Конечно, Бродский не знал (да и не мог знать), что отцом его новой американской подруги был высокопоставленный американский дипломат, сотрудник Госдепартамента США, советник по делам послов США в Европе (в СССР в том числе) Норберт Аншютц. То есть, может быть, Кэрол и сообщила об этом своему русскому другу, но он, будучи настоящим русским поэтом, не обратил на это внимания или, напротив, осмыслил сие немаловажное обстоятельство как-то по-своему, уверился в том, что так распорядилась судьба и ей просто нужно соответствовать.
Мы не можем сейчас с уверенностью говорить о том, что эта встреча была случайной или неслучайной. Однако, по словам Кэрол Аншютц (прозвучавшим сорок лет спустя), события развивались по вполне внятной и читаемой схеме.
«Он очень хотел уехать за границу, жениться на иностранке. Таким образом, он надеялся вернуться в Россию, возвращаться, когда он хотел. Мне предстояло сделать этот проект возможным. Во всяком случае мы влюбились, и он предложить жениться на мне. Я ответила “да”.
Эта информация, что и понятно, стала немедленно известна как американской стороне (если не была ею сгенерирована), так и советской.
Кэрол Аншютц: «Американский консул в Москве, когда я к нему пришла, сказал: “русские очень этноцентричны, и этот брак кончится плохо; я не советую вам это делать”.
Но молодые люди были так увлечены друг другом и этой затеей, что, разумеется, не прислушались к словам профессионала.
Регистрация брака была назначена на 10 мая 1972 года.
Однако накануне этого события в квартире Бродских на Пестеля раздался телефонный звонок. Звонили из ОВИРа и в обязательном порядке приглашали Иосифа явиться в Отдел виз и регистраций.
Иосиф Бродский: «Я знал, что из ОВИРа гражданам просто так не звонят, и даже подумал, не оставил ли мне наследство какой-нибудь заграничный родственник. Я сказал, что освобожусь довольно поздно, часов в семь вечера, а они: пожалуйста, можно и в семь, будем ждать. Принял меня в ОВИРе полковник и любезно спросил, что у меня слышно. Все в порядке, отвечаю. Он говорит: вы получили приглашение в Израиль. Да, говорю, получил; не только в Израиль, но и в Италию, Англию, Чехословакию. А почему бы вам не воспользоваться приглашением в Израиль, спрашивает полковник. Может, вы думали, что мы вас не пустим? Ну, думал, отвечаю, но не это главное. А что? – спрашивает полковник. Я не знаю, что стал бы там делать, отвечаю. И тут тон разговора меняется. С любезного полицейского “вы” он переходит на “ты”. Вот что я тебе скажу, Бродский. Ты сейчас заполнишь этот формуляр, напишешь заявление, а мы примем решение. А если я откажусь? – спрашиваю. Полковник на это: тогда для тебя наступят горячие денечки. Я три раза сидел в тюрьме. Два раза в психушке… и всем, чему можно было научиться в этих университетах, овладел сполна. Хорошо, говорю. Где эти бумаги?… это было в пятницу вечером. В понедельник снова звонок: прошу зайти и сдать паспорт. Потом началась торговля – когда выезд. Я не хотел ехать сразу же. А они на это: у тебя ведь нет уже паспорта».
31 декабря 1971 года консульский отдел иерусалимского МИДа выдал Иосифу Бродскому разрешение под № 22894/71 на въезд в Государство Израиль в качестве иммигранта.
Приглашающей стороной значился якобы дядя Иосифа некто Яаков Иври, проживающий на ул. Мордей Агетаот, 24, в городе Реховот, что в 20 километрах к юго-востоку от Тель-Авива (в конце 70-х по инициативе советского диссидента Эдуарда Кузнецова (1939 г.р.) практика фиктивных вызовов в Израиль была прекращена).
Время действия въездной визы в Государство Израиль было установлено с 29 мая по 28 августа 1972 года.
Выездная виза из СССР была заверена в УВД Леноблгорисполкома, дата выезда поставлена – до 5 июня 1972 года.
Можно утверждать, что столь молниеносное развитие событий (оформление документов Бродского на выезд заняло не более трех недель, хотя по установленной процедуре длилось от полугода до года) стало результатом взаимодействия родственных ведомств (советского и американского), как ни странно.
Разумеется, каждая из сторон решала свои задачи. Совпадение дня регистрации брака и вызова в ОВИР было, конечно, неслучайным. С одной стороны, было необходимо не допустить заключение брачного союза дочери высокопоставленного американского чиновника и советского поэта-диссидента. Особенно с учетом того, что фиктивный брак (а это, вне всякого сомнения, был фиктивный брак) в США был уголовно наказуемым преступлением. Иосиф этого не знал, в чем мы убедимся позже, на стыковке в международном аэропорту Вены.
С другой стороны, карта Бродского в СССР была отработана, и его надлежало немедленно выслать из страны на волне повышенного к нему интереса со стороны западной общественности (и спецслужб в том числе).
