Ради этих минут Бродский был готов на все, потому что знал, что, находясь рядом с Мариной, вдохновение может посетить его в любое мгновенье.
Читаем в книге Людмилы Штерн «Поэт без пьедестала»: «Он не мог отвести от нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом – как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте».
Иосиф и Марина могли часами гулять по городу, особенно ими была любима Новая Голландия – места, хоть и расположенные в центре Ленинграда, но все-таки не слишком популярные у гостей города, да и у ленинградцев тоже – завод «Адмиралтейская верфь», кварталы огромных, напоминающих средневековые замки доходных домов, да полузаброшенные особняки в стиле «модерн».
По набережной Ново-Адмиралтейского канала выходили к Неве, на противоположном берегу которой возвышалась Успенская церковь с черными, облупившимися куполами. К выбору своих детей родители Бродского и Басмановой отнеслись с неудовольствием. Иосиф очень переживал, что родители Марины его на дух не переносили и не пускали на порог. В сердцах он ни раз их обвинял в антисемитизме. В свою очередь Марину невзлюбили Александр Иванович и Мария Моисеевна. Бродский-старший часто повторял: «Она такая чужая и холодная, что между ними может быть общего?.. как будто у нее вместо крови по жилам разбавленное молоко течет».
Понятно, что внутрисемейное напряжение, увещевания и угрозы родителей лишь усложняли и без того непростые отношения Иосифа и Марины. Их мирное сосуществование могло внезапно перерасти в скандал на пустом месте, во время которого Бродский впадал в истерическое состояние, а Марина, напротив, затаивалась и замолкала, что производило на Бродского убийственное впечатление. Они могли не общаться неделями, но сходились вновь, и все повторялось снова и снова.
Людмила Штерн вспоминала: «В грозовые дни, после изнурительного выяснения отношений, Иосиф появлялся один, взъерошенный и несчастный, и мы, как могли, старались успокоить и утешить его… Как-то Иосиф пришел среди дня без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Но если б только невменяемый вид! Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Мы ни о чем не осмелились спросить, и он не дал никаких объяснений – мрачно съел тарелку супа и ушел».
Итак, миновали Соляной переулок, в глубине которого, напоминая расцвеченный огнями пассажирский четырехпалубный паротурбоход «Albert Ballin», высилась школа № 181. Дошли до Фонтанки и повернули в сторону Невского.
Дождь усилился.
Иосиф спросил Марину, понравились ли ей его новые стихи. Она ответила, что да, понравились. Помолчала и добавила:
– А зачем ты спрашиваешь, ты же все равно знаешь ответ.
Она говорила мало, но порой то, что она говорила, сильно задевало Иосифа, и в какую сторону повернется разговор в подобную минуту, зависело только от него. Он мог взорваться, побледнеть, мог резко сформулировать мысль-вопрос, а затем ответить самому себе, схватить Марину за руку.
Но мог и промолчать.
Так вышло и сейчас.
Иосиф поднял воротник. Ветер с реки плюнул в лицо зарядом ледяных капель.
– Ты обиделся?
– Нет.
На углу Невского и Рубинштейна зашли в кафе.
Зашли, разумеется, случайно, ведь Иосиф не любил это заведение, находя его безнадежно советским, но замерзли, и захотелось выпить чего-нибудь горячего.
Из эссе Иосифа Бродского «Кошачье “Мяу”»: «Поскольку человеческие существа конечны, их система причинности линейна, то есть автобиографична. То же самое относится к их представлению о случайности, поскольку случайность не беспричинна; она всего лишь момент вмешательства другой системы причинности – каким бы затейливым ни был ее рисунок – в нашу собственную. Само существование этого термина, не говоря уже о разнообразии сопровождающих его эпитетов (к примеру, “слепой”), показывает, что наши представления и о порядке, и о случае, в сущности, антропоморфны. Хорошо, если бы область человеческих исследований была ограничена животным царством. Однако это явно не так; она много шире, и к тому же человеческое существо настаивает на познании истины. Понятие истины также антропоморфно и предполагает со стороны предмета исследования – то есть мира – утаивание, если не открытый обман».
Конечно, Иосиф обманул, сказав, что не обиделся.
Конечно, Марина обманула, сказав, что ей понравились стихи.
Конечно, сейчас надо было бы выпить не горячего кофе из цилиндрического, напоминающего стреляную гильзу от корабельного орудия бака, а водки. Но водку тут не наливали, а наливали только пиво.
А пива не хотелось категорически.
Познание истины не только антропоморфно, но и совершенно интуитивно, напоминает блуждание в черной комнате или в ночном городе, где на квартал есть от силы два мигающих уличных фонаря.
После кафе всякий раз были долгие, до поздней ночи гуляния.
Спустя годы Майк Науменко (1955–1991) напишет песню об этом состоянии души и тела:
Мальчики и девочки ходят по улицам, надеясь
неизвестно на что.
Мальчики и девочки сидят на скамейках,
в парадных и в кино.
Их личная жизнь зависит от жилищно-бытовых
проблем,
И если бы не было этих проблем, то каждый завел бы
себе гарем.
Дома – мама и папа, в гостиницах – мест нет.
В общаге на вахте стоит вахтер, непреклонный,
что твой Магомет.
