык, читают (в переводах в основном), за исключением студентов, которые являются изначально русскоязычными. А Бродский преподавал не как литературовед, а как поэт, и мне это было вовсе не чуждо, поскольку именно к такому методу я и привыкла, будучи студенткой в Монтанском университете, где я была слушателем курсов по литературному мастерству, поэзии и прозе и где я получила степень бакалавра по английской литературе.
Моим главным учителем на семинарах поэзии был поэт Ричард Гюго, а он, в свою очередь, был учеником поэта Теодора Рэтке, который, кстати, тоже был выпускником Мичиганского университета. Оба были яркими представителями послевоенной американской школы поэзии, Гюго даже был пилотом бомбардировщика во время Второй мировой войны. С его помощью я не только усовершенствовала верлибр, но и увлеклась различными формами стихосложения, что и продолжалось после моего знакомства с Бродским.
Как к нему относились студенты и коллеги Мичиганского университета? Не раздражал ли он коллег своими энциклопедическими знаниями и своей политической некорректностью?
Мне кажется, что для рядовых аспирантов славистики его подход к литературе был очень полезен, поскольку он предоставлял им такое толкование поэзии, с которым они вряд ли бы где-нибудь еще столкнулись, так как Бродский скорее всего занимался просветительским разъяснением текстов. Для опытных структуралистов, формалистов и семиотиков славистики это было крайне необычно, но им все равно было интересно с Бродским поспорить, поскольку их теорий он просто не воспринимал. Он нарушал все основные правила и принципы так называемой "новой школы" американского формализма, то есть что литературная значимость обусловлена самим текстом и только текстом, а все остальное как бы не в счет. Таким образом, даже с точки зрения самого элементарного формалиста, Бродского запросто можно было бы обвинить в софизме или ложных доводах авторского намерения, поскольку его подход к интерпретации текста был более концептуальным, нежели текстуальным. Хотя, как известно, нет пророка в своем отчестве, и, откровенно говоря, Бродского гораздо лучше понимали, ценили и любили студенты других кафедр, которые посещали его семинары по американской поэзии или по русской поэзии в переводе. С ними он легко находил общий язык, поскольку специалисты по английской или сравнительной литературе были более восприимчивы и ближе к филологии, нежели будущие литературоведы с кафедр иностранных языков. Ну, во всяком случае, это относится к тем американским студентам, которые интересовались тогда Бродским, это же было до Нобелевки. Наверняка и на кафедре английской литературы тоже были свои заядлые формалисты, но они вряд ли посещали бы его семинары по американской поэзии только ради спора.
А что касается тогдашних коллег Бродского и их отношения к нему, это достаточно сложный вопрос, возможно, что некоторые считали его несколько одиозной персоной, так же как и его издателя Карла Проффера. И Бродский и Проффер были звездами, чья основная деятельность выходила за рамки обычного американского академического истэблишмента, и, естественно, обычных профессоров звездные успехи Бродского и Проффера явно не прельщали, тем более если эти же успехи превращались в академические, хотя руководству Мичиганского университета их звездность и деятельность за пределами университета не мешали, так как звезды привлекают студентов, а студенты — это деньги. Каждый факультет сильно зависит от успеха и востребованности своих профессоров.
С кем он дружил в Энн Арборе? Были ли у него там серьезные увлечения?
В то время, когда я училась в Энн Арборе, он часто бывал в разъездах, это было после его первой операции на сердце, он сильно переживал и был уязвим. В Энн Арборе Бродский жил бесплатно на чердаке одного большого особняка, владельцы которого считали за честь иметь такого квартиранта. Бродский у них часто бывал в гостях. А что касается сердечных увлечений, ну, помимо кошки хозяев, приходившей к нему поспать, наверняка был обычный антураж влюбленных поклонниц. А вообще-то он в основном общался там с Лосевым, Ефимовым, Проффером и со старым питерским другом Гариком Восковым.
Были ли у него серьезные недруги в Энн Арборё?
Не знаю, если были, то сейчас это уже все забыто, как поется в одной старой эмигрантской песне: "Все что было, все что было, / все давным-давно уплыло".
Почему вы решили учиться в Мичиганском университете, а не в Вашингтонском, где жили ваши родители?
Да в Америке хорошие университеты разбросаны по всей стране, и никто не принимает решения о том, где учиться по принципу места жительства. Так называемые государственные университеты, университеты при штатах, как Мичиганский, привлекают много студентов из других штатов, и основная разница в том, что для тех студентов или их родителей, которые являются налогоплательщиками штата, стоимость обучения намного дешевле. Но я изначально решила там учиться — в основном потому, что там преподавал Бродский.
