в несметном скопище сует, общений, связей,
речей, свиданий, посещений, жестов.
Не унижай преувеличенным значеньем,
и выворачиваньем с ходу наизнанку,
и выставленьем напоказ для любований
в бессмыслице собраний и компаний,
пока она не надоест, как жизнь чужая.
Отстраненность.
Бесстрастность.
Нечувствие.
Хладность.
Отрешенность.
Где-то наверху грохнула входная дверь в квартиру, и по парадной лестнице, переворачиваясь, отражаясь от стен, выдыхая запахи кухни и стирки, скатилось эхо. Иосиф вздрогнул, резко повернулся и пошел домой.
Дмитрий Бобышев вспоминал: «Вход в квартиру Марины странным образом пролегал через кухню и ванную, там же находилась замаскированная под стенной шкаф уборная, а дальше двери открывались в довольно-таки немалый зал окнами на проспект… Слева была еще одна дверь, куда строго-настрого вход запрещался, как в комнату Синей Бороды, но изредка оттуда показывались то Павел Иванович, то Наталья Георгиевна, чтобы прошествовать через зал и – в прихожую, ну, хотя бы для посещения стенного шкафа. Легкий бумажный цилиндр посреди зала освещал овальный стол, коричнево-желтые тени лежали на старом дубовом паркете…»
Бродский хранил несколько фотографий Марины, сделанных им на отцовский фотоаппарат во время их прогулок по городу.
Вот она стоит на фоне Невских ворот Петропавловской крепости и похожа на Марию Казарес из «Пармской обители» Кристиана-Жака.
А здесь Иосиф запечатлел Марину на платформе Московского вокзала (уж и не вспомнить, куда они ехали) – длинные волосы, обрезанные ниже плеч, настороженный и в то же время сосредоточенный взгляд куда-то мимо объектива фотокамеры, как на фотокарточках легендарной Зары Леандер – звезды кинематографа Третьего рейха шведско-еврейского происхождения, актрисы, о которой Федерико Феллини говорил: «Она была львицей, которой был бы с удовольствием растерзан любой мужчина».
Эти фотографии Басмановой никто никогда не видел, потому что они были предназначены только для нее и для него.
Впрочем, неизвестно доподлинно, были ли они вообще…
По логике вещей должны были быть, но логика в подобных случаях плохой советчик. Вернее, она, конечно, есть, но какая-то совсем иная…
Например, однажды, после многочасового и бесцельного блуждания по городу, Иосиф вместе с Мариной пришли на Таврическую, к его другу, поэту Дмитрию Бобышеву. Нет, в этом не было ничего удивительно, потому что прогулки, как правило, так и заканчивались – гостями: Люда и Витя Штерны, Толя Найман и Эра Коробова, Сережа Шульц и Лариса Козлова.
Итак, пришли к Бобышеву…
Это была поздняя осень 1963 года.
Или даже начало зимы.
Уже вышла статья в «Вечернем Ленинграде», уже стало ясно, что просто отмолчаться, отсидеться и не обратить внимания на то, что за Бродского взялись всерьез, не получится.
Друзья поэта рассматривали самые разные варианты, как спасти Иосифа от неизбежного судебного разбирательства, вернее сказать, расправы. Тогда, как мы помним, и возникла тема с московской психиатрической больницей, где у Ардовых были знакомые врачи, на которых и возлагалась задача – составить «правильный» выписной эпикриз.
Крайне нервное состояние Бродского (травля в ленинградских газетах, непростые взаимоотношения с Марианной Басмановой, а также изнуряющее творческое возбуждение-воздержание, ведь его по-прежнему нигде не печатали) во многом стало причиной такого неожиданного и, вне всякого сомнения, рискованного решения, ведь игры с советской психиатрией чреваты.
В это время Иосиф снимал комнату в коммуналке на Воинова, которую Людмила Яковлевна Штерн описала следующим образом: «Это крошечная комнатушка (вероятно, в прошлом для прислуги) была отделена кухней от остальных пространств огромной коммуналки. Иосиф мог приглашать туда дам, избегнув осуждающего родительского взора. Но главное, ему хорошо там работалось. Именно в этой клетушке он написал “Большую элегию Джону Донну” и “Исаак и Авраам”.
Здесь часто бывала Марина, но ближе к Новому году отношения их разладились совершенно.
По одной версии, Иосиф сам обратился к Бобышеву с просьбой опекать его, как он утверждал, невесту, пока он не решит свои дела (поездка в Москву на Канатчикову дачу неотвратимо приближалась).
По другой, первая встреча Марины и Дмитрия Бобышева у него на Таврической произошла еще до отъезда Бродского в Москву.
В это время Иосиф находился в крайне подавленном состоянии, которое систематически сменялось внезапными вспышками ярости, во время которых он себя практически не мог контролировать (чего, кстати, за ним раньше не наблюдалось). Известно, что во время очередных посиделок в одном из ленинградских кафе неожиданно вспыхнувшая размолвка между Бродским и Басмановой закончилась громким скандалом и дракой с одним из посетителей кафе, которому Иосиф воткнул вилку в ладонь, якобы за то, что он «не так» посмотрел на Марину. Дело удалось замять, но припадки повторялись.
