хотворений. «… Я читал поочередно из одного сборника и из другого, – рассказывает А. Курчаткин, – и не видел «совершенно различных», «совершенно непохожих», глядящих в «абсолютно разные стороны поэтов». В 60-х «всадники» Бродского и Рубцова скакали вместе». Может, и одновременно, но в разные стороны: один – в холодную абстракцию, а другой – к людскому теплу, к раненому десантнику. Как можно не видеть разницу даже в буквальных образах, уж не говоря об общем мирочувствовании. Но Бараков продолжает: «В 1964 году Николай Рубцов, выгнанный из Литинститута, «отправился в свою нищую вологодскую деревню, а Иосиф Бродский в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР был выселен из Ленинграда в специально отведенные места с обязательным привлечением к труду на пять лет. В марте 1964 года он отправился по этапу вместе с уголовниками в деревню Норинское (Норенская. – В.Б.) Коношского района Архангельской области. Рубцов, по сути, пострадал за этот же «проступок» – оба поэта способны были работать кем угодно, но их долг был другим: они не могли жить без поэзии, они должны были писать правдивые стихи… В селе Никольском (200 километров от Норенской) «произошло то, что должно было произойти. Фотография Рубцова появилась на доске «Тунеядцам – бой!» в сельсовете. Рубцов снят на ней в свитере. Сложив на груди руки, чуть усмехаясь, прищурившись. Он смотрит с этой, быть может, самой лучшей своей фотографии на нас… Действительно, смешно… Но тогда было не до смеха».
В изгнании Бродский и Рубцов невероятно много пишут (И. Бродский в это время переживает кратковременное увлечение русским фольклором), работают (Бродский – в колхозе, Рубцов – заготавливал грибы и ягоды и сдавал в коопторг), иногда выезжают по делам в города (по отдельным сведениям, Бродский в тот год ездил в Вологду. И в дальнейшем совпадения продолжаются!». Некто С. Фаустов даже вывел сравнительную таблицу, которую другие авторы попытались несколько скорректировать и дополнить:
Женщина-филолог решила поступить еще буквальнее. Полторацкая А.Ю. опубликовал статью «Отражение мотивов и образов, относящихся к водной стихии, в поэзии Николая Рубцова и Иосифа Бродского». Почитайте этот наукообразный дамский лепет: «Важную роль в формировании мироощущения и художественного становления двух великих поэтов второй половины ХХ века – Николая Рубцова и Иосифа Бродского сыграл Север, оказавшийся культурной и духовной питательной средой их творчества.
Судьба обоих поэтов тесно связана с Русским Севером: Николай Рубцов родился в селе Емецке Архангельской области, почти всю жизнь прожил на Вологодчине; Иосиф Бродский посещал северные «широты», принимая участие в геологических партиях, а в 1964 г. был сослан в деревню Норинскую Коношского района Архангельской области. Образы и мотивы, так или иначе связанные с Русским Севером как началом сакральным, находят разнообразное отражение в творчестве обоих поэтов и во многом обусловливают внутреннее родство их художественных миров.
В первую очередь Рубцова и Бродского роднит особое мировосприятие, в основе которого лежит романтическая модель сознания, концепция романтического двоемирия, романтическая концепция личности. Источником, обусловившим романтическое мироощущение, присущее обоим поэтам, во многом послужил для них Русский Север.
Интересным предметом для исследования являются мотивы и образы, составляющие литературные переклички Рубцова и Бродского, связанные с водной стихией и нередко проникнутые духом Русского Севера. Пристрастие к морской стихии (как в творчестве, так и в жизни) сближает обоих поэтов» и прочее в том же беспомощном духе. Конечно, в этой диссертационной статье Полторацкой есть много чисто внешних совпадений и явных натяжек. Но есть точная строка – самопризнание Бродского, характеристика своего стихотворного потока: «Вода – беглец от места» – это еще одно хорошее название для книги о Бродском.
Между тем о личной встрече совершенно не похожих поэтов лучше всего рассказывает единственное письмо Николая на эту тему – Г.Б.Гоппе в марте 1960 года: «Конечно же, были поэты и с декадентским душком. Например, Бродский. Он, конечно, не завоевал приза, но в зале не было равнодушных во время его выступления. Взявшись за ножку микрофона обеими руками и поднеся его вплотную к самому рту, он громко и картаво, покачивая головой в такт ритму стихов, читал:
У каждого свой хрлам!
У каждого свой грлоб!
Шуму было! Одни кричат:
– При чем тут поэзия?!
– Долой его! Другие вопят:
– Бродский, еще!
– Еще! Еще!».