Кстати, Мичиганский университет иногда называют Гарвардом Среднего Запада, а Гарвард — Мичиганом Востока. В Мичиганском университете преподавали в свое время и Оден и Фрост. А Рэтке вместе с Фростом получили почетную докторскую степень в этом университете. Оден, кстати, дружил с Рэтке и даже был у него на свадьбе. А медовый месяц Рэтке со своей женой провели на вилле Одена в Искии. Бродский тоже бывал в Искии, наверное по стопам Одена.
Судя по эссе об Одене, Ахматовой и других, Бродский был очень благодарным человеком. Таким ли он был и в жизни?
Благодарным кому и чему — другим поэтам или своей судьбе? Не знаю, мне кажется, что, во-первых, он был благодарен своему дару и своему голосу. А во-вторых, всем другим и всему остальному. Безусловно, он всегда помнил и отдавал должное и Одену, и Фросту, и Ахматовой, и Цветаевой, и Мандельштаму, и всем остальным поэтам, которых он в себя впитал. В конечном итоге его судьба была легче, чем судьба поэтов плеяды Серебряного века, и он это осознавал. Бродский не раз говорил о так называемой вине оставшихся в живых и явно эту вину на себе ощущал. Хотя сам он был по- своему везуч и любим, он был общительным любимчиком многих незаурядных личностей, у него было такое замечательное качество — не только заряжать других, но и трансформировать их как своим присутствием, так и своими стихами, то есть он был сущим харизматиком, в понятии Макса Вебера, в смысле харизмы божественного происхождения.
Но в ответ на ваш вопрос я бы сказала, что Бродский был, наверное, не только благодарен, но и обязан многим. Обязан в том плане, что ему трудно было существовать в вакууме или без общения, ему несвойственно было писать стихи в стол, он очень хотел стать классиком и сильно стремился к признанию. Он не был самодостаточен, ибо сильно нуждался в общении и признании. Конечно, он мог жаловаться, что, мол, ему не дают покоя, но он сам сильно зависел от этого постоянного беспокойства. Оно его заряжало и вдохновляло.
Нобелевская премия над ним висела, как дамоклов меч с обратным знаком, он не угомонился, пока этот меч не упал, есть у него где-то даже такие слова: "ждать топора да зеленого лавра".
Мы все знаем, какую большую роль сыграл в судьбе Бродского Оден. Но о влиянии Одена на поэтику Бродского написано пока ничтожно мало. Вы чувствуете это влияние?
Да, чувствую, но в основном не в стиле и не в конкретных словосочетаниях, а в драматической позе его как автора пророческих строк, в самом его обращении к читателю с некоторым авторитетом. Бродский якобы говорил, что начал писать по-английски, чтобы угодить тени, имеется в виду Оден. Вообще, как, наверное, известно, все, что Бродский ценил в других поэтах, он ценил ив самом себе. При разборке стихотворения Одена "Памяти Йейтса" Бродский подчеркивал оденовские переходы с высокого на более низкие стили, как тот употреблял то гражданский, то ироничный, то интимный лексикон. Бродский тоже легко переходил с одного стиля на другой, даже порхал, и вообще эти переходы были его стихией. "Я входил вместо дикого зверя в клетку…" созвучно со словами Одена "I sit in one of the dives / On Fifty-second Street".
Почему Бродский так нуждался в других поэтах? Чем они его питали?
Они ему были нужны как отражение. Не буду вдаваться в излишние психоаналитические объяснения. Поэты пишут друг для друга, примерно так же как женщины одеваются друг для друга. Извините за банальность, но увы, это так. С одной стороны, нужна Муза, и не важно, понимает ли она посвященные ей строки, а с другой стороны, нужен самый умный читатель в мире — и лучше, если это будет другой поэт.
Вы переводили его эссе о Цветаевой на английский. В какой степени Бродский вмешивался в вашу работу?
этом не было активного вмешательства с его стороны. Я бы даже назвала его не вмешательством, а внедрением, и происходило оно непроизвольно. И вообще я не то чтобы переводила его эссе, в основном он мне поручил перевести "Новогоднее" Цветаевой на английский, и происходило это все достаточно стихийно. Закончилась эта попытка творческой разборкой текстов, мы вместе разбирали и стихотворение и мой перевод. Мне тяжело расшевеливать память, поскольку я об этом воспоминании уже писала и в эссе и в стихах. Если можно, лучше я приведу мое поэтическое восприятие ниже.