Писатель-диссидент, политзаключенный Борис Вайль, поднимавший архивы «Самаркандского эпизода», впоследствии недоумевал, почему тема «попытки угона самолета» вообще нигде не фигурировала за исключением внутренней справки Ленинградского УКГБ, где сообщалось, что «установлено также, что у Шахматова с Бродским имел место разговор о захвате самолета и перелете за границу. Кто из них был инициатором этого разговора – не выяснено».
С одной стороны, это представляется странным, потому что Иосиф Александрович не скрывал своего авторства в этой безумной затее. Но, с другой стороны, закрытие глаз на предполагаемый «угон» спасло Бродского от предельно суровых последствий.
Например, от таких:
1954 г. Самовольный захват пассажирского самолёта «Ил-12» бортмехаником В. Поляковым в г. Новосибирск. Осуждён к расстрелу, заменённому на тюремное заключение.
1958 г. Попытка захвата пассажирского самолёта «Ан-2» (маршрут Якутск – Безымянный) в аэропорту г. Нижние Кресты (Якутская АССР) с требованием лететь в США. Террористы обезврежены и получили длительные сроки тюремного заключения. 1961 г.
Попытка захвата пассажирского самолёта «Ан-2» в аэропорту г. Ашхабад (Туркменская ССР). Террористы арестованы и получили длительные срока тюремного заключения.
1962 г. Предположительная попытка угона самолета Александром Всеволодовичем Соколовым (более известным как писатель Саша Соколов) для вылета из СССР. Три месяца тюремного заключения с последующим помещением в психиатрическую больницу имени Кащенко.
1964 г. Попытка угона пассажирского самолета из Кишинёва. Один угонщик ликвидирован, другой осужден.
1969 г. Захват самолета «Ил-14», совершавшего внутренний рейс по маршруту Ленинград – Таллин. Террористы ликвидированы.
1970 г. Органами КГБ в ленинградском аэропорту «Пулково» пресечена попытка вооруженного захвата и угона за границу пассажирского самолета группой лиц. Участники группы – Эдуард Кузнецов и Марк Дымшиц были приговорены к расстрелу, впоследствии замененному длительными сроками тюремного заключения.
Все эта информация в те годы была по большей части полностью засекречена. Едва ли Иосиф мог догадываться о том, что его ожидало, если бы делу дали ход. Впрочем, отрывочные сведения вполне возможно и проникали в окружение Бродского. Многие из друзей Иосифа, как и он сам, слушали «Голос Америки» («Свобода» и «Немецкая волна» тогда почти полностью «забивались»).
После многочасовых обысков, одиночки в следственном изоляторе КГБ, допросов и «профилактических бесед» в «конторе» со всей очевидностью стало ясно, что все участники этой двухсторонней процедуры сделали свой выбор, и по-другому уже не будет.
Из воспоминаний Сергея Шульца: «После того, как его (Бродского. – Прим. авт.) выпустили, за ним продолжали непрерывно следить. Шпики ходили за ним по пятам, нагло, в открытую, и это его нервировало и раздражало».
И вдруг выяснилось, что город не настолько уж и велик, как казалось еще совсем недавно, что в нем, как и в полутора комнатах на Пестеля, нельзя было ни от кого спрятаться. Каждое твое движение, каждый жест или слово становились достоянием посторонних людей, что повергало Иосифа в ужас. Если раньше проходные дворы и дворы-колодцы спасали, в перспективах линий и набережных можно было раствориться, затеряться, а в трущобах коммунальных квартир друзей и подруг можно было залечь на дно, то теперь оказывалось, что он словно на ладони, на чужой ладони, которая в любую минуту может сложиться в кулак и раздавить его.
Пожалуй, единственным местом в Ленинграде, где Иосиф чувствовал себя более или менее защищенным от постороннего взгляда, в то время была квартира художника, архитектора и фотографа Юрия Цехновицера (1928–1993) на Адмиралтейской набережной, 10.
Из воспоминаний писателя и геолога Дианы Виньковецкой: «Юрина квартира была уникальна и по расположению на Неве, напротив университета, и по картинам, скульптурам, мебели, умопомрачительной библиотеке. Редчайшие книги, оригинальные издания с дарственными надписями его отцу – журналисту и первому декану факультета журналистики Ленинградского университета. Кажется, некоторые свободные художники подтибривали, прикарманивали себе кое-что из Юриной библиотеки… “Идешь к Цеху, надеваешь шляпу, кругом девушки…” – напишет Иосиф в одном из эссе… В квартире Цехновицера атмосфера была более светская, нежели философская. Слишком много у Цеха, как его называли друзья, было запутанных отношений с красавицами, и ему было не до абстрактной философии. Гигантская тахта – достопримечательность квартиры, видно, угрожала подсознанию. На этой тахте дремали многие знаменитости, и даже Маяковский».
Также об этой легендарной квартире на Адмиралтейской набережной, 10 оставила воспоминания и Людмила Штерн.
