Процедура прохождения рукописи предполагала обсуждение ее на редакционном совете, затем отзыв внутренних рецензентов – В.Н. Альфонсова и В.А. Рождественского. Возникшая в ходе обсуждения полемика вокруг «библейской тематики» у Бродского, а также отсутствия в его творчестве «отчетливо выраженных гражданских мотивов, идейно-художественной позиции автора» и «отношения к важным злободневным вопросам современности» не предвещала Иосифу ничего хорошего.
В результате так оно и вышло – после почти годового переливания из пустого в порожнее из издательства «Советский писатель» пришло требование усилить книгу «гражданскими мотивами».
Понятно, что на подобное требование Бродский мог ответить лишь усмешкой.
И вновь Иосифа поддержала Вера Панова, а также известный ленинградский поэт и прозаик Вадим Сергеевич Шефнер (1914–2002), который высказался касательно поэтической книги Бродского следующим образом: «Мне думается, что книжка “Зимняя почта” нуждается не столько в оценке рецензента (какой бы благожелательной эта оценка ни была), сколько в оценке читателя. Ибо, по моему мнению, Бродский уже вошел в тот творческий возраст, когда поэту нужны не обнадеживающие рецензии, не поощрительные похлопыванья по плечу, а вынесение его работы на читательский нелицеприятный суд. Я – за издание этой книги».
С Шефнером оказались солидарны многие как Московские, так и ленинградские литераторы, но решающим стало все же мнение Ильи Корнильевича Авраменко (1907–1973) – поэта, прозаика, а также главного редактора Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» – «в стихах И. Бродского нет национальных корней… (они – стихи) вне традиций русской поэзии», рукопись «не заслуживает внимания в целом, ибо в ней большинство таких стихов, где больше сумбура, чем смысла».
Понятно, что после такого пассажа Иосифу ничего не оставалось, как забрать свою рукопись из издательства.
Это произошло осенью 1967 года.
Тогда же, 8 октября 1967 года, у Иосифа Бродского и Марины Басмановой родился сын Андрей.
Монолог Эдипа из Пролога к трагедии Софокла «Царь Эдип».
Произносится на ступенях Михайловского замка с видом на Мойку и Летний сад.
Несчастные вы дети!
Знаю, знаю,
Что надо вам.
Я вижу ясно: все
Страдаете. Но ни один из вас
Все ж не страдает так, как я страдаю:
У вас печаль лишь о самих себе,
Не более, – а я душой болею
За город мой, за вас и за себя.
Меня будить не надо, я не сплю.
Но знайте: горьких слез я много пролил.
Дорог немало думой исходил…
Александр Иванович Бродский открывает глаза.
И впрямь он немного задремал за чтением «Огонька» в Летнем саду.
Впрочем, ветер уже стих.
Теперь дышится легко и привольно, и можно неспешно двигаться домой, где, приготовив ужин, его уже дожидается супруга Мария Моисеевна Вольперт.
Эписодий Четырнадцатый
1992 год.
От автора
Трамвай разворачивается на кольце у Северной верфи и, гремя на стыках, выходит на маршрут. До проспекта Стачек он идет полупустой, и только уже в районе Автово начинает заполняться пассажирами.
До этого момента кондуктор неподвижно сидит на высоком, привинченном к полу табурете без спинки, к которому приварена табличка «место кондуктора».
Сейчас он безучастно смотрит в окно, за которым проплывают фонарные столбы, фасады доходных домов, заборы, редкие деревья без листьев, витрины магазинов. Все это он видел десятки, если не сотни раз. Конечно, можно на все на это не смотреть и ехать с закрытыми глазами, но за это могут выгнать с работы.
Итак, кондуктор нехотя сползает со своего табурета и начинает «обилечивать» пассажиров. Делает он это ровно так, как и смотрел в окно – безучастно, с абсолютно ничего не выражающим взглядом. Однако по мере продвижения его по вагону все более и более растет ощущение того, что это видение, фантом, какая-то ошибка, потому что сомнений в том, что в роли кондуктора на Первом маршруте работает не кто иной, как Иосиф Александрович Бродский, не остается никаких. И это при том, что в это время поэт Бродский вот уже как 20 лет живет в Америке.
– Да это же Андрюха Басманов, сын его, – видя мое потрясение, сообщает сидящий рядом мужик лет сорока с лишним в джинсовой куртке Miltons, – его тут все знают… А вы что, не местный?
– Нет, – отвечаю ему не сразу, – из Москвы к друзьям приехал.
– Московский, значит, – мужик большим и указательным пальцами приглаживает довольно ветвистые свои брови, откашливается и не без добродушного сожаления подводит итог, – это заметно…
Когда процедура «обилечивания» заканчивается, кондуктор Басманов вновь усаживается на свое место и погружается в лишь одному ему доступную медитацию. В ту поездку я вышел на площади Труда, а трамвай с сыном Бродского пошел дальше, на Васильевский остров, в район 8-й линии, кажется.
