Это – уже старение.
Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идет с лопатою,
ныне объект внимания.
Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
В Ленинград вся компания возвращалась на последней электричке.
Ахматова провожала гостей, а потом еще долго стояла на веранде у стеклянной двери и смотрела, как деревья в темноте собираются вокруг ее «будки» таким образом, чтобы уже никто не мог к ней подойти.
Утром они, конечно, расступятся.
1993 г.
Когда мужики, наконец, допили «Балтику Троечку», то стали обсуждать только что прослушанную песню на стихи Ахматовой.
Песня, конечно, им понравилась, потому что были в ней грусть и чувство.
Разве что один из слушателей, все это время задумчиво смотревший в окно, проговорил:
– А мне все-таки как-то больше Цветаева нравится…
– Она повесилась, – участливо подхватил сосед, – жалко ее.
Мужики подавленно замолчали.
– Ладно, надо покурить, – нарушил грохочущую тишину электрички сидевший рядом с проходом молодой парень в куртке-бомбере с нашивкой Los Angeles Lakers.
Сказано – сделано: положив на скамейки сумки, мужики удалились в тамбур и, судя по активной жестикуляции куртки Los Angeles Lakers и любителя Цветаевой, разговор о поэзии, переложенной на музыку, продолжился.
Проехали Репино.
На платформе в Комарово из электрички вышли человек десять, не более, и уныло побрели к лесу.
Молодящегося старика в кирзовых сапогах и его благообразной супруги в мохнатой мохеровой шапке с аккордеоном фирмы «Weltmeister» среди них, конечно, не было.
Интродукция перед Восьмым Эписодием
Выступая в 1934 году на Первом съезде советских писателей, Максим Горький сказал:
«Уважаемые товарищи, мне кажется, что здесь чрезмерно часто произносится имя Горького с добавлением измерительных эпитетов: великий, высокий, длинный и т. д. (Смех.)
Не думаете ли вы, что, слишком подчеркивая и возвышая одну и ту же фигуру, мы тем самым затемняем рост и значение других? Поверьте мне: я не кокетничаю, не рисуюсь. Меня заставляют говорить на эту тему причины серьезные. Говоря фигурально, все мы здесь, невзирая на резкие различия возрастов, – дети одной и той же очень молодой матери – всесоюзной советской литературы.
Измерение роста писателей – дело читателей. Объяснение социального значения произведения литературы – дело критики…
Среди нас есть еще немало людей, которые родились и воспитывались в атмосфере злейшей мещанской конкуренции. И весьма часто эта конкуренция замещает соревнование, а конкуренция и социалистическое соревнование – понятия несовместимые, ибо враждебны в корнях своих.
Товарищ Соболев – автор “Капитального ремонта” – сегодня сказал очень веские и верные правде слова: “Партия и правительство дали писателю все, отняв у него только одно – право писать плохо”.
Отлично сказано!
К этому следует прибавить, что партия и правительство отнимают у нас и право командовать друг другом, предоставляя право учить друг друга. Учить – значит взаимно делиться опытом. Только это. Только это, и не больше этого».
Пожалуй, в этих, по-горьковски обтекаемых формулировках, был заложен не только методологический, концептуальный, но и психотипический алгоритм советской литературы. Перед «инженерами человеческих душ» ставилась задачи поистине циклопическая – перевоспитать не одно поколение теперь уже советских людей, 90 % которых родились и значительную часть жизни прожили в царской России. И, как следствие, Союзу советских писателей надлежало стать наркоматом литературы (такова была объективная необходимость), и он стал им.
Было бы ошибкой и самоуверенным заблуждением при попытке живописать литературную жизнь Ленинграда 50-х – начала 60-х игнорировать тотальное (и в смысле психологическом, и в смысле идеологическом, и в смысле производственного вала) влияние, которое оказывал СП СССР как на читателей, так и на писателей. Причем, абсолютно неважно, как к этому давлению или ко всей советской литературе в целом относились невольные адресаты этого послания, рожденного на производстве непрерывного цикла.
Не подлежит никакому сомнению, что поэты и прозаики круга Бродского и Битова, Сосноры и Уфлянда, Британишского и Голявкина, Рейна и Бобышева, Марамзина и Вахтина с презрением и усмешкой относились к подопечным Александра Фадеева и Николая Тихонова, Алексея Суркова и Константина Федина[1].
Однако, являясь невольными заложниками объективной монополии на сокровенное знание о том, как писать «хорошо» и как «плохо», а также, за редким исключением, не имея никаких шансов официально напечататься здесь и сейчас, авторы нонконформистской литературы того времени неизбежно вступали в мучительный диалог с «совписовским» генералитетом. Диалог, по большей части, носивший характер монолога.