Читаем: «У него (у Юрия Цехновицера) была роскошная (по понятиям того времени) квартира в бельэтаже. Прямо под окнами – Нева, а на другом берегу – Ростральные колонны, Академия наук, Кунсткамера, Двенадцать коллегий. В квартире пятиметровые лепные потолки, массивные ореховые двери с резьбой, карельская береза, бронзовые канделябры, картины в тяжелых золоченых рамах, книжные стеллажи до потолка, копия посмертной маски Пушкина. Цилиндры на круглой вешалке в передней – одним словом, никакого намека на существование советской действительности. Входишь непосредственно в XIX век».
Единственным напоминанием о том, что за окном все-таки ХХ век, здесь был телефон, висящий в бесконечном, величественном, как декорации к опере Рихарда Вагнера «Парсифаль», коридоре.
Иосиф подносит трубку к уху, втыкает указательный палец в диск, поворачивает его, втыкает еще и еще раз:
Увы,
тому, кто не способен заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
Трубку берет мать Марины – Наталия Георгиевна, и ледяным голосом сообщает, что в данный момент позвать дочь не может, потому что Мариночка занята.
– Соблаговолите перезвонить через час.
И вешает трубку.
– Мама, кто это звонил? – доносится из глубины квартиры на Глинки, 15.
– Не отвлекайся, детка, это мне.
Бродский в ярости швыряет трубку.
– Что случилось, Иосиф? – доносится из глубины квартиры на Адмиралтейской набережной, 10.
– Ничего, все в порядке…
Затем он выходит из квартиры, спускается на набережную, подходит к Неве и облокачивается на парапет.
Закуривает.
Думает о том, что в эту минуту между ним и водой происходит движение воздуха, что это «между ним и водой» и есть некое живое пространство, существующее вне времени. Вернее сказать, существующее отдельно от времени, когда, опережая течение Невы, время можно опередить, а, остановившись на месте, отстать от него навсегда.
Но время и пространство рядом, повсеместно, в подтверждение чего под Дворцовым мостом со включенной сиреной и красными бортовыми огнями проходит буксир «Флягин».
Иосиф усмехается, потому что этот буксир, оставляющий после себя на воде вспененную воду и масляные разводы, конечно, совсем не похож ни на левиафана, ни на морское чудовище или кита, в чьем чреве пребывает библейский пророк Северного царства Иона.
Разумеется, воображение могло нарисовать сей замечательный образ, но на самом деле все было много прозаичней. Обычный пропахший соляркой и машинным маслом латаный-перелатаный буксир, идущий на Адмиралтейскую верфь, редкие прохожие, наряд милиции, с интересом рассматривающий Иосифа, но проходящий при этом мимо, плывущие на глубине рыбы, которые, конечно, ничего не знают ни о Бродском, ни о том, что Басманова похожа на «Мадонну с яблоками» Кранаха, ни о том, что этих яблок всего пятнадцать.
Час пролетел незаметно.
Перезвонил Марине.
На сей раз трубку взяла она.
Договорились пойти вечером к геологам на Средний проспект.
Из воспоминаний Сергея Шульца: «Мне удалось организовать давно намечавшийся вечер молодых поэтов во ВСЕГЕИ (Всесоюзный научно-исследовательский геологический институт им. А.П. Карпинского). По сути, это был вечер Бродского, и вечер триумфальный. Иосиф впервые прочел на этом вечере свои “Стансы” (“Ни страны, ни погоста…”), “Диалог” (“Там он лежит, на склоне…”), прочел “Холмы” и стихи, посвященные Ахматовой».
Когда подойдет к изголовью
смотритель приспущенных век,
я вспомню запачканный кровью,
укатанный лыжами снег,
платформу в снегу под часами,
вагоны – зеленым пятном
и длинные финские сани
в сугробах под Вашим окном…
На следующий день встретились на Финляндском вокзале.
Билеты взяли на 11:15 до Комарово.
Иосиф с Мариной как всегда чуть не опоздали и едва успели вскочить в вагон в последнюю минуту.
Бобышев и Рейн придержали двери.
Найман занял места, разложив газеты и сумки с едой и выпивкой по скамейкам.
Ехали к Ахматовой.
Эписодий Седьмой
1993 год. В Парголово в электричку входит бабка с аккордеоном и молодящегося вида старик в черного сукна морском бушлате и кирзовых сапогах, голенища которых подогнуты внутрь.
Когда поезд трогается, они перемещаются из тамбура к немногочисленным пассажирам и кланяются, после чего старик делает шаг вперед и громким, весьма поставленным голосом возглашает:
– Уважаемые, мы с моей супругой едем в поселок Комарово, чтобы поклониться могиле великого русского поэта Анны Андреевны Ахматовой, которую убил Сталин. Сейчас мы споем вам песню, написанную моей супругой на слова Анны Андреевны. Если у вас есть возможность, помогите бедным музыкантам в память о великом русском поэте.
Затем старик отходит назад, выпуская вперед бабку с аккордеоном.
При более детальном рассмотрении бабка оказывается вовсе и не бабкой, а пожилой, благообразного обличия женщиной в надвинутой на самые глаза мохнатой мохеровой шапке, безразмерном пальто и резиновых ботах, приобретенных на «Красном треугольнике», думается, лет тридцать назад.