ал в Самарканд. Вместе с тощей тетрадкой своих стихов он захватил “философский трактат” некоего А. Уманского. Суть этого “трактата” состояла в том, что молодежь не должна-де стеснять себя долгом перед родителями, перед обществом, перед государством, поскольку это сковывает свободу личности. “В мире есть люди черной кости и белой. Так что к одним (к черным) надо относиться отрицательно, а к другим (к белым) положительно”, – поучал этот вконец разложившийся человек, позаимствовавший свои мыслишки из идеологического арсенала матерых фашистов. Перед нами лежат протоколы допросов Шахматова. На следствии Шахматов показал, что в гостинице “Самарканд” он и Бродский встретились с иностранцем. Американец Мелвин Бейл (Белли. – Прим. авт.) пригласил их к себе в номер. Состоялся разговор.
– У меня есть рукопись, которую у нас не издадут, – сказал Бродский американцу. – Не хотите ли ознакомиться?
– С удовольствием сделаю это, – ответил Мелвин и, полистав рукопись, произнес:
– Идет, мы издадим ее у себя. Как прикажете подписать?
– Только не именем автора.
– Хорошо. Мы подпишем по-нашему: Джон Смит.
Правда, в последний момент Бродский и Шахматов струсили. “Философский трактат” остался в кармане у Бродского».
Напечатанная в «Вечернем Ленинграде» явная ложь, безусловно, не заслуживала бы никакого внимания, если бы не одно обстоятельство – откуда авторы статьи, А. Ионин, Я. Лернер и М. Медведев, вообще узнали о деталях той встречи в столице Советского Узбекистана, ведь информация эта носила оперативный характер. Можно предположить, что она была специально «слита» «комитетом», но с тем условием, что будет откровенно переврана – встреча в гостиничном номере Мелвина Белли (которой не было), его готовность напечатать «философский трактат» (он отказался сразу), наконец, клоунада с псевдонимом «Джон Смит». Это было сделано исключительно в популистских целях – явить общественности абсолютного подонка и предателя, совершенно потерянного для советского общества.
Тем самым «контора» дала понять и СП, и суду, и комсомольцам, что Бродский «их», то есть находится в их разработке, и его дальнейшую судьбу будет решать исключительно «комитет».
Этот ход сработал.
Суд, как известно, превратился в обычный погром с беспочвенными обвинениями и кухонной бранью. В этом деле не нужно было разбираться, например, искать реальных свидетелей или анализировать тексты обвиняемого, дело нужно было быстро закрыть под уже заранее составленный приговор.
Из книги Якова Гордина «Дело Бродского»:
«Сорокин. Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки. Бродский не поэт, а человек, пытающийся писать стишки. Он забыл, что в нашей стране человек должен трудиться, создавать ценности: станки, хлеб. Бродского надо заставить трудиться насильно. Надо выселить его из города-героя. Он – тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек. Почитатели Бродского брызжут слюной. А Некрасов сказал:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Мы сегодня судим не поэта, а тунеядца. Почему тут защищали человека, ненавидящего свою родину? Надо проверить моральный облик тех, кто его защищал. Он написал в своих стихах: “Люблю я родину чужую”. В его дневниках есть запись: “Я уже давно думал насчет выхода за красную черту. В моей рыжей голове созревают конструктивные мысли”. Он писал еще так: “Стокгольмская ратуша внушает мне больше уважения, чем пражский Кремль”. Маркса он называет так: “Старый чревоугодник, обрамленный венком из еловых шишек”. В одном письме он пишет: “Плевать я хотел на Москву”».
Наиболее объемная информация о завершении суда над Иосифом Бродским прошла лишь в газете «Смена» (орган Ленинградского обкома и горкома ВЛКСМ), в статье «Тунеядцу воздается должное» (также была короткая публикация в «Вечернем Ленинграде»): «О самом Иосифе Бродском говорить уже противно. В клубе 15-го ремонтно-строительного управления, заполненном трудящимися Дзержинского района, состоялся суд над этим тунеядцем, и, в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года, принято постановление о выселении трутня из Ленинграда в специально отведенные места с обязательным привлечением к труду сроком на пять лет. К такому решению народный суд пришел после очень тщательного изучения всех имеющихся в деле документов, после внимательного выслушивания сторон… Это постановление было с большим одобрением встречено присутствовавшими в зале».
Согласно закону «о тунеядстве» максимальный срок за это преступление не может превышать два года. Откуда взялись пять лет? Это уже была другая статья, в частности, известная нам ст. 70 ч.1 УК РСФСР, по которой пятилетнее наказание отбывал Александр Аркадьевич Уманский.
Видимо, не без участия сидевшего на Красноярской зоне Олега Шахматова (он сотрудничал с «комитетом») дело Бродского «о тунеядстве» было негласно переквалифицировано в дело об «антисоветской агитации и пропаганде», что тянуло за собой определенный род процедурных особенностей, а также взаимодействия с КГБ, дабы избежать строгого или особого режима содержания в колониях в уголовной среде, лагерных этапов и каторжных тюрем.