Не стоит также забывать и о том, что именно в Ленинграде, «колыбели Великого Октября», городе-герое и «городе Ленина», деятельность местной писательской организации носила, в сравнении с Москвой, более неистовый и ревностный характер. Начало жесткому «сталинскому» стилю в управлении Ленинградской писательской организацией положил ответственный секретарь СП Всеволод Анисимович Кочетов (1912–1973), прозаик, публицист и общественный деятель, занимавший этот пост с 1953 по 1954 год. За столь непродолжительное время он успел перессориться практически со всеми ленинградскими писателями, борясь с «мещанством и натурализмом» местной литературной школы. Однако если на его нападки на «узколобого кустаря-индивидуалиста» Михаила Зощенко смотрели сквозь пальцы, то его погромная и незаслуженная критика романа Веры Пановой «Времена года» вызвала бурю возмущения.
Кочетов явно перестарался и не учел, что лауреат трех Сталинских премий Вера Федоровна Панова была особо почитаема не только в Ленинграде, но и в Москве. В ответ на выпад Всеволода Анисимовича Вера Федоровна обратилась за поддержкой лично к товарищу Хрущеву, и эта поддержка не замедлила прийти. В декабре 1954 года на отчетно-перевыборном собрании Ленинградского союза писателей В. А. Кочетов не был избран даже в правление.
Дополнительных красок этому скандалу прибавил роман «Молодость с нами», который Кочетов сдал в редакцию журнала «Звезда», главным редактором которого являлся Валерий Друзин, назначенный на эту должность после известного Постановления оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». Сомневаться в политической лояльности Друзина, что и понятно, не приходилось, но ленинградская писательница Вера Казимировна Кетлинская – член ВКП(б) с 1927 года, лауреат Сталинской премии и кавалер ордена Трудового Красного Замени, обвинила Кочетова в хамском отношении к товарищам по литературному цеху, а также в недопустимых интонациях, унижающих Ленинградский писательский Союз в целом. В пылу этой свары, на которую к тому моменту уже обратили внимание и в Кремле, Кочетов не только не подумал извиниться перед заслуженными ленинградскими литераторами, что было бы логично после предъявленных ему очевидных обвинений, но и усилил их критику, в ходе которой также досталось и московским журналам – «Октябрю» и «Новому миру».
Единственной возможностью замять этот неприятный инцидент среди маститых литераторов был скоропалительный перевод Всеволода Анисимовича в Москву на должность главного редактора «Литературной газеты», а затем и журнала «Октябрь».
В 1955 году на место ответственного секретаря Ленинградского отделения СП РСФСР был назначен поэт, журналист и общественный деятель (последняя характеристика применима к большинству советских прозаиков и поэтов того времени) Александр Андреевич Прокофьев, лауреат Сталинской, а впоследствии и Ленинской премий, Герой Социалистического Труда, кавалер четырех орденов Ленина, почетный сотрудник госбезопасности СССР (с 1922 по 1930 год – сотрудник ВЧК-ОГПУ по Ленинградскому ВО).
Перечисление регалий наших героев, повествование о литературных склоках, затаенных обидах и неожиданных альянсах еще вчера заклятых врагов воистину не имели бы никакого смысла, если бы не одно важное обстоятельство. Все они были профессиональными писателями и, следовательно, самым активным образом публиковались многотысячными (если не миллионными) тиражами, а их произведения читались и обсуждались (особенно в свете известных общественности скандалов и политических драк).
С именем Александра Андреевича Прокофьева, занимавшего свою должность 10 лет, связан весьма значимый период в литературной жизни Ленинграда, когда самым замысловатым образом переплелись судьбы и житейские истории людей, которые, казалось бы, в иной ситуации никогда не встретились и не пересеклись бы. Ясно, что как таковой заслуги в этом ответсека Ленинградского отделения СП РСФСР не было, а было простое стечение обстоятельств, из которых каждый хотел извлечь свою выгоду.
С наследством, оставленным В.А. Кочетовым, Прокофьев, имевший в писательских кругах прозвище Прокоп, принялся разбираться со свойственными бывалому чекисту обстоятельностью и осторожностью.
В целом линия предшественника, разумеется, была сохранена, однако допущенные Всеволодом Анисимовичем тактические ошибки были учтены и по возможности исправлены.
С одной стороны, был налажен диалог с ключевыми фигурами Ленинградского писательского Союза – Юрием Германом, Верой Кетлинской, Даниилом Граниным и, разумеется, Верой Пановой (в то время литературным секретарем Пановой был Сергей Довлатов). Также была начата работа с молодыми прозаиками и поэтами.