Так, до своей поездки в Москву и вскоре по возвращении в Ленинград в начале января 1964 года Бродский предпринимал несколько попыток покончить с собой, вскрыв вены.
По понятным причинам информация о том, что происходило с пациентом Бродскими в психиатрической больнице имени Кащенко, почти отсутствует.
Разве что сохранились воспоминания Михаила Ардова о том, как они с писателем и переводчиком Юлией Марковной Живовой (1925–2010) посетили Иосифа на Канатчиковой даче: «Мы… стоим у высокого забора. Это даже не забор, а эдакая железобетонная решетка, за которой бродят по грязному снегу три десятка неопрятно одетых людей. Это – прогулочный дворик московской психиатрической больницы имени Кащенко. Мы кричим:
– Иосиф!.. Иосиф!.. Один из гуляющих подбегает к забору. Это – Бродский.
– Скажите Ардову (имеется в виду Виктор Ефимович Ардов. – Прим. авт.), – отчаянно выкрикивает он. – Скажите Ардову, пусть сделает так, чтобы меня немедленно выпустили отсюда!.. Я не могу! Я больше не могу!..».
А также написанное Иосифом в первые дни Нового 1964 года стихотворение «Новый год на Канатчиковой даче»:
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла…
Здесь, в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом…
А тем временем в Ленинграде события развились следующим образом.
Подробное описание квартиры Басмановых в «особняке Бенуа» – «в закутке на сцене танцевальной залы», где стоял рабочий стол Марины, её кровать, шкафы с книгами и папками, было сделано Дмитрием Бобышевым неслучайно.
Он бывал здесь.
Он читал здесь свои стихи и получил от Басмановой в подарок сборник французских поэтов, на титульном листе которого было написано от руки: «Моему любимому поэту. Марина!»
И в том, что 1964 год Марина захотела встретить вместе с Бобышевым (он тогда жил в Комарово), тоже не было ничего удивительного и неожиданного. О событиях, имевших место в ночь с 31 декабря 1963-го на 1 января 1964-го, было впоследствии сказано много.
Вернемся к ним и мы, хотя, думается, ничего нового тут сказать не удастся, потому что произошло то, что и должно было произойти, и никто здесь ни в чем не виноват, невзирая на эмоциональные обвинения, обиды и даже проклятия. Дмитрий Бобышев предупредил друзей, что приедет Марина Басманова. Все, конечно, знали предыстрию, знали, что она «девушка Бродского», но отнеслись к этому с пониманием, мол, веселый Новый год в хорошей компании должен был скрасить ее одиночество.
Марина, как всегда, опоздала и появилась уже после боя курантов.
Все празднование Бобышев и Басманова были вместе: бенгальские огни, гуляние по льду залива со свечами, шампанское. Никто на это не обратил внимание, но на следующее утро все почему-то вдруг «прозрели», обвинив Дмитрия Васильевича в вероломстве и предательстве.
Марина, как всегда, наблюдала за этим со стороны, не подтверждая, но и не опровергая обвинения, выдвинутые в адрес Бобышева.
Известия о том, что произошло в ту новогоднюю ночь в Комарово, настигли Иосифа в Москве именно тогда, когда его с диагнозом «шизоидная психопатия» выпустили из клиники Кащенко.
5 января 1964 года, невзирая на протесты друзей и запреты врачей, Бродский, заняв у Евгения Рейна двадцать рублей, срочно выехал в Ленинград, где его уже ждали.
Спустя годы, находясь в Америке, Иосиф скажет: «Мне было все равно – повяжут там меня или нет. И весь суд потом – это была ерунда по сравнению с тем, что случилось с Мариной».
Встреча с Бобышевым не закончилась ничем, вернее сказать, закончилась тем, что они навсегда стали врагами. Попытка объясниться с Басмановой тоже оказалась, увы, безрезультатной. Иосиф долго жал кнопку звонка квартиры Басмановых на улице Глинки.
Марина не открыла ему дверь.
И вот теперь она стоит на платформе Московского вокзала, как на той черно-белой фотографии, что когда-то сделал Бродский на фотоаппарат «Зенит С» – длинные волосы, обрезанные ниже плеч, бледный, словно заснеженный лоб, настороженный и в то же время сосредоточенный взгляд куда-то мимо объектива фотокамеры.
Она так напоминает на ней Зару Леандер, которая своим низким, почти мужским голосом исполняла любимую песню Иосифа «Die Rose Von Nowgorod» на музыку итальянского композитора Нино Рота.
«Воркутинский» подают на второй путь.
Пора идти.
Плацкарт заполнен наполовину.
В основном едут вахтовики, шахтеры, которые возвращаются из отпусков, и военные. Конец ноября.
В вагоне жарко натоплено, но из окон дует так, что занавески на окнах гуляют и повисают на стаканах в подстаканниках, на которых изображен первый искусственный спутник земли ПС-1 и написано «Миру – мир».