Поэт, эссеист Лев Владимирович Лосев (1937–2009) писал: «Почти герметическая закупоренность Советского Союза стала давать трещины в конце шестидесятых годов. Некоторому количеству граждан начали разрешать отъезд из СССР для воссоединения с родственниками за границей. Приблизительно по одной тысяче евреев выехали из СССР в Израиль в 1968, 1969 и 1970 годах. Эта цифра подскочила до тринадцати тысяч в 1971 году и перевалила за тридцать две тысячи в 1972-м. Советский Союз вступал в пору тяжелого экономического кризиса, который и привел к его развалу два десятилетия спустя. В начале семидесятых годов у правительства Брежнева не было другого выхода, кроме облегчения гонки вооружений и улучшения экономических отношений с Западом. Советские стратегические ракеты и советские граждане, желающие эмигрировать, были фишками в этой геополитической игре. Резкий скачок в числе разрешений на выезд весной 1972 года объясняется просто – в Москве ожидали приезда президента США Ричарда Никсона. Америка с ее сильным еврейским лобби всегда настаивала на облегчении условий эмиграции из Советского Союза, и вот Никсону выдавался аванс за будущие поставки зерна и политику “детанта”… У Бродского к этому времени имелся “вызов” – официально заверенное израильскими властями письмо от фиктивного родственника в Израиле с приглашением поселиться на земле предков. Многие советские граждане еврейского или полуеврейского происхождения обзавелись тогда с помощью знакомых иностранцев такими “вызовами” – на всякий случай. Бывало, “вызовы” приходили и безо всякой инициативы приглашаемого. Кажется, именно так было и с приглашением, полученным Бродским… Во всяком случае, воспользоваться этим приглашением он не собирался. В тот момент он все еще полагал, что обстоятельства переменятся и ему начнут позволять поездки за границу, как позволяли иногда не только писателям с особым официальным статусом – Аксенову, Вознесенскому, Евтушенко, – но даже и тем, кто, как ему казалось, не слишком отличался от него в глазах властей: ленинградскому поэту-авангардисту Виктору Сосноре, например».
Опять же следует понимать, что неуклонный рост русской литературно-художественной диаспоры (если возможно такое словосочетание) в Европе и Америке требовал от «комитета» повышенной активности, а также поиска новых форм и новых персонажей на местах для решения продиктованных внешнеполитическим курсом СССР задач.
Андрей Синявский, Виктор Некрасов, Александр Солженицын, Владимир Максимов, Юлий Даниэль, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Александр Галич, Анатолий Кузнецов, Саша Соколов, Эдуард Лимонов, Лев Копелев, Наум Коржавин, Юз Алешковский, Георгий Владимов, Владимир Войнович, Борис Хазанов, Александр Зиновьев, Юрий Мамлеев, Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Анатолий Гладилин… Перед нами далеко не полный список бывших советских писателей, поэтов и журналистов, покинувших СССР в 70-х годах и сформировавших в англоязычной среде абсолютно уникальное русское литературное сообщество со своими журналами, издательствами и, самое главное, со своим читателем. Разумеется, советская пропаганда представляла каждого из них предателем и отщепенцем, что погнался за «длинным рублем» (долларом) и покинул свою Родину в поисках выгоды и сомнительной славы.
Однако невозможно было не согласиться с тем, что порой тексты, публиковавшиеся в «Посеве» и «Континенте», в «Ардисе» и в «Имка-Пресс» не уступали, а порой и превосходили по качеству, глубине и оригинальности тексты, выходившие в «Новом мире» и «Октябре», в «Советском писателе» и «Молодой гвардии». И наоборот, публикации в «Дружбе народов» и «Даугаве», «Сибирских огнях» и «Знамени» обращали на себя внимание далеко за пределами Союза.
Писатели-эмигранты и писатели страны-метрополии (СССР в данном случае) составляли собой единую языковую ойкумену, вольно или невольно ставившую русскую литературу выше идеологических и политических барьеров.
Так, например, Виктор Некрасов и Ченгиз Айтматов, Борис Хазанов и Анатолий Ким, Саша Соколов и Валентин Распутин, Василий Аксенов и Виктор Астафьев были частью одного литературного процесса, для которого не существовало виз и буферных зон, и не замечать это, а уж тем более воевать с этим было глупо и бессмысленно.
Однако вернемся в май 1972 года.
Из воспоминаний Кэрол Аншютц: «Бродский вышел в слезах (из ОВИРа. – Прим. авт.). Его поставили перед выбором: то ли принудительного лечения в психиатрической больнице или эмиграция в Израиль. Он был почти в отчаянии. Я для него перестала существовать. Ему пришлось проститься со всем, кого он когда-нибудь знал в жизни. Как перед смертью. На этом наши отношения кончились».
Итак, отношения закончились ровно тогда, когда стало ясно, что план, придуманный молодыми людьми, провалился.
И наступило отчаяние.
Это когда…
Мысль занимает рассудок, как шестую часть
суши рваниной туч накрывает лето,
и хочется в их соучастии – мысли и тучи – пропасть
без вести и отмереть рудиментом. Насилу где-то
что-то случается, но ухом не поведя
и не моргнув лишившимся блеска глазом,
я занимаюсь тем, чем, когда провода гудят,