Понятно, что это была постановка, потому что без соответствующего указания газета «Вечерний Ленинград» (печатный орган Ленсовета) никогда не опубликовала бы (на разворот!) статью никому не известных персонажей, даже не являвшихся журналистами. Но с точки зрения протокола и формальностей все было соблюдено безукоризненно – рядовые ленинградцы-комсомольцы возмущены поведением своего сверстника и просят общественность, а также компетентные органы разобраться в сложившейся ситуации.
Автоматически в Ленинградский СП приходит письмо от прокурора Дзержинского района с предложением организовать над Иосифом Александровичем Бродским товарищеский суд.
Писатели вновь сообщают о том, что Бродский не является членом Союза, и товарищеский суд в данном случае невозможен. В ответ на законное возражение, что секция по работе с молодежью должна работать как с непубликующимися литераторами, так и нечленами СП, звучит потрясающей по своей казуистической четкости ответ – работать – да, а судить – нет.
Единственное, на что соглашаются писатели – провести секретариат правления Ленинградского отделения СП и осудить Бродского.
Из «Протокола № 21 заседания Секретариата Лен. Отд. Союза писателей РСФСР совместно c членами Партбюро ЛО СП от 17 декабря 1963 г.»:
«Присутствовали: тт. Прокофьев, Браун, Чепуров, Гранин, Воеводин, Лернер и другие. Председатель А.Прокофьев.
Слушали: Письмо Прокурора Дзержинского района… т. Лернер даёт характеристику И.Бродского, иллюстрируя её выдержками из его дневника и писем, адресованных ему, а также редакции газеты “Вечерний Ленинград” по поводу напечатанной статьи “Окололитературный трутень”.
Выступили: тт. Прокофьев, Капица, Гранин и другие…
Единогласно решили:
Имея в виду антисоветские высказывания Бродского… просить Прокурора возбудить против Бродского и его “друзей” уголовное дело.
Считать совершенно своевременным и правильным выступление “Вечернего Ленинграда” со статьёй “Окололитературный трутень”.
В данном вопросе Даниил Александрович Гранин полностью солидаризировался с Александром Андреевичем Прокофьевым (по сути перейдя в стан «правых ортодоксов»), чем полностью доказал свою преданность ответственному секретарю и абсолютную лояльность генеральному курсу СП СССР.
Гранин говорил о Бродском: «Политическое лицо Бродского было нам известно. Я знаю, что он представлял собою два года тому назад. Сейчас тоже не убеждён в том, что он стал думать по-другому. Я бы лично сказал, что его с более чистой совестью надо было судить по политической статье, чем за тунеядство. Но это дело не моей компетенции… по существу сегодняшнего вопроса я хотел ещё сказать одно – неверно, когда говорят, что Бродский – это человек, стоящий вне литературы. Стихи Бродского способные, одарённые; есть, конечно, и плохие, негодные стихи, но рядом стоят хорошие, он популярен среди молодёжи; из-за этого всего и сыр-бор-то разгорелся, если бы это был бездарный человек, политическое ничтожество, не ввязывалось бы в это дело столько людей».
Следовательно, с подачи группы ленинградских писателей – в первую очередь секретариата Союза и членов партбюро ЛО СП, дело из внутрикорпоративного (административного) переквалифицировалось в уголовное и политическое.
Близость скорой расправы, разумеется, пьянила.
Однако вскоре выяснилось, что политический подтекст дела неизбежно влечет за собой нежелательный международный резонанс (имя Бродского уже мелькало в связи с альманахом «Синтаксис»), а это в Москве восприняли с крайним неудовольствием. Проблемы, о которых еще совсем недавно Александр Прокофьев говорил своему подчиненному Даниилу Гранину, возникли внезапно, откуда их не ждали (даже искушенный в подковерной борьбе Александр Андреевич их не ждал).
Одно дело, когда писатели выясняли отношения между собой и даже судились по вопросам публикаций, невыплат и банального воровства, по вопросам недвижимости, очереди на жилье и льгот, но совсем другое дело, когда руководство ЛО СП и лично тов. Прокофьев проглядели политический акт пусть и не члена СП, но яркого и самобытного поэта, которого читал весь молодой Ленинград.
Утрата большевистской бдительности, как известно, приравнивалась к грубейшему нарушению партийной дисциплины.
Кресло под Александром Андреевичем зашаталось…
Следовательно, в «дожимании» дела Бродского появился дополнительный (если не основной) интерес, ведь разговоры о том, что «Прокоп всем надоел», уже давно ходили в коридорах Дома писателей на Шпалерной, да и в Смольном тоже.
