да беглецов могли выдать СССР, а в Иран на американскую военную базу в Мешхеде.
Итак, были куплены билеты на рейс Самарканд – Термез (граница с Афганистаном).
Хотя не вполне понятно, как предполагалось осуществить этот замысел, ведь полезная нагрузка Як-12 была лишь два человека.
Иосиф Бродский: «Когда мы уже купили билеты на этот самолет – все четыре билета, все три сиденья, как полагается (в двухместный самолет!) – я вдруг передумал… по тем временам, начитавшись Сент-Экзюпери, я летчиков всех обожал… и я думаю – ну, с какой стати я его буду бить по голове? Что он мне плохого сделал, в конце концов?… я вдруг вспомнил девушку, которая у меня о ту пору была в Ленинграде. Хотя она уже была замужем… Я понял, что никогда ее не увижу. Подумал, что еще кого-то не увижу – друзей, знакомых. И это меня задело, взяло за живое. В общем, домой захотелось… Словом, я сказал Олегу, что никак не могу пойти на этот номер. И мы разными путями вернулись в Европейскую часть СССР».
По версии же Олега Шахматова рейс отменили.
Трудно поверить в то, чтобы после встречи в вестибюле самаркандской гостиницы с Мелвином Белли (если эта встреча вообще была) и попытки передать ему рукопись Александра Уманского, «контора» оставила без пристального внимания двух молодых людей – искателей приключений, а подготовка к «угону» Як-12 проходила без участия «комитета».
Меж тем, спустя несколько месяцев, как нам уже известно, Олег Шахматов был арестован в Красноярске за незаконное хранение оружия.
Видимо, того самого пистолета, с которым и предполагалось бежать в Иран.
На этом «Самаркандский эпизод» в жизни Иосифа Александровича Бродского формально завершился, хотя продолжение, что и понятно, последовало.
29 января 1962 года Александр Уманский, Иосиф Бродский и Сергей Шульц были задержаны в Ленинграде по подозрению в совершении преступления, предусмотренного статьей 70, частью 1 УК РСФСР.
А пока, по возвращении в Ленинград, внешне (по крайней мере) все выглядело по-прежнему: поэтические вечера, посещения литературных объединений, выезды на природу, прогулки по городу, эпизодическая работа, встречи с коллегами по цеху в редакциях.
Из воспоминаний Сергея Шульца-мл.: «Первый раз я увидел Иосифа Бродского в феврале 1961 года. В этот вечер в доме бывшего Департамента уделов на Литейном проспекте, 39, где с 1947 года размещался Всесоюзный нефтяной геолого-разведочный институт (ВНИГРИ), состоялся “Вечер молодых поэтов”… Выступавших было довольно много – человек 15. И только во второй половине вечера ведущий объявил: “Иосиф Бродский!” Зал сразу зашумел, и стало ясно, что этого поэта знают и его выступления ждут… Раздался его голос, он был до того торжествен и громок, что мне сначала показалось, что говорит не он, а голос идет откуда-то из-за сцены. Великолепно чувствовались ритм и законченность каждой строки.
Первым Иосиф прочел стихотворение “Сад”… Когда он кончил – мгновенное молчание, а потом – шквал аплодисментов. И крики с мест, показывавшие, что стихи его уже хорошо знали: “Одиночество”! “Элегию”! “Пилигримов”! “Пилигримов”!
И он читал и “Одиночество”, и “Элегию”, и, конечно, знаменитых “Пилигримов”. Но я все еще оставался под обаянием первого прочитанного им стихотворения. Да, он уже вошел в этот великий сад, о котором так удивительно написал. И мысль, которая неизбежно приходила в голову при взгляде на него, стоявшего на этой трибуне, восторженного, вдохновенного, была уже тогда, сразу же: насколько он полон стихией, насколько он не от этого мира. Мы вышли вместе из ВНИГРИ после этого вечера…Оказалось, что он живет совсем недалеко, в доме Мурузи. И он пошел домой, окруженный плотным кольцом восторженных поклонниц».
Великий сад!
Даруй моим словам
стволов круженье, истины круженье,
где я бреду к изогнутым ветвям
в паденье листьев, в сумрак вожделенья.
О, как дожить
до будущей весны
твоим стволам, душе моей печальной,
когда плоды твои унесены,
и только пустота твоя реальна.
Нет, уезжать!
Пускай когда-нибудь
меня влекут громадные вагоны.
Мой дольний путь и твой высокий путь —
теперь они тождественно огромны…
После того, как четыре года назад Александр Иванович Бродский перенес инфаркт, врачи запретили ему совершать длительные пешие прогулки по городу.
Он ходил в Летний сад, который был неподалёку от его дома. Здесь он обычно садился на скамейку, чтобы можно было видеть Фонтанку и Соляной городок, и открывал журнал «Огонек». Александр Иванович любил разглядывать цветные развороты – картины из коллекции Государственного Эрмитажа, репродукции из Третьяковки или работы студии военных художников имени Митрофана Борисовича Грекова.
