«Гроссмейстера встретили рукоплесканиями… Он подошел к одноглазому любителю, сидевшему за первой доской, и передвинул королевскую пешку с клетки е2 на клетку е4. Одноглазый сейчас же схватил свои уши руками и принялся думать. По рядам любителей прошелестело:
– Гроссмейстер сыграл е2-е4.
Остап не баловал своих противников разнообразием дебютов. На остальных двадцати девяти досках он проделал ту же операцию: перетащил королевскую пешку с е2 на е4. Один за другим любители хватались за волосы и погружались в лихорадочные размышления…».
Не так ли и мы, соприкасаясь с творением знаковой фигуры – Grossmeister’а (да что уж там – гения!), тут же «схватываем уши руками и принимаемся думать»? Над чем? Куда тут девается здравомыслие, обычно, в бытовых обстоятельствах, присущее нам? И не с этим ли замиранием души подходим мы к прославленному (прежде всего самим Малевичем) «Черному квадрату», который могли бы намалевать сами? Мог бы, во всяком случае, любой квалифицированный маляр, которому и в голову не пришло объявлять это произведением искусства.
Остап действовал с безошибочным расчетом на специфику массового сознания. Был представлен сногсшибательный проект превращения Васюков в Нью-Москву, своего рода манифест. На любителей это действует неотразимо. Малевич тоже выступал «с раздачей слонов». Когда ему заметили, что квадрат выполнен небрежно, он с неподражаемым апломбом ответил: «В квадратном холсте изображен с наибольшей выразительностью квадрат по законам нового искусства… Он не имеет ни одной параллельной линии к геометрически правильному квадрату холста и сам по себе также не повторяет параллельность линий сторон, являясь формулой закона контраста, присущего искусству вообще».
Малевич не любил вспоминать, что в начале века трижды проваливался при поступлении в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Валентин Серов и Константин Коровин, преподававшие там, видели перед собой уже и не слишком молодого человека, оснащенного апломбом вместо таланта.
Великие учителя все же, наверное, ошибались. Казимир Северинович безошибочно учуял пресловутый «дух времени»: «Пролетариат – творец будущего, а не наследник прошлого… Мы прекрасны в неуклонной измене своему прошлому… Разрушать – это и значит создавать»; «Я развязал узлы мудрости, я преодолел невозможное… Взорвать, разрушить, стереть с земли старые художественные формы – как не мечтать об этом новому художнику, пролетарскому художнику, новому человеку»…
С неудержимым апломбом самоименуются так называемые «революционные течения» нашего воистину трагического века: модернизм (от фр. – новейший), постмодернизм (наиновейший), авангардизм (от фр. – передовой), футуризм (от лат. – будущее), супрематизм (от лат. – наивысший)… Очередные «измы», передовые и передовейшие. Могла ли, кстати, такая манифестация понравиться вождю всех народов, фюреру тысячелетнего рейха, любому диктатору, который при этом как бы уступает искусству часть прерогатив в области идеологии? И вот это непризнание тоталитарной властью, к которой новаторы всякую минуту готовы были приползти на брюхе (что с бесстыдством обнажено в вышеприведенных и других подобных манифестах), снискало им дополнительную славу – «борцов с тоталитаризмом».
Что действует и доселе! Местный старатель только что выставил в Мюнхене, у Старой ратуши на Мариенплац, «Черный квадрат» в собственном исполнении и на скверном немецком объясняет почтеннейшей баварской публике (шляпы с барсучьими кисточками, пригодными для бритья, кожаные штаны до колен…), чем славен russisches Genie Малевич и почему «авторская копия» – выгоднейшее вложение…
Понятно, Geschäft – святое дело. Ну а в нашей богоспасаемой отчизне уже не простаки с кисточками на шляпах вместо перьев, но искусствоведы Третьяковки в беспокойстве: знаменитое полотно (в действительности авторская копия, поскольку оригинал осыпался еще в 20-е годы) покрывается трещинами, вот-вот, в свою очередь, начнет осыпаться…
Не обходится без мистики: в центре «Квадрата» трещины погуще, жиже по краям – с чего бы это?.. Рентгеноскопия обнаруживает «знак, подобный цифре 3», на холсте под живописным слоем – к чему бы это?.. Словом, забот полон рот.
«Ну и что? – спросишь сам себя. – Дух веет где хочет». Так в чем же дело? А дело ведь не в них, творцах, а в нас, публике. Как-то неохота попадать в разряд тех, о ком поп-певец Титомир отозвался с прямотой римлянина: «Пипл хавает».
Гилберт Честертон писал: «Те, кого мы зовем интеллектуалами, делятся на два класса: одни поклоняются интеллекту, другие им пользуются. Те, кто пользуется умом, не станут поклоняться ему – они слишком хорошо его знают. Те, кто поклоняется, – не пользуются, судя по тому, что они о нем говорят… Круглых дураков тянет к интеллектуальности, как кошек к огню».