Показательно, что сразу после завершения суда над Иосифом Бродским и вынесения ему приговора СП Ленинграда полностью утратил к нему всякий интерес, благо что внутрикорпоративные задачи в Союзе (на волне судебного разбирательства) были решены, а сам молодой поэт изначально ничего кроме раздражения у руководства СП (в том числе и у руководства молодежной секции Союза) не вызывал.
В это время Анна Ахматова скажет: «А о Гранине больше не будут говорить: “это тот, кто написал такие-то книги”, а – “это тот, кто погубил Бродского”. Только так».
В своей монографии «Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии» Лев Лосев пишет: «По мере того как расходились круги по воде общественного мнения, двадцатитрехлетний Иосиф Бродский, автор таких-то и таких-то стихотворений, превращался в архетипического Поэта, которого судит “чернь тупая”. Первоначально защиту Бродского организовали люди, лично его знавшие, любившие его, переживающие за его судьбу: Ахматова и более близкие Бродскому по возрасту друзья М. В. Ардов, Б. Б. Бахтин, Я. А. Гордин, И. М. Ефимов, Б. И. Иванов, А. Г. Найман, Е. Б. Рейн и другие, а также те старшие знакомые среди ленинградских писателей и филологов, которые ценили его дарование, в первую очередь выступавшие на суде Грудинина и Эткинд. Вслед за ними в дело защиты уже не столько Бродского как такового, но Поэта и принципов справедливости стало вовлекаться все возрастающее число людей в Москве и Ленинграде. В противовес официальной началась подлинно общественная кампания. Центральными фигурами в ней были две женщины героического характера – преданный друг Ахматовой писательница Лидия Корнеевна Чуковская (1907–1996) и близкая подруга Чуковской журналистка Фрида Абрамовна Вигдорова (1915–1965)…
Запись суда над Бродским, сделанная Вигдоровой несмотря на угрозы судьи, стала документом огромного значения не только в судьбе Бродского, но и в новейшей политической истории России. За несколько месяцев она распространилась в самиздате, оказалась за рубежом и стала цитироваться в западной прессе. Если до этого имя Бродского на Западе было почти никому неизвестно, то к концу 1964 года, в особенности после того, как во Франции «Figaro Litteraire», а в Англии «Encounter», напечатали полные переводы вигдоровской записи. Романтическая история поэта, над которым чинят расправу злобные, тупые бюрократы, уже вовсе очищенная от подробностей скудного советского быта и местного политиканства, потрясла воображение западной интеллигенции. Для тех, кто знал цену тоталитаризму, суд над Бродским стал еще одним после травли Пастернака подтверждением, что свобода слова в советской России при Хрущеве так же невозможна, как при Сталине, а для многих людей левых убеждений – окончательным крахом доверия к советской разновидности социализма…
В Англии радиоинсценировку процесса Бродского транслировали в программе Би-би-си…
Иногда говорят, что всемирной славой Бродский обязан не своим стихам, а своему процессу. Это верно в том смысле, что мгновенная известность в век mass media открыла ему доступ к всемирной аудитории. Однако в сходном положении бывали и другие русские литераторы как до, так и после Бродского, но, за исключением Солженицына, только творчество Бродского оказалось соразмерным открывшейся возможности. Значение происходившего в 1964 году для дальнейшей судьбы ее молодого друга раньше всех поняла Ахматова: «Какую биографию, однако, делают нашему рыжему!» Шутка Ахматовой основана на расхожей цитате из «Записок поэта» Ильи Сельвинского: «В далеком углу сосредоточенно кого-то били. /Я побледнел: оказывается, так надо —/ Поэту Есенину делают биографию».
После оглашения приговора судья Савельева медленно обводит взором притихший зал. Взгляд ее не выражает ничего ровным счетом – в нем нет ни удовлетворения от проделанной работы, ни радости, что все наконец закончилось, ни раздражения на тех, кто пытался защитить тунеядца и разгильдяя Бродского. Это абсолютно пустой взгляд, каким смотрят в осеннюю пустоту Летнего сада мраморные изваяния: Фридрих Вильгельм I курфюрст Бранденбургский и Марк Аврелий, Нерон и Луций Вер, Ян Собесский и Александр Македонский.
Судья Савельева вновь поднимает руку, призывая всех ко вниманию, и возглашает:
Владыки Фив, подумав, я решила
Отправиться в святилище богов
С куреньями и свежими венками.
Душа Эдипа сильно смущена,
Он в скорбных думах и, теряя разум,
По прошлому не судит о грядущем,
Лишь тем он внемлет, кто пророчит ужас.
Бессильна я его разубедить…
И вот к тебе, о Аполлон Ликейский,
Иду с мольбой и с этими дарами,
Избавь нас от напастей. Он – в смятенье,