Абстрактное существование внутри абстрактного северного пейзажа в движении.
И почему-то сразу же вспомнились «Железнодорожные пассажиры» Франца Кафки: «Если поглядеть на нас просто, по-житейски, мы находимся в положении пассажиров, попавших в крушение в длинном железнодорожном туннеле, и притом в таком месте, где уже не видно света начала, а свет конца настолько слаб, что взгляд то и дело ищет его и снова теряет, и даже в существовании начала и конца нельзя быть уверенным. А вокруг себя, то ли от смятения чувств, то ли от их обострения, мы видим одних только чудищ, да еще, в зависимости от настроения и от раны, захватывающую или утомительную игру, точно в калейдоскопе. “Что мне делать?” или “Зачем мне это делать?” не спрашивают в этих местах».
Вот и решил от Коноши до Норинской идти пешком.
По Октябрьскому проспекту вышел на трассу, что вела на Пежму, а оттуда на Вельск.
Коль скоро расконвоировали, то, стало быть, доверяют, мол, иди, все равно бежать тут некуда, особенно городскому.
Вот и пошел.
Однако вскоре пыльная гравийка утомила, потому и свернул на раскатанную лесовозами однопутку.
Мужики с машинно-тракторной станции сказали, что так до Норинской короче выйдет. А еще посоветовали в Пежму не ходить, там пежмари – народ драчливый, могут и убить. И сразу начались прозрачные, пряно пахнущие хвоей боры. Дорога то выбиралась из-под черной талой воды и восходила на земляные осыпающиеся уступы, заросшие кустарником, то вновь проваливалась в топкие овраги, которые месяца через полтора оживут тучами комаров и мошки.
К полудню стало жарко.
Взобравшись на пологий, растрескавшийся оврагами холм, лес тут же и затих, остановился, перестал двигаться навстречу.
Это и есть горовосходный холм, с которого видны леспромхозовские вырубки и стеклянные канифолевые потоки между стволов.
А еще отсюда, с вышины, кажется, что небо переворачивается, и облака, влекомые ветром, повитые низким рваным свинцом (ночью, скорее всего, будет дождь), находятся в светлом подземелье.
Это очередное безымянное озеро.
Хотя, конечно, местные знают, как его именовать – Бездонное, Черное, Вельское, Чижкомох.
Да, озера на Севере таинственны, и все знают, что они есть глаза леса, обращенные вверх: немигающие, недреманные, остекленевшие вовек глаза.
«Недреманное Око» есть икона, изображающая младенца-Христа с открытыми глазами. Недреманный значит неспящий, вечно бодрствующий, все видящий.
По пути попалась какая-то заброшенная деревня – несколько пустых, обвалившихся изб-пятистенок и часовня, срубленная «в лапу», без купола, разумеется, с дырой в потолке, кем-то неумело заделанной ржавым кровельным железом.
Конечно, надо было идти дальше, но почему-то остановился и зашел.
И вдруг зазвучало:
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
В деревне он – в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
Нет, выстрелов не слышно, тишина, а до горизонта тянется топь, что мерно покачивается высохшими стволами.
Раньше на этих участках были лесозаготовки, но сейчас только и осталась, что голутва – заросли кустарников и молодого леса.
Однопутка тянется вдоль телеграфной линии Коноша – Вельск.
Гудят провода, что намотаны на керамические пробки изоляции.
На завалившихся бревенчатых столбах, которые прикручены стальной проволокой к рельсам, врытым в землю, сидят птицы.
Иосиф смотрит на них, и они напоминают ему молчаливых, безгласных рыб, которые плыли (и будут плыть всегда) в Обводном канале в районе улицы Шкапина, на полпути к Балтийскому вокзалу.
Птицы в свою очередь смотрят на Иосифа, который им видится бородатым лесником по фамилии Зотов, что раз в месяц оказывается в этих краях.
Но птицы – это не рыбы, а Бродский – не лесник.
И вот начинает постепенно смеркаться.
Сваленные на обочине бревна темнеют.
И снова из Кафки: «Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть – и можно сдвинуть их с места. Нет, сдвинуть их нельзя – они крепко примерзли к земле. Но, поди ж ты, и это только кажется».
Буквально на глазах бревна превращаются в спящих, завернувшихся в черные бушлаты сезонных рабочих с лесобиржи, приписанной к Вельскому лесхозу.
Нет, теперь здесь ничего нет, все съедено болотом: сгнило и ушло в вонючие, пузырящиеся торфяные недра – няши. И только пронизывающий апрельский ветер несет шелестящую гарь мертвой сосновой коры, серебряной рыбной чешуи, да удушливый смрад сероводорода из глубины чавкающей под ногами трясины.
На гравийку выбрался уже в темноте, тут и подобрала «вахтовка», на которой до Норинской добрался минут за двадцать.