Андрей Басманов тогда, на начале 90-х, довольно часто появлялся в разных питерских компаниях, пел под гитару, особенно любил Сашу Башлачева (1960–1988).
Вот, например, это:
В рабочий полдень я проснулся стоя.
Опять матрац попутал со стеной.
Я в одиночку вышел из запоя,
Но – вот те на! – сегодня выходной.
И время шло не шатко и не валко.
Горел на кухне ливерный пирог.
Скрипел мирок хрущевки-коммуналки,
И шлепанцы мурлыкали у ног.
Сосед Бурштейн стыдливо бил соседку.
Мы с ней ему наставила рога.
Я здесь ни с кем бы не пошел в разведку,
Мне не с кем выйти в логово врага…
Голос имел сильный, завывающий, рвал струны решительно, пел самозабвенно, хотя, наверно, Башлачева кроме Башлачева, как и Высоцкого кроме Высоцкого, петь нельзя, но он пел. Более того, когда в возрасте 22 лет приехал к отцу в Нью-Йорк, то исполнил несколько подобных песен, чем привел Иосифа в ужас. Он просто не знал, что папа ненавидит весь этот «советский рок».
По воспоминаниям Аллы Уфлянд, после появления Андрея в Америке Бродский позвонил в Ленинград Владимиру Уфлянду, который и организовал эту встречу, и почти закричал: «Кого ты мне прислал?».
«Кого просил, того и прислал», – прозвучало в трубке.
1967 год.
Андрей – Осипович – Басманов…
Услышав эту комбинацию слов, вернее имени, отчества и фамилии, Бродский взвился: – Почему Басманов, а не Бродский? Почему Осипович, а не Иосифович?
Марина, конечно, что-то ответила, но без особого нажима и надрыва, потому что дело было решенным и обжалованию не подлежало, а тратить силы на очередное выяснение отношений не было ни сил, ни желания.
Иосиф Бродский: «На мой взгляд, индивидуум должен игнорировать обстоятельства. Он должен исходить из более или менее вневременных категорий. А когда начинаешь редактировать – в соответствии с тем, что сегодня дозволено или не дозволено, – свою этику, свою мораль, то это уже катастрофа… все развивается в логической последовательности».
Парадоксальное утверждение, право.
Игнорирование обстоятельств предполагает отказ от логики событий, потому как вневременное и иррациональное не подчиняется строгим логическим построениям, но более опирается на эмоциональное и чувственное. Вопрос редактирования, иначе говоря, встраивания в существующую систему тоже не является бесспорным. Так, отрицая и отвергая режим и его законы, художник (как творец) неизбежно создает собственный режим, в который (по большей части насильно) пытается вписать свое окружение – семью, детей, родственников, друзей. Кто-то на это идет с удовольствием, кто-то с жертвенным удовольствием, а кто-то, напротив, отвергает и не понимает. Разумеется, это отступничество воспринимается поэтом-творцом как предательство, как непереносимый удар, после которого рушится дружба, а любовь перерождается в тяжелый душевный недуг.
По сути, речь в данном случае идет о столкновении двух тираний – политической и творческой, причем столкновении, доведенном до своего апогея, когда, не имея возможности (по объективным причинам) наравне полемизировать с властью, художник вступает в дискуссию (точнее в неразрешимый спор) с теми, кто оказывается рядом с ним.
После рождения Андрея произошло окончательное расставание Басмановой и Бродского.
Вдруг стало ясно, что мечтания, которые все эти годы тлели, давали повод к надежде, абсолютно не совместимы с реальной жизнью, протекавшей на улицах Глинки и Пестеля.
Иосиф видел себя отвергнутым, Марина – брошенной.
А что же родители?
И те и другие отнеслись к событию индифферентно, чего, впрочем, и следовало ожидать.
И вновь город показался Бродскому маленьким, крохотным, свернувшимся до убогого метража «полутора комнат», как тогда в 60-м году, когда нигде нельзя было скрыться от «комитета», «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей».
Так и сейчас, нигде нельзя было спрятаться и остаться наедине со своей болью – общие знакомые, бесконечные разговоры, неожиданные встречи, постные выражения на лицах посвященных, намеки, слухи.
Самым немыслимым было то, что в этом городе с его перспективами, проспектами, бесконечными набережными и Балтийским простором некуда было бежать.
Все продувалось, просматривалось и простреливалось насквозь.
И тогда проходилось просто быстро идти через проходные дворы, пересекать линии, трамвайные пути, а, минуя Медного всадника, так и вообще переходить на бег, прикрывая лицо ладонями, окончательно выламываясь из реальности и примеривая на себя маску «бедного Евгения».
В голове грохотало пушкинское:
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.