Меха аккордеона делают глубокий шипящий вдох, потом выдох, и низкий грудной голос начинает медленно и величаво, на мотив, отдаленно напоминающий «Выхожу один я на дорогу», выползать из-под мохеровой шапки:
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат —
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат…
На словах «для кого-то веет ветер свежий» к исполнению подключается старик, чей голос, впрочем, едва различим в однообразном грохоте колес на стыках и угрожающем дыхании аккордеона фирмы «Weltmeister».
Эта странная процессия начинает двигаться по вагону.
В древнегреческом театре хоровая песня, которая исполнятся в движении, во время выхода на сцену по открытому коридору, называется парод.
Открытый коридор в данном случае тоже движется, раскачивается, хлопает раздвижными тамбурными дверями, а мимо него проносятся бетонные заборы, гаражи, промзоны, садовые участки, платформы.
Платформы «Левашово», «Песочная» и «Белоостров» электропоезд проследует без остановок.
Какие-то пассажиры подают музыкантам, какие-то как занимались своими делами, так и занимаются. Например, мужики на скамейке напротив пьют «Балтику Тройку».
Разве что один из них, пригубив, вдруг выдает, задумчиво уставившись в окно:
– А мне все-таки как-то больше Цветаева нравится…
1962 год.
После Парголово Иосиф еще какое-то время принимал участие в общем разговоре о сути литературного творчества, а потом и совсем замолчал, стал смотреть в окно.
Из эссе Иосифа Бродского «Поэт и проза»: «Всякое сказанное слово требует какого-то продолжения. Продолжить можно по-разному: логически, фонетически, грамматически, в рифму. Так развивается язык, и если не логика, то фонетика указывает на то, что он требует себе развития. Ибо то, что сказано, никогда не конец, но край речи, за которым – благодаря существованию Времени – всегда нечто следует. И то, что следует, всегда интереснее уже сказанного – но уже не благодаря Времени, а скорее вопреки ему. Такова логика речи…
Служенье Муз прежде всего тем и ужасно, что не терпит повторения: ни метафоры, ни сюжета, ни приема. В обыденной жизни рассказать тот же самый анекдот дважды, трижды – не преступление. На бумаге же позволить это себе невозможно: язык заставляет вас сделать следующий шаг – по крайней мере, стилистически. Естественно, не ради вашего внутреннего (хотя впоследствии оказывается, что и ради него), но ради своего собственного стереоскопического (-фонического) благополучия. Клише – предохранительный клапан, посредством которого искусство избавляет себя от опасности дегенерации. Чем чаще поэт делает этот следующий шаг, тем в более изолированном положении он оказывается.
Многие вещи определяют сознание помимо бытия (перспектива небытия, в частности). Одна из таких вещей – язык».
Перед глазами проносятся покосившиеся деревянные заборы дачных участков, пристанционные магазины, стоящие у подножья железнодорожной насыпи на полосе отчуждения дети, которые машут руками пролетающей мимо электричке.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу…
На подъезде к Комарово допили бутылку Кара-Чанаха.
Сидевшая на соседней скамейке тетка в коротком двубортном пальто, более похожем на пиджак (Иосиф сразу же вспомнил историчку Лисицыну), неодобрительно косилась на компанию.
Потом курили в тамбуре, Бобышев и Рейн даже пытались тут читать свои стихи.
Найман о чем-то оживленно беседовал с Мариной.
Иосиф изумился – оказывается, она умеет оживленно беседовать!
От платформы до «будки» Ахматовой шли словно через лес, хотя и через дачный поселок. Дома, построенные здесь еще в начале века, терялись на дне бесконечной, сумрачной в любое время года чащи, что тянулась до Финского залива.
Иосиф Бродский: «В свое время в Ленинграде возникла группа, по многим признакам похожая на пушкинскую “плеяду”. То есть примерно то же число лиц: есть признанный глава, признанный ленивец, признанный остроумец. Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего был Бобышев. Найман, с его едким остроумием, был Вяземским. Я, со своей меланхолией, видимо играл роль Баратынского. Эту параллель не надо особенно затягивать, как и вообще любую параллель. Но удобства ради ею можно время от времени пользоваться».
Соломон Волков: «Действительно, налицо любопытное сходство темпераментов. За исключением, быть может, Рейна. О сопоставлении дарований говорить не приходится, но даже просто склад характера, темперамент…»
Иосиф Бродский: «Чепуха, вы просто не знаете Рейна!»