Иосиф Бродский: «Сначала они думали, что я шпион. Потому что кто-то услышал по Би-би-си передачу – их можно было поймать на приемнике “Родина”, который работал на батареях… И, значит, пустили слух, что я шпион. Но потом они поняли, что нет, совсем не шпион. Тогда они решили, что я за веру пострадал. Ну это была с их стороны ошибка, и я объяснил им, что это не совсем так. А потом они просто привыкли ко мне, довольно быстро привыкли. В гости приглашали… Там существовал магазин, сельпо, где продавались хлеб, водка и мыло, когда его привозили. Иногда появлялась мука, иногда – какие-то чудовищные рыбные консервы. Которые я один раз попробовал и – какой я ни был голодный – доесть никак не смог. Магазин этот, пока я там был, обновили. И вот я помню – абсолютно пустые прилавки и полки, новенькие такие. И только в одном углу – знаете, как в красном углу иконы? – сбились буханки хлеба и бутылки водки. И больше ничего нет!.. Это ведь был животноводческий совхоз, они там выкармливали телят. Но мяса этого они никогда не видели. Только если теленок сломает себе ногу, то его, чем с ним возиться, прибивают. Тогда составляется официальный акт, шкуру с теленка снимают, а мясо раздают населению. И еще, если кто кабана держит, то кабана можно заколоть. Так и живут. Раз или два в месяц приезжали ко мне устраивать обыск из местного отделения… два человека приезжали на мотоцикле, входили ко мне в избу. Замечательная у меня изба была, между прочим. Отношения – самые патриархальные. Я понимал, зачем они приехали. Они: “Вот, Иосиф Александрович, в гости приехали”. Я: “Да, очень рад вас видеть”. Они: “Ну, как гостей надо приветствовать?” Ну я понимаю, что надо идти за бутылкой. Возвращался я с бутылкой минут через сорок-пятьдесят, когда дело было уже сделано. Они уже сидели всем довольные, поджидали меня. Да и что они могли понять во всех этих книжках, которые там валялись? Тут мы садились и распивали эту бутылку, после чего они уезжали».
В Норинской на постой Иосифа определили к Таисии Ивановне Пестеревой, где, впрочем, прожил он недолго, после чего перебрался в дом Константина Борисовича и Анастасии Михайловны Пестеревых, что находился на самом краю деревни.
Геолог, демограф Александр Петрович Бабёнышев (1938 г.р.), посетивший Бродского в ссылке, так описал его жилье: «Это был деревянный квадратный бревенчатый сруб, какие строят испокон веку по всей России, из бревен длиной 3,5–4 метра, то есть общей площадью 12–15 квадратных метров. Крошечное окошко из тех, что когда-то заделывали слюдой, тоже было типично для северных мест… Здесь я впервые увидел оригинальный метод борьбы с клопами: стены, потолок и отчасти даже пол были плотно обклеены старыми газетами… Мебели в городском понимании этого слова не было. Слева от окна прибитый к стене дощатый стол с керосиновой лампой, пишущей машинкой, чернильницей в стиле барокко… – подарок Ахматовой. Над столом – полка с книгами, над ней в анфас развернут небольшого формата альбомчик с репродукциями Джотто. Топчан с соломенным матрацем, лавка с ведром для воды – вот и вся незамысловатая обстановка… Конечно, не было газа, водопровода, электричества, тёплого туалета… не было даже уборной-скворешни во дворе, придуманной стыдливыми горожанами. Но были четыре стены, крыша и дверь, закрыв которую можно было отгородиться от всего мира, думать, сочинять, быть наедине с собой».
Вскоре по прибытии в Норинскую Иосиф, согласно приказу № 15 по совхозу «Даниловский» Архангельского треста «Скотооткорм», был зачислен рабочим в бригаду № 3.
В круг его обязанностей входило – убирать навоз, корчевать пни, чистить поля от камней и валунов, изготавливать жерди для осек (ограды пастбищ), лопатить зерно, сеять озимые в тракторных бригадах, сажать и убирать картофель.
Однако назвать Бродского прилежным работником было трудно.
В сохранившемся «Приказе № 18 по совхозу “Даниловский” Архангельского треста “Скотооткорм” от 22 марта 1965 года» сообщалось: «За допущенные неоднократно прогулы в 1964 и в 1 квартале 1965 года: январь – 10 дней, феврале – 1, 2, 3, 5, 6, 19, 24, 25 всего 8 дней и 19 марта рабочему совхоза отделения № 3 Бродскому Иосифу Александровичу объявить – выговор. Предупредить в последний раз тов. Бродского Иосифа Александровича, что, если ещё раз с его стороны будут прогулы без уважительных причин, к нему будут приняты более строгие меры взыскания вплоть до увольнения из совхоза без каких-то предупреждений».
Из воспоминаний жителей райцентра Коноша и деревни Норинской об Иосифе Александровиче Бродском.
Таисия Пестерева, телятница: «Послал его бригадир жердья для огорожки секти. Топор ему навострил. А он секти-то не умеет – задыхается и все ладоши в волдырях. Дак бригадир… стал Иосифа на лёгкую работу ставить. Вот зерно лопатил на гумне со старухами, телят пас, дак в малинник усядется, и пока не наестся, не вылезет из малинника… Худой молвы о себе не оставил… Обходительный был, верно… Потом Иосиф на постой в другой дом перебрался. И перво-наперво посадил перед избой черемуху – из лесу принес. Говаривал: “Каждый человек должен за свою жизнь хоть одно дерево посадить, людям на радость”».