«Ибо связки – не бздюме утряски»
Тема – необъятная. Предельно сузим ее. Обратимся к поэту, который – хоть уже и не с нами – по-прежнему у всех на виду, поскольку отмечен высшей творческой наградой – Нобелевской премией. На виду – но на слуху ли? Стихи ведь это прежде всего звучащее слово. Вот наш поэт-лауреат в обители муз, в Италии. Возлюбленная изменила ему с неким графом. Не слишком ново; впрочем, как говорится, се ля ви.
Но что трагедия, измена
для славянина, то ерунда
для джентльмена
и дворянина. Граф выиграл,
до (!) клубнички лаком,
в игре без правил. Он ставит
Микелину раком,
как прежде ставил…
«Славянин», то есть сам поэт (или его alterego), находит утешение (как водится) во вдохновении:
…сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность, все ж не оставлена
свобода,
чья дочь – словесность. Она, пока
есть в горле влага,
не без приюта. Скрипи, перо. Черней,
бумага.
Лети, минута.
Черней – покрывайся письменами. Что ж, обратимся к оным… Увы, во всем объемном, едва ли не последнем прижизненном сборнике (Урания. Ардис, 1987) к Иосифу Бродскому в приведенных только что строчках словно бы вернулась былая поэтическая сила. Как же объективно реализуется столь сильно заявленное вдохновение? «Элегия» в сборнике на предыдущей странице все о том же – об отринутой любви, но чувство тонет в косноязычии и чудовищной невнятице:
До сих пор, вспоминая твой голос,
я прихожу в возбужденье. Что, впрочем,
естественно. Ибо связки
не чета голой мышце, волосу, багажу
под холодными буркалами,
и не бздюме (!) утряски
вещи с возрастом. Взятый
вне мяса, звук
не изнашивается в результате тренья…
И так далее – до заключительных строчек:
потерявший конечность, подругу, душу
есть продукт эволюции. И набрать
этот номер мне
как выползти из воды на сушу.
Бродскому, надо сказать, любы не стихи как таковые, но непременно – элегии, эклоги («зимние» и «летние»), сонеты (венками!), катрены, стансы (сборник 1983 года – «Новые стансы к Августе»), квинтеты, на худой конец, строфы (зато – «Венецианские»)… Но для чего бы вполне случайные наборы слов произвольно дробить на мнимо поэтические строки, располагать столбцами? Ведь не только рифмы, но и ритма, и лада нет. Да и смысла тоже. Потому что поэтический смысл если как-то еще возможен без рифмы (верлибр), то без лада – никак.
Но может быть, тенденциозен мой подбор цитат? Прибегну к содействию известного – да что там, глобально прославленного – критика Александра Гениса. Вот поэтические выдержки из его панегирика поэту. Оправдан ли восторг?
Итак, А. Генис «Взаймы у будущего, или Последняя книга Бродского»:
«Человек – штучен, уникален, неповторим, а значит, конечен. Он живет в пунктирном мире, разделенном на вчера, сегодня и завтра. Зато, скажем, птица… ближе к вечности. Собственно, об этом она сама сказала поэту:
Меня привлекает вечность.
Я с ней знакома.
Ее первый признак —
бесчеловечность.
И здесь я – догма».
(Вероятно, «здесь я – дома». А впрочем, поди знай, опечатка или прихоть поэта?).
Вот Генис приводит другой опус Бродского. Все слова, и после точки, почему-то со строчной буквы:
когда ландшафт волнист,
во мне говорит моллюск.
ему подпевает хор
хордовых, вторят пять
литров неголубой
крови: у мышц и пор
суши меня, как пядь
отвоевал прибой.
Комментарий критика: «Суша – частный случай моря… Первая буква слова «волна» в родстве с перевернутой восьмеркой – знаком бесконечности. Профиль самой волны напоминает Бродскому губы. Соединив эти образы, мы решим ребус: море – речь. Море относится к суше, как язык – к сонету, как словарь – к газете. И в этом смысле море – поэт, оно не просто речь, оно – возможность речи.
Именно потому,
узнавая в ней свой
почерк, певцы поют
рыхлую бахрому.
Не самоирония ли – «рыхлая бахрома» бессвязных строчек?.. Не бессвязен ли комментарий маститого критика?..
Бродский любит отталкиваться от безусловной поэзии. И тут он непревзойден в обилии слов. Один из множества его «откликов» на пушкинское «Я вас любил…»:
Я вас любил. Любовь еще
(возможно, что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но
сложно…
Иосиф Бродский. 1962 г. Из архива Б. С. Шварцмана
У Гёте «Римские элегии» – и у Бродского «Римские элегии». Гёте «нежную выпуклость груди взором следил» – и Бродский делает то же:
Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.
Обожженная небом, мягкая в пальцах глина —