Профессор Вологодского педуниверситета В.Н. Бараков комментирует: «Николай Рубцов нарисовал в этом письме чрезвычайно живой портрет Иосифа Бродского, с которым он был знаком (в адресной «бархатной» книжке Рубцова на двенадцатой странице записан телефонный номер Бродского) и с которым, по свидетельству Г.Горбовского, вместе выступал на Турнире поэтов во Дворце культуры им. М.Горького (предположительно в конце 1959 года). И в дальнейшем Н.Рубцов держал в поле своего зрения творчество И.Бродского… А вообще, вопрос «Бродский и Рубцов» остается в литературоведении открытым, чаще всего трактуясь крайне вульгарно: два поэта противопоставляются друг другу как «западнический» и «почвенный». «Рубцоведы» и «бродсковеды» относятся друг к другу с легким пренебрежением, друг другом интересуются мало; первые чаще всего малокомпетентны в творчестве ИАБ и наоборот. В Вологде, где я живу, естественно, победила «рубцовомания». Например, 24 мая, в День славянской письменности и культуры, в центре города был поэтический праздник; школьники, студенты и прочие категории граждан читали стихи, в основном Рубцова. А я ходил по площади и ныл: «Ребятушки, сегодня день рождения Бродского. Друзья мои, вологодские поэты это прекрасно, но сегодня день рождения Бродского – и в том же духе…».
Хочу продолжить нытье либерального профессора – апологета Бродского: «Ребятушки, хорошо, что вы не забываете близкого вам Рубцова и уместно поминаете его 24 мая – в Международный праздник славянской письменности и культуры. Кстати, после Мурманска возрожденный писателями праздник (в 2013 году исполнится 150 лет, как по решению Синода он стал официально отмечаться в России!) прошел в Вологде и получил свое полное наименование. А еще 24 мая – день рождения истинно гениального Нобелевского лауреата Михаила Шолохова. Но теперь всех в эфире заслоняет Бродский, а профессор Бараков и в провинциальном русском городе старается его навязывать, не ограничиваясь лекциями и статьями.
После таких статей понимаешь резкость неведомого мне Вячеслава Кочнова, который откликнулся статьей «Поэт и фальшивомонетчик. К юбилеям Рубцова и Бродского». Начинает он со стихотворных эпиграфов:
….На тревожной земле
В этом городе мглистом
Я по-прежнему добрый,
Неплохой человек…
«Падаль!» выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль – свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.
….потому что падаль – свобода…
В январе две даты прошли почти незамеченными в стране, погруженной в пугачево-киркоро-галкинскую телевакханалию. 3 января исполнилось 70 лет со дня рождения Николая Рубцова, а 28 января исполнилось десять со дня смерти Иосифа Бродского
(речь идет о 2006 годе. – А.Б.). В особом представлении эти люди не нуждаются, их имена знает всякий, даже те, кто никогда не читает стихов. Век триумфа PR дает о себе знать. И все же, думаю, не ошибусь, если скажу, что в каждой русской читающей семье обязательно найдется хотя бы небольшой томик Рубцова. Об этом говорят огромные для поэтических книжек распроданные тиражи стихов Рубцова. Его популярность в русской читающей среде по масштабам сравнима разве что с популярностью Есенина. Да и читательская аудитория у них одна и та же. Стихи и Рубцова, и Есенина напевны, они просятся на музыку, и композиторы, конечно же, не обходят их стороной. Кто не помнит «Я буду долго гнать велосипед» или «Клен ты мой опавший…»!
У изощренного мастера версификации Иосифа Бродского читатель совсем другой – это, как правило, амбициозный еврейский (или околоеврейский) интеллигент (интеллигентка), нарочито циничный, подчеркивающий свое интеллектуальное превосходство над окружающими (так и хочется добавить – «гоями»)… Одним из верных признаков этого самого «превосходства» является и самый культ Бродского, с его замысловатыми стихами, с его упрямым диссидентством, с его безусловно яркой биографией.
Любопытно, что биографически и своей особой тональностью соединил этих двух ничем друг на друга не похожих людей Ленинград. У каждого из них есть свой ленинградский период (для Бродского он, несомненно, более значимый). Я знаю одного достаточно известного ныне здравствующего петербургского поэта (назовем его условно С., его имя я не буду называть, не имея на это его разрешения), отношение которого к Бродскому изменилось в течение жизни на удивление радикально. При нашем знакомстве он поделился со мной, что Бродский-поэт напоминает ему фальшивомонетный станок, сделанный по последнему слову техники. Он печатает деньги, по качеству превосходящие настоящие, но при этом все-таки фальшивые. Мне эта метафора очень понравилась, более того, показалась просто гениальной, потому что у меня стихи Бродского вызывали такие же ощущения, но я не смог так же образно и точно их сформулировать.
Через несколько лет я встретил С. и услышал от него противоположный отзыв о Бродском, менее образный, но не менее интересный. Теперь он утверждал, что грязь (для сравнения хорош англ. термин thrash) и цинизм Бродского – это следствие его глубочайшего познания жизни. «Такова жизнь, жизнь – это зло, предательство, грязь, несправедливость, вот ее главная загадка, Вячеслав…» – добавил он. И это мнение мне тоже понятно, хотя я и не могу его разделить. Грубо говоря, «весь мир – бардак, все бабы – б…», или как это у Бродского: «Только пепел знает, что значит сгореть дотла./ Мы останемся смятым окурком, плевком