Мария Жданова, работник почты: «Стоит у меня на почте, опершись на стойку, смотрит в окно и говорит в таком духе, что о нём ещё заговорят. Я тогда ещё подумала грешным делом: кто же о тебе заговорит, о тунеядце? Запомнились те слова от сомнения – кому ты, больной и ни к чему не гожий, нужен и где о тебе говорить-то будут».
Александр Булов, тракторист: «Пока он с Норинской до работы дойдет три километра – опоздает, потом, если сеялку на поле заклинит, от Иосифа пользы никакой. И все время перекурить звал. Мерзнуть будет, лишь бы не вспотеть. Мешки поворочает, сеялку кое-как затарит зерном, а больше ни-ни… С ним с год я всего проработал, да и то старался, если можно было не брать его… Получал Иосиф в совхозе рублей пятнадцать в месяц – за что больше, если не работал… Жаль вообще мужика было. Придет на работу, с собой – три пряника, и вся еда. Брал Иосифа с собой домой, подкармливал. Не пили, нет… госбезопасность приезжала: мою хозяйку с самого начала предупредили, чтобы я с ним не снюхался… Иосиф мне стихи не читал, а я не вникал и не вникаю. По мне, чем сюда было высылать, лучше бы сразу за бугор. Там ему место: и душой закрытый, и стихи у него муть какая-то».
Дмитрий Марышев, секретарь парткома совхоза, впоследствии директор совхоза: «Мы с ним оказались в одной паре. Женщины затаривали выкопанные трактором клубни в мешки, а мы грузили мешки на тракторную тележку. Беремся вдвоем с Бродским за мешок и забрасываем на тележку. Говорите, был он сердечником? Не знал. При мне Бродский работал на совесть. В редких перерывах курил “Беломор”. Работали почти без отдыха. В обед я пошел к своему тезке, Пашкову, а Бродского увела к себе Анастасия Пестерева, у которой он жил на квартире в Норинской. После обеда опять кидали тяжелые мешки, и так весь день. Бродский был в осеннем пальто и полуботинках. Я спросил: “Что же не одел фуфайку и сапоги?” Он промолчал. А что тут скажешь, он понимал ведь, что грязная работа предстоит. Видно просто молодая беспечность».
Анна Шипунова, судья Коношского райнарсуда: «Мне очень хорошо помнится, что высланный Бродский был осужден за отказ собирать камни с полей совхоза “Даниловский” на 15 суток ареста. Когда Бродский отбывал наказание в камере Коношского РОВД, у него был юбилей (24 мая 1965 года Иосифу исполнилось 25 лет. – Прим. авт.). В его адрес поступило 75 поздравительных телеграмм. Мне стало известно об этом от работницы отделения связи, она была народным заседателем в нашем суде. Мы, конечно, удивлялись – что это за личность такая? Потом мне стало известно, что к нему на юбилей прибыло из Ленинграда много людей с цветами, подарками.
Коллектив поздравляющих направился ко второму секретарю райкома Нефедову – с тем, чтобы он повлиял на суд. Нефедов мне позвонил: “Может, освободим его на время, пока люди из Ленинграда здесь? Мы, конечно, вопрос рассмотрели и освободили Бродского насовсем. В камере он больше не появлялся”».
Весной 1965 года Иосиф познакомился с начальником местного АХО (административно-хозяйственного отдела) Коношского райкомхоза – участником войны, офицером армейской разведки, одесситом Владимиром Михайловичем Черномордиком. В ведении АХО были парикмахерские, бани, дом быта, ремонтные мастерские.
По одной из версий в Архангельских краях Черномордик оказался во время оно, после отсидки в северных лагерях. Но в Коноше середины 60-х годов Владимир Михайлович был человеком известным и весьма влиятельным.
С Бродскими они сошлись на почве любви к поэзии и литературе. Кроме того, что Черномордик под свое поручительство записал Иосифа в местную библиотеку (а заключенным и поселенцам это было категорически запрещено), он устроил своего молодого друга, которого он был старше на 16 лет, в местный дом быта разъездным фотографом, то есть перевел Иосифа с сельских работ на городские. Сделать это удалось благодаря участию врача-терапевта Коношской районной больницы некоего Эриха Андрэ (немецкого ссыльного), который подготовил официальную справку о больном сердце Бродского.
Таким образом, подаренный ленинградскими друзьями на день рождения велосипед оказался как нельзя кстати. Как, впрочем, и привезенные отцом в Норинскую фотоаппараты. Проявочные бачки, фотоувеличитель, химикаты, фотобумагу и пленку исправно выдавал любезный Владимир Михайлович Черномордик.
И без того щадящий режим на поселении был сведен для Иосифа к более или менее сносному проживанию, единственным ограничением которого было обязательное нахождение в ночное время суток в Норинской.
Разумеется, это была полная абстракция внутри другой абстракции – монотонного северного пейзажа, изменения которого происходили нечасто и по большей степени были связаны лишь со сменой времен года.
А пока, в начале июня 1965 года, он ехал на велосипеде.
Заезжал на горовосходные холмы, с которых были хорошо видны леспромхозовские вырубки и стеклянные канифолевые потоки между стволов, пряно пахнущие хвоей боры, кручи, заросшие кустарником, топкие овраги, в которых оживали тучи комаров и мошки, проложенные трелевочными машинами на танковом ходу однопутки, а еще зубчатая лесом линия горизонта.