И после паузы: «Может быть, я немножечко хватаю через край, но я думаю, что именно мы… и дали толчок тому, что происходит в российской поэзии сегодня. Когда регулярно читаешь новые стихи, как это делаю я, то видишь, что в значительной степени (не знаю, может, я опять хватаю через край) это подражение нашей группе, эпигонство. И не то, чтобы у меня по поводу нашей группы существовали какие-то патриотические или ностальгические соображения. Но эти приемы, эта дикция впервые появились среди нас, в нашем кругу».
Однако было бы заблуждением говорить о том, что «волшебный хор» (так Бродского, Бобышева, Рейна и Наймана называла Анна Ахматова) был единственным в поэтическом пространстве Ленинграда.
Иосиф, безусловно, прекрасно знал, что в начале 60-х город поделился на его поклонников и тех, кто почитал Виктора Александровича Соснору (1936 г.р.).
Интересно заметить, что в те годы Бродский и Соснора были похожи внешне, с той лишь разницей, что Иосиф был рыжим, а Виктор брюнетом.
Противостояние это, разумеется, было негласным, но, безусловно, говорившим о том, что тотальное доминирование «Ахматовских сирот» во главе с Бродскими было несколько преувеличенным.
Поклонники поэзии Виктора Сосноры были не менее изобретательны и активны, нежели фанаты Бродского.
Журналист Ирина Чуди вспоминала о том, как проходила расклейка стихов Виктора Сосноры на улицах Ленинграда: «Когда мы уже готовы были выйти на улицу, выяснилось, что никто не написал, что это стихи Сосноры. И мы стали дописывать. Кто-то без хитростей писал сверху: “Виктор Соснора”. А кто-то сочинял длинный текст: “Товарищи, вы, наверное, не знаете, чьи стихи лучшие в Ленинграде. А лучшие стихи – это стихи Виктора Сосноры…” Наконец, мы пошли клеить. У каждого была банка с клеем. И кисточка. Соснора говорил, что после поклейки на двери парадных его стихи становятся похожи на жэковские документы. И их никто никогда не прочтет. Мне казалось, что это даже хорошо, что они похожи на бумаги из ЖЭКа: люди подумают, что у них выключают свет или воду, и прочтут обязательно. И мы пошли на улицу Пестеля. Все мы знали, что это улица Бродского. На дом Мурузи Соснору точно поклеили. Я лично клеила стихи со стороны Литейного. Не знаю, читал ли их Бродский, я надеялась, что прочтет».
Надо думать, что эти стихи Иосиф знал наизусть.
Ведь внимательное отношение к тем, кто рядом с тобой, особенно если это уникальный талант, особенно если это незнакомая или недоступная ему интонация, было частью его характера. Перефразируя известную фразу, в данном случае можно было бы сказать так: находиться внутри литературного процесса и быть независимым от него для Бродского было немыслимо, хотя он всячески (в Америке особенно) декларировал свою отстраненность от всероссийского поэтического «общепита».
Из рассуждений Виктора Александровича Сосноры о месте поэта в литературном процессе: «Я вообще не признаю такого фактора, как литературный процесс. На долгие годы тот же Бродский, Айги, ваш покорный слуга были начисто выброшены из литературы. Ни на каком литературном процессе это нисколько не отразилось. И на “творческом процессе” советских писателей – тоже. Как писали – так и продолжали писать. И на моем “процессе” не сказалось. И на процессе Бродского… Так что места у Бродского и кого угодно – этого места, в сущности, нет. У него, как у всякого крупного поэта, есть замечательные стихи, есть плохие».
Можно предположить, что нечто подобное – «есть замечательные стихи, есть плохие» о Викторе говорил и Бродский.
Тогда же, в 1962 году, появилось стихотворение Сосноры, читать которое (нам сейчас) именно в тот момент, когда Иосиф и его друзья идут по комаровскому лесу, представляется уместным. Это все равно что поменять ракурс и наблюдать за происходящим с верхней точки:
Там гора,
а на горе
я живу анахоретом,
по карельским перешейкам
проползаю с муравьями,
пожираю сбереженья
бора, поля и моряны.
Пруд,
а у
пруда граниты,
я живу,
предохранитель
от пожаров, от разлуки
и поджариваю брюхо, и беседую часами
с колоссальными лосями.
Там леса,
а на лесах там
я живу,
анализатор,
кукареканья медведя,
кукованья сатаны,
кряканья болотной меди,
рева солнечных синиц!
Ну, а песни? Очень надо!
Я давно не сочиняю.
И ни петь и не писать,