В Москве поэтическая жизнь бурлила не в меньшей, если не в большей степени, чем на берегах Невы.
Здесь, в столице, в 1959 году Александр Ильич Гинзбург начал выпускать машинописный альманах поэзии «Синтакис» с периодичностью раз в два с половиной – три месяца.
Арина Гинзбург (вдова Александра Ильича) вспоминала: «На гребне всеобщего увлечения стихами в конце 50-х – начале 60-х гг. Алик Гинзбург, двадцатилетний студент факультета журналистики Московского университета, совершенно естественно пришел к мысли, что надо бы все эти разрозненные машинописные листочки, которые ходили по рукам, читались на литобъединениях и в маленьких литературных кружках, а потом снова и снова перепечатывались… собрать вместе и сделать сборник».
Журнал распространялся в дружеском кругу с просьбой перепечатать и распространить дальше. В общей сложности в «Синтаксисе» были напечатаны стихи более 30 поэтов, а также проза ленинградского писателя Виктора Голявкина (1929–2001). Тираж «Синтаксиса» колебался от 200 до 300 экземпляров, что для подобного рода изданий было рекордом.
Принципиальным отличием альманаха от современной ему самиздатовской периодики было то, что он издавался открыто, и на его обложке можно было прочитать имя и фамилию издателя, а также его адрес, что, разумеется, воспринималось властями как вызов, а читателем как невиданная доселе смелость главного редактора.
Лев Лосев пишет: «“Синтаксис” был первым самиздатским журналом, получившим широкую известность. Его распространяли в Москве и Ленинграде, о нем узнали за рубежом, на него обрушилась советская пресса: в газете “Известия” был напечатан пасквиль “Бездельники карабкаются на Парнас”. Гинзбург в июле 1960 года был арестован и осужден на два года лагерей».
Александр Ильич успел выпустить три номера и подготовить четвертый и пятый. В частности, четвертый номер должен был быть посвящен ленинградской поэзии, среди авторов значились Глеб Горбовский, Александр Кушнер, Наталья Горбаневская (хотя Наталью Евгеньевну точнее было бы назвать московско-ленинградским автором), а также Иосиф Бродский.
После закрытия альманаха и ареста его составителя и издателя весь архив «Синтаксиса» был изъят КГБ.
Можно предположить, что именно с этого момента все участники сборника (а некоторые уже и задолго до этого) попали в разработку «конторы».
Следует заметить, что в стихах авторов «Синтаксиса» не было ничего антисоветского в прямом смысле этого слова – критики строя, КПСС и ее партийных лидеров, призывов к свержению советской власти или насмешек над советским человеком. Однако, как утверждает в своей книге «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» Лев Лосев: «Стихотворения поэтов “Синтаксиса”, в том числе и Бродского, были идеологически неприемлемы для советской цензуры как индивидуалистические или пессимистические… молодых людей вызывали на допросы в Комитет госбезопасности, стращали искалеченной жизнью и тюрьмой, если они не образумятся. С этого времени, если не раньше, Бродский находился в поле внимания ленинградского КГБ. Сам он объяснял интерес к нему репрессивного учреждения просто тем, что КГБ надо было оправдывать свое существование: “Поскольку эти чуваки из госбезопасности существуют, то они организуют систему доносов. На основании доносов у них собирается какая-то информация. А на основании этой информации уже что-то можно предпринять. Особенно это удобно, если вы имеете дело с литератором… потому что на каждого месье существует свое досье, и это досье растет. Если же вы литератор, то это досье растет гораздо быстрее – потому что туда вкладываются ваши манускрипты: стишки или романы”».
Разгром «Синтаксиса» и посадка Александра Гинзбурга (всего он имел три судимости – в 1960, 1967 и 1978 годах) – события сами по себе, имеющие отношение, скорее, к области общественно-политической, нежели к литературно-художественной, стали рубежами в жизни тех самых тридцати с лишним поэтов, произведения которых увидели свет на страницах альманаха.
Запуская, говоря современным языком, проект «Синтаксис», Александр Ильич не мог не понимать (особенно, когда об альманахе заговорили на Западе), что все его участники окажутся под пристальным вниманием КГБ, и далеко не все найдут в себе силы противостоять этому «пристальному вниманию».
Разумеется, каждый из них был вправе сделать свой вывод из происшедшего, а также из первого (и не всегда последнего) столкновения с «комитетом».
Исключение составила разве что Наталья Горбаневская, исключенная с филфака МГУ (не без участия КГБ) и учившаяся на тот момент заочно на филфаке ЛГУ. Будучи самобытным и одаренным поэтом, Наталья Евгеньевна была уже достаточно известным в Москве диссидентом. Первые столкновения с «конторой» у нее произошли еще в 1956 году.
Свой вывод из происшедшего сделал, надо думать, и Бродский.