Эписодий Восьмой
Закончив чтение статьи в «Вечернем Ленинграде», Александр Иванович Бродский обвел взглядом пустые дорожки Летнего сада, собранную для сожжения в кучи палую листву, ряды почерневших от сырости и холода стволов деревьев. Он был уверен, что один здесь, но ошибся, потому что поймал на себе остановившийся, без зрачков, мраморный взор Фридриха Вильгельма I, курфюста Бранденбургского. Еще раз пробежал текст, подписанный какими-то ему неизвестными фамилиями, а ведь он был профессиональным фотожурналистом и знал всех пишущих в городе для периодики. Аккуратно сложил газету и положил ее в урну, стоявшую рядом со скамейкой. Откинулся на спинку, сделал несколько глубоких вдохов, извлек из кармана таблетку валидола, вспомнил начало стихотворения сына, которое ему особенно нравилось:
Вместе они любили
сидеть на склоне холма,
Оттуда видны им были
церковь, сады, тюрьма.
Оттуда они видали
заросший травой водоем.
Сбросив в песок сандалии,
сидели они вдвоем.
Конечно, отсюда не видно Крестов, тут нет никого холма, в Ленинграде вообще нет холмов, вот разве что заросший стрелолистом Карпиев пруд у входа в сад и Спас на Крови на горизонте наличествуют.
Положил таблетку валидола под язык, и тут же мятный холод вошел внутрь головы. Когда боль отпустила, встал и медленно пошел домой.
Нет, все-таки никак он не может привыкнуть к тому, что у Иосифа совсем другая, не такая как у всех жизнь – работа от случая к случаю, литературные компании, где каждый уверен в том, что он гений, иностранцы и иностранки в друзьях, а еще обыски и вызовы в Большой дом.
Нет, не то что бы Александр Иванович очень уж сожалел о том, что его сын не знал, что такое учеба в институте, постоянная работа, регулярная получка, по выходным походы с семьей в ЦПКиО имени Кирова или на футбол с друзьями, наконец, отпуск в доме отдыха по комсомольской путевке. Это было, скорее, частью его – отца – жизни, частью, которую он презирал в глубине души, но уже давно как-то свыкся с ней, приспособился, научился обходить острые углы, что-то не замечать, о чем-то не думать.
После ужина с Марией Моисеевной сидели перед телевизором и смотрели КВН. Когда в конце передачи хор студентов МИИТа в рабочих спецовках запел песню Аркадия Островского и Льва Ошанина «Я тебя подожду», соседи сверху опять начали что-то сверлить, но на это уже никто не обратил внимания…
Во дворе дотемна крутят ту же пластинку,
Ты сказал, что придешь, хоть на вечер вернешься сюда.
Вечер мне ни к чему, вечер мал как песчинка,
Я тебя подожду, только ты приходи навсегда.
А за окном то дождь, то снег,
И спать пора, и никак не уснуть.
Все тот же двор, всё тот же смех,
И лишь тебя не хватает чуть-чуть.
8 января 1964 года в Ленинграде наконец выпал снег.
В этот же день в газете «Вечерний Ленинград» был напечатан материал под названием «Тунеядцам не место в нашем городе». Это была подборка писем читателей газеты с требованиями наказать «некоего» Бродского. Материал заканчивался следующими словами: «Никакие попытки уйти от суда общественности не помогут Бродскому и его защитникам. Наша замечательная молодежь говорит им: хватит! Довольно Бродскому быть трутнем, живущим за счет общества. Пусть берется за дело. А не хочет работать – пусть пеняет на себя».
Стало окончательно ясно, что дело зашло слишком далеко, и развязка может быть весьма драматичной. Это понимали все, и друзья Иосифа в первую очередь, вот разве что сам «виновник» событий относился к происходящему необъяснимо спокойно. По крайней мере, внешне.
Известно, что после появления «Окололитературного трутня» сын Веры Федоровны Пановой, писатель, переводчик и востоковед Борис Борисович Вахтин (1930–1981) повел Иосифа на встречу к секретарю Дзержинского райкома партии Н.С. Косаревой (впоследствии ставшей главным редактором журнала «Аврора»), чтобы дать своему другу возможность объяснить ситуацию высокому начальству лично и опровергнуть ложь, опубликованную в «Вечернем Ленинграде».
Однако из этой затеи, увы, ничего не вышло.
На вопрос, почему Иосиф не пожелал получить высшее образование, товарищ Косарева услышала такой ответ: «Я не могу учиться в университете, так как там надо сдавать диалектический материализм, а это не наука. Я создан для творчества, работать физически не могу. Для меня безразлично, есть партия или нет партии, для меня есть только добро и зло».
Понятно, что после подобного пассажа разговор поэта и комсомольского службиста потерял всякий смыл, и под гневно-недоуменные взгляды товарища Косаревой Вахтин и Бродский удалились.
Однако на этом попытки обойти режим и неумолимое советское правосудие не были прекращены.
В конце 1963 года было решено положить Иосифа на обследование в Москву, в психиатрическую больницу имени Петра Петровича Кащенко, более известную как «Канатчикова дача». Семья Ардовых и А.А. Ахматова подумали, что получение соответствующей медицинской справки спасет Бродского от судебного преследования. И такая справка была получена.
Из письма Анны Андреевны Ахматовой: «Спешу сообщить, что Иосиф Бродский выписан с Канатчиковой дачи… с диагнозом шизоидной психопатии, и что видевший его месяц тому назад психиатр утвержд