Эписодий Шестой
Иосиф ставит на электрофон «Юность» пластинку «Кончерто гроссо» Антонио Вивальди, и неловкое молчание сразу же теряется в нарастающем чередовании звуков allegro и andante, presto и adagio.
У окна стоит девушка очень бледная, с высоким лбом, голубыми прожилками на висках.
Она сложила руки на груди.
Сквозь газовую занавеску девушка смотрит на улицу, но взгляд ее ничего не выражает, он кажется остекленевшим и оттого ледяным.
Чем-то она напоминает французскую актрису Марию Казарес из «Пармской обители» Кристиана-Жака.
Занавеска касается ее подбородка, но она не замечает этого.
Девушка молчит. Просто потому что не считает нужным говорить именно сейчас. Она не находит слов, но не потому, что не может их найти, а потому что не ищет.
Окно.
Перекресток Литейного и Пестеля.
Пустые полторы комнаты в коммунальной квартире – Александр Иванович Бродский на прогулке, Мария Моисеевна Вольперт на работе.
Антонио Вивальди.
Чего уж больше, все предельно ясно, говорить не о чем.
Наконец Иосиф нарушает гнетущую тишину и предлагает почитать стихи, те, что родились у него этой ночью.
В ответ девушка лишь пожимает плечами.
Бродский делает звук на электрофоне едва слышным, подходит к столу, берет несколько мелко исписанных листков бумаги, включает настольную лампу, садится спиной к окну и к девушке.
– Марина, послушай, – глухо звучит из глубины полукомнаты, более напоминающей чудовищных размеров шкаф в антикварном магазине:
Предпоследний этаж
раньше чувствует тьму,
чем окрестный пейзаж;
я тебя обниму
и закутаю в плащ,
потому что в окне
дождь – заведомый плач
по тебе и по мне.
Нам пора уходить.
Рассекает стекло
серебристая нить…
С кухни доносится грохот упавших с сушилки мисок и кастрюль, видимо, опять кто-то из соседей задел, неудачно повесили – прямо на входе.
Марина вздрагивает, словно оживает, выходит из забытья, резко отворачивается от окна и смотрит на Иосифа, который, впрочем, не слыша ничего и не замечая никого, продолжает чтение уже самому себе.
А ведь изначально это и было чтение самому себе.
Едва слышно, ведь Иосиф убавил звук, звучит кода «Кончерто гроссо», после чего игла плавно отрывается от полихлорвиниловой дорожки, и «Юность» затихает…
А потом Иосиф и Марина идут по Пестеля в сторону Фонтанки, а в это время по противоположной стороне улицы из Летнего сада возвращается с прогулки Александр Иванович, но они не замечают друг друга.
Накрапывает дождь.
Дойдя до Соляного переулка, Иосиф начинает рассказывать Марине о том, как сумасшедшая историчка с орденом Ленина на пиджаке ставила их на колени, когда умер Сталин.
Марина усмехается в ответ:
– Каждый раз, когда мы проходим это место, ты мне рассказываешь эту историю… Лидия Петровна Лисицына, если не ошибаюсь.
– Она была Васильевна.
– Да какая разница…
С Марианной Павловной Басмановой Иосиф познакомился в 1962 году.
«Питерская художница с глазами-изумрудами была представлена Бродскому на новогодней вечеринке», – вспоминает Евгений Рейн.
По другой версии, встреча произошла 2 марта 1962 года на вечере композитора Бориса Тищенко (1939–2010).
Марина (так ее звали друзья) была на два года старше Иосифа.
По материнской линии она происходила из семьи академика Георгия Федоровича Ланге, а отцом Марины был Павел Иванович Басманов – известный художник и книжный график.
Семья Басмановых жила в доме 15 на улице Глинки, в бывшей квартире художника Александра Николаевича Бенуа. Особая атмосфера, царившая здесь, не могла не наложить особый отпечаток на характер юной Марианны – она была молчалива, загадочна, замкнута, словно постоянно погружена в мир своих фантазий, музыкальна и, разумеется, бесконечно увлечена живописью.
Людмила Штерн так описала Марину: «Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда мы друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет. Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в тихом омуте?»
Думается, что Иосифа подобные вопросы не волновали.
Он специально водил свою избранницу в Эрмитаж, чтобы тут, поставив Марину рядом с «Мадонной с яблоками» Кранаха, слушать откуда-то из глубины приходящие строки:
В накидке лисьей – сама
хитрей, чем лиса с холма
лесного, что вдалеке
склон полощет в реке,
сбежав из рощи, где бог
охотясь вонзает в бок
вепрю жало стрелы,
где бушуют стволы,
покинув знакомый мыс,
пришла под яблоню из
пятнадцати яблок…