С одной стороны, участие в альманахе, безусловно, вдохновило. Молодого поэта пригласили в компанию весьма известных в городе «горняков», которые еще совсем недавно смотрели на него свысока. Можно предположить, что определенный элемент фрондерства в каком-то смысле импонировал 20-летнему Иосифу, ведь он по умолчанию вошел в компанию избранных, за которыми приглядывает всемогущий КГБ.
Конечно, это было утомительно, унизительно, небезопасно, чревато печальными последствиями в конце концов, но в то же время и в чем-то престижно – значит, ты занимаешься чем-то таким, что представляет интерес для секретной службы страны (и неважно, с каким знаком, «плюс» или «минус»).
Из интервью Иосифа Бродского с Соломоном Волковым: «Я думаю, что в принципе идея ВЧК, то есть идея защиты революции от ее внешних и внутренних врагов, – подобная идея более или менее естественна. Если, конечно, принять естественность революции – что, в общем, уже вполне неестественно. Но со временем это неестественное порождение обретает какой-то натуральный, естественный вид, то есть завоевывает определенное пространство».
Более того, оказываясь в этом «неестественном» пространстве, соприкасаясь с ним, начинаешь каким-то подсознательным, даже интуитивным образом подстраиваться под него, начинаешь жить в нем, принимаешь правила этой игры, что порой ведется на грани здравого смысла.
Но, с другой стороны, Бродскому, как и другим участникам «самиздата», по-прежнему приходилось перебиваться скудными заработками, выполняя при этом бессмысленную работу, смиряться с тем, что твои стихи никогда не выйдут миллионным тиражом и едва ли найдут широкого читателя.
Это состояние раздвоенности очень точно передано в стихотворении Натальи Горбаневской «Двойное восьмистишье»:
Донкихотская страна
не родная сторона,
хоть и не чужая.
Ходят волны-буруны
на четыре стороны,
подмывают валуны,
где гнездились вороны,
воронят рожая.
Кто на ослике верхом?
Кто спевает петухом
в свете дня жестоком?
Веют ветры-тайфуны
на четыре стороны,
крошат в крошку валуны,
где сходились форумы
Запада с Востоком.
Хотя для Бродского подобное состояние не было в новинку.
Он уже привык к нему в школе, на заводе, в геологических партиях.
Он словно бы смотрел на себя со стороны, как, например, Лев Толстой смотрел на Максима Горького, и вещал при этом великим старцем: «Не могу отнестись к нему искренно, сам не знаю почему, а не могу… Горький – злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на всё. У него душа соглядатая, он пришёл откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всём доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб».
А все происходило следующим образом: на заседании студенческого общества в университете Иосиф цитировал Троцкого и актерствовал, на лито «горняков» был брутален и немногословен, обрушивая на слушателей немыслимые поэтические эскапады, мог быть остроумным интеллектуалом и грубым пошляком.
Искал себя, примеряя маски…
Стало быть, не мог отнестись к самому себе искренно, потому что в первую очередь присматривался к самому себе и самому же себе на себя доносил.
А меж тем круг ленинградских знакомых Бродского рос, в его окружении появлялись поэты и прозаики, геологи и «вечные студенты», переводчики и военные, любители метафизических прений и просто красивые девушки.
Именно в это время в стенах молодежной газеты «Смена», где периодически собирались ленинградские литераторы, Иосиф познакомился с Олегом Ивановичем Шахматовым (1933–2006), музыкантом и сочинителем стихотворных текстов.
Олег Шахматов вспоминал: «Я встретился с ним, будучи военным лётчиком. Я уже писал стихи, их печатали и хвалили на литературном объединении, где я выделялся (потому что был в военной форме) и всегда был окружён энтузиастами. Бродского я заметил и выделил сразу… Мы вышли с ним на холодный Невский, хотя мне предлагали продолжить наши занятия. Я сам взял у него листки, на которых были написаны его стихи. Он меня об этом не просил. По дороге я читал эти стихи, и, не доходя до Фонтанки, сказал ему, что он – большой поэт».
В интервью, данном Соломону Волкову, Иосиф следующим образом отзывался о своем новом друге: «Мы познакомились с человеком по имени Олег Шахматов. Он был старше нас, уже отслужил в армии, был там летчиком. Из армии его выгнали – то ли по пьянке, то ли потому, что он за командирскими женами бегал. Может быть, и то и другое. Он мотался по стране, не находил себе места…
Между тем Шахматов был человеком весьма незаурядным: колоссальная к музыке способность, играл на гитаре, вообще талантливая фигура. Общаться с ним было интересно. Потом… дали ему год за хулиганство. Он загремел, потом освободился, опять приехал в Ленинград. Я к нему хорошо относился, потому что мне с ним было очень интересно… Потом Шахматов снова уехал и объявился в Самарканде».