Целоваться в парадных – это так неудобно, особенно
зимой.
Все члены стынут, люди ходят мимо, отсутствует
душевный покой.
Расстались в огромном как вестибюль станции метро «Автово» парадном дома на Глинки. Марина, сказала, что не может позвать Иосифа в гости, потому что из Китая на несколько дней приехал ее дядя – дипломат Михаил Иванович Басманов, и вся семья в сборе.
Да и поздно уже…
29 января 1962 года Александр Аркадьевич Уманский (1933 г.р.), Иосиф Александрович Бродский (1940 г.р.) и Сергей Сергеевич Шульц (1934 г.р.) были задержаны в Ленинграде по подозрению в совершении преступления, предусмотренного статьей 70, частью 1 УК РСФСР.
«Самаркандский эпизод» вернулся.
Иосиф Бродский: «Когда меня арестовали в первый раз, я был сильно напуган. Ведь берут обыкновенно довольно рано, часов в шесть утра, когда вы только из кроватки, тепленький, и у вас слабый защитный рефлекс… вас привозят в Большой дом, допрашивают, после допроса ведут в камеру. И когда меня в первый раз в жизни привели в камеру, то мне между прочим, очень там понравилось. Действительно, понравилось! Потому что это была одиночка. кирпичные стены, но они замазаны масляной краской – если не ошибаюсь, такого зелено-стального цвета… Вас запирают. И вы оказываетесь тет-а-тет со своей лежанкой, умывальничком и сортиром. Если не ошибаюсь, восемь или десять шагов в длину. Примерно, как эта моя комната здесь, в Нью-Йорке…
Что еще? Окно, сквозь которое вы ничего не можете увидеть. Потому что там, кроме, как полагается, решетки, еще снаружи намордник… лампочка висит, вделанная в потолок. И она тоже забрана решеткой, чтобы вы не вздумали ее разбить. В двери, естественно, глазок и кормушка… дело в том, что, пока я там сидел, я не видел, как она открывается. Поскольку это была следственная тюрьма. И меня по двенадцать часов держали на допросах. Так что еду, когда я возвращался в камеру, я находил уже на тумбочке. Что было с их стороны довольно интеллигентно».
Сергей Шульц: «Утром 29 января 1962 года в дверь нашей квартиры позвонили, и сразу вслед за звонком раздался громкий стук и крики: “Открывайте немедленно!” Было 5 часов утра… В дверь вошли и сразу же прошли в нашу комнату три кагэбэшника и двое понятых. Возглавлял группу плотный, коренастый немолодой человек с совершенно бульдожьей физиономией – майор Гайдай. Он протянул мне постановление на обыск…
“Постановление на обыск
26 января 1962 года город Ленинград.
Я, майор Елесин, старший следователь по особо важным делам Следственного отдела УКГБ при СМ СССР по Ленинградской области, рассмотрев материалы уголовного дела в отношении Уманского Александра Аркадьевича, 1933 года рождения, уроженца города Ленинграда, нашел – на Уманского А. А. возбуждено уголовное дело по 70 ст. 1 ч. УК РСФСР,
По материалам дела Уманского в числе знакомых Уманского и его связей проходит Шульц Сергей Сергеевич, у которого могут находиться материалы, имеющие значение для дела. Руководствуясь статьей 108 УПК РСФСР постановляю: произвести обыск у Шульца Сергея Сергеевича, проживающего в гор. Ленинграде, наб. реки Мойка, 82/11, кв. 49.
Копию постановления направляю прокурору гор. Ленинграда”.
Никакого Уманского я не знал и фамилию эту слышал в первый раз…
После окончания обыска меня вместе с изъятыми у меня рукописями и пленками кинофильмов (снятых как во время экспедиций, так и дома, в городе) отвезли в здание КГБ на Литейном, 4.
После окончания допроса Гайдай принял постановление о моем задержании. В нем было отмечено, что я подозреваюсь в совершении преступления, предусмотренного статьей 70, частью 1 УК РСФСР, и подлежу задержанию в следственном изоляторе УКГБ ЛО. Меня раздели догола, переодели в какой-то балахон без шнурков и пуговиц и спустили на лифте в подвальное помещение, в крохотную одиночную камеру, похожую на колодец. В ней я провел две ночи и два дня – 30 и 31 января, дважды вызывался на допрос… Поздно вечером 31 января меня привезли домой».
По результатам проведенного судебного расследования подозреваемые Бродский и Шульц после проведения с ними «профилактической работы» были освобождены.
Уманский Александр Аркадьевич был приговорен Ленинградским горсудом по ст. 70 ч. 1 УК РСФСР к пяти годам лагерей с отбытием срока в Дубравлаге (Дубравское лагерное управление в Республике Мордовия) и владимирской тюрьме. Состав преступления – «изготовление антисоветского текста», который так никто и не видел. (Постановлением ПВС РСФСР от 19.01.66 А.А. Уманский был помилован. Освобожден 31.01.66. Реабилитирован 14 июня 1993 г. Заключением прокуратуры г. Санкт-Петербурга на основании Закона «О реабилитации жертв политических репрессий».) Олег Шахматов, как мы помним, на тот момент уже сидел на одной из красноярских зон.