Спустя годы, вспоминая о тех своих поездках, Иосиф напишет:
Лес – как ломаная расческа.
И внезапная мысль о себе подростка:
«выше кустарника, ниже ели»
оглушает его на всю жизнь. И еле
видный жаворонок сыплет трели
с высоты. Лето! пора зубрежки
к экзаменам, формул, орла и решки;
прыщи, бубоны одних, задержки
других – от страха, что не осилишь;
силуэты техникумов, училищ,
даже во сне. Лишь хлысты удилищ
с присвистом прочь отгоняют беды.
В образовавшиеся просветы
видны сандалии, велосипеды
в траве; никелированные педали
как петлицы кителей, как медали.
В их резине и в их металле
что-то от будущего, от века
Европы, железных дорог – чья ветка
и впрямь, как от порыва ветра,
дает зеленые полустанки —
лес, водокачка, лицо крестьянки,
изгородь – и из твоей жестянки
расползаются вправо-влево
вырытые рядом со стенкой хлева
червяки. А потом – телега
с наваленными на нее кулями
и бегущий убранными полями
проселок…
В условиях содержания расконвоированного высланного Иосифа Александровича Бродского допускалось посещение осужденного родителями и друзьями, а также переписка, передача ему посылок и краткосрочный отпуск в Ленинград.
Незадолго до своей смерти в 2010 году писатель-диссидент, политзаключенный Борис Борисович Вайль следующим образом прокомментировал проживание Иосифа в Норинской: «Я недавно впервые – и с удивлением! – узнал, что из ссылки Бродский за полтора года четыре раза выезжал в отпуск в Ленинград… Строго говоря, Бродский получил не “ссылку”, а “высылку”. Различие между этими понятиями довольно зыбкое. “Ссылка состоит в удалении осужденного из места его жительства с обязательным поселением в определенной местности”. “Высылка состоит в удалении осужденного из места его жительства с запрещением проживания в определенных местностях”. Высылка стоит в градации наказаний ниже ссылки (после нее идут уже “исправительные работы без лишения свободы”). Высылка, как и ссылка, “может быть назначена преступникам, общественно опасная деятельность которых облегчается нахождением их в определенной местности, где они имеют устойчивые преступные связи, либо могут способствовать совершению преступлений другими лицами. Цель высылки (ссылки) – прервать эти связи…»
Также к особым условиям содержания Бродского в Норинской следует отнести и то немаловажное обстоятельство, что ему (в свободное от фотографирования время) было дозволено заниматься литературной работой – писанием стихов и переводами. Согласно поступавшей с «воли» информации, сочинения Иосифа Александровича активно печаталась в эмигрантских периодических изданиях – «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Посев» и «Грани» (Франкфурт-на-Майне). Там же была опубликована стенограмма суда над Бродскими, которую вела Фрида Вигдорова. Каким образом этот предназначенный для внутреннего самиздатовского пользования документ попал за границу – неизвестно.
Меж тем в августе-сентябре 1965 года с разрешения райкома партии и, соответственно, благословения «комитета» в Коношской районной газете «Призыв» в рубрике «Слово местным поэтам» были напечатаны два стихотворения Иосифа Бродского «Трактористы на рассвете» и «Осеннее». Понятно, что окончательное решение о публикации принималось в райкоме при участии главного редактора «Призыва» Серафимы Ереминой и Владимира Черномордика. По сути это были первые «взрослые» публикации поэта в СССР (в 1962 году стихотворения Бродского для детей были напечатаны в Ленинградском журнале «Костер», органе ЦК ВЛКСМ и СП СССР).
Альберт Забалуев, выпускник ЛГУ, журналист, редактор газеты «Призыв»:
«Это было в 1965 году, в августе. Я тогда работал в отделе писем. Ну и поэзией занимался. И вот в один прекрасный день или не прекрасный – не знаю даже – появился паренек. Такой: в джинсах, обычная рубашка, без галстука, современный. Спросил: “Можно ли у вас опубликоваться?” Ну, я говорю: “В принципе, почему нельзя?” А он: “Но есть один нюанс, который может вас смутить”. – Какой?” – “А я из высланных, так называемых тунеядцев”. – “Ну и что же? Если текст не антипартийный…” В то время это имело значение. Он говорит: “Нет, текст должен быть нормальным”. Ну, я посмотрел… “Трактористы” назывался. Текст мне, конечно, понравился. Образность присутствовала в нем. Допустим, вот: “Тишина разваливается, как полено, по обе стороны горизонта”, ну и другие строчки. Мы его взяли, подготовили к печати. Собственно, готовить тут особо не надо было, вмешиваться в текст, он был довольно приличный, особенно на нашем районном уровне. Опубликовали, а где-то через неделю он появляется снова, приносит еще один текст. “Осеннее” называется. Ну, я посмотрел, говорю: “Первый-то лучше был текст, чем то, что сегодня принесли”. Он отвечает: “Ничего подобного. Именно этот-то текст как раз гораздо лучше предыдущего”. А я ему: “Ну, дело, конечно, вкуса. Сейчас иду на обед, если хотите, пойдемте со мной”. Вот пока мы шли, это где-то около километра, он мне “вправлял мозги”, как он выразился… Очень хорошо, что не узнал секретарь по идеологии, потому что иначе Бродский у нас бы не был опубликован, это уж точно».