Под ними – вельветовая куртка на искусственном меху. Слева – зимняя шапка из фальшивого котика. Три пары финских креповых носков. Шоферские перчатки. И наконец – кожаный офицерский ремень. На дне чемодана лежала страница “Правды” за май восьмидесятого года. Крупный заголовок гласил: “Великому учению – жить!”. В центре – портрет Карла Маркса. Школьником я любил рисовать вождей мирового пролетариата. И особенно – Маркса. Обыкновенную кляксу размазал – уже похоже… Я оглядел пустой чемодан. На дне – Карл Маркс. На крышке – Бродский. А между ними – пропащая, бесценная, единственная жизнь. Я закрыл чемодан. Внутри гулко перекатывались шарики нафталина. Вещи пестрой грудой лежали на кухонном столе. Это было все, что я нажил за тридцать шесть лет. За всю мою жизнь на родине. Я подумал – неужели это все? И ответил – да, это все. И тут, как говорится, нахлынули воспоминания. Наверное, они таились в складках этого убогого тряпья. И теперь вырвались наружу. Воспоминания, которые следовало бы назвать – “От Маркса к Бродскому”. Или, допустим – “Что я нажил”. Или, скажем, просто – “Чемодан”».
А тем временем со всеми подобающими моменту воинскими почестями пограничник переносит чемодан Бродского на оформление багажа, где тетка в синем «аэрофлотовском» пиджаке взвешивает его и наклеивает на него многочисленные разноцветные бирки.
Пограничник (картинно):
Скажи, о дщерь Аида, что значит взгляд твой грозный,
неподкупный?
Тетка в синем пиджаке (с раздражением):
А то и значит, что в трудах влачатся дни мои!
Вот этот чемодан, к примеру, есть воплощенье
праздности и лени!
Пограничник:
Откуда информация сия?
Тетка в синем пиджаке:
Да легок он, не весит ни черта!
Он пуст, как жизнь его владельца, который
убегает из страны, его взрастившей.
Польстился он на радости Сиона, и нет ему прощенья
никогда!
Пограничник:
А мне вот жалко чемодан, добротный, сделанный из
кожи. Когда-то был он украшением квартиры, вероятно,
коммунальной.
А нынче что? Летит он в Вену,
где никто не сможет оценить его достоинств благородных.
Тетка в синем пиджаке:
Говночист!
Пограничник (в изумлении):
Кто?
Тетка в синем пиджаке (исподлобья смотря на Иосифа, который что-то записывает в блокноте):
Он знает, кто!
Иосиф (едва слышно):
Завтра начнётся то, что ещё вчера
осточертело, и сменою декораций
будет только саднить; видимо, мне пора
просто пройтись, уехать, исчезнуть, убраться
вон. Но в пустой тоске
мысль занимает рассудок, хотя какое
там!? Я всего лишь держу в руке
шариковое стило и почти спокоен.
По громкой связи сообщают, что заканчивается регистрация билетов на рейс «Ленинград – Вена».
Впоследствии Елена Довлатова (жена Сергея Донатовича Довлатова) скажет: «Вена была важным этапом в жизни бывшего советского человека, ставшего эмигрантом. Она была буферной зоной. Зачастую люди, решившиеся на отъезд со своей родины, только в Вене принимали окончательное решение о том, в какую часть света или в какую страну отправятся жить».
Бродский, однако, знал наверняка, куда лежит его путь.
И теперь, когда загорелся сигнал «пристегните ремни», стало окончательно ясно, что дверь в прошлое закрылась навсегда.
Борт дернулся и медленно покатился по рулёжке.
Конечно, все повторялось, все было как тогда в 66-м году в машине, которая неслась по заснеженной дороге в Комарово.
Другое дело, что теперь Иосиф видел себя сидящим у иллюминатора, движение времени и пространства за которым все более и более ускорялось.
В оцепенении он смотрел на свое отражение в стекле.
Это тогда были красные глаза, всклокоченные волосы, полное отчаяния лицо.
Сейчас уже не так, сейчас по лицу скользят перьевые облака.
От этого невыносимого зрелища начинала кружиться голова, и отсюда с эшелона десять тысяч метров вдруг четко и громко начинал звучать голос поэта-изгнанника, поэта-демиурга:
«Уважаемый Леонид Ильич,
покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал. Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится».
Хор (состоящий из пограничников и теток в синих «аэрофлотовских» пиджаках) стоит на ступнях аэровокзала и поёт:
Скатертью дорога!
Скатертью дорога!
Скатертью дорога…
Эписодий Шестнадцатый
Александр Иванович Бродский лежит на огромной двуспальной кровати, которую еще в 1935 году купила Мария Моисеевна.
Он подложил руки под голову и смотрит в потолок, украшенный гипсовой лепниной в мавританском стиле, испещренный трещинами и разводами от протечек соседей сверху.
Потолок напоминает карту.
Стало быть, получается, что сейчас он вознесся высоко над землей и с высоты птичьего полета или даже с высоты полета авиалайнера Ту-154 авиакомпании «Аэрофлот» наблюдает за материками и водными пространствами.
Улыбается этому своему предположению.
Как, однако же, все оказывается просто, когда вот так – просто лежишь на кровати, смотришь в потолок и оказываешься над суетой вне времени и пространства.
Вполне возможно, что нечто подобное ощущал и Иосиф, когда летел на высоте десять тысяч метров сначала над территорией СССР, а потом и над Европой, когда зачитывал в уме письмо генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Леониду Ильичу Брежневу, когда пытался справиться с волнением и уверить себя, что все, к чему он так долго шел, наконец, свершалось.
А меж тем самолет начинал снижение и входил в густую облачность.
Александр Иванович специально не выключил телевизор в тот вечер, чтобы дождаться прогноза погоды, а, вернее, не это унылое и по своей сути абсолютно бессмысленное перечисление цифр и фигур речи, но полюбившуюся ему мелодию «Manchester et Liverpool».
Французская певица и актриса Мари Лафоре исполняет песню «Manchester et Liverpool» перед окном, по которому стекают капли дождя.
Лицо ее печально, и кажется, что из ее глаз текут слезы.
Вот и в Ленинграде сейчас дождь.
Самолет вываливается из низкой облачности, описывает дугу и начинает заходить на посадку, а по иллюминатору почти параллельно приближающейся земле рвутся потоки воды.
И в Вене тоже дождь.
Стало быть, все получается так, как и мыслилось – наступило завтра, которое «еще вчера осточертело». Точно такой же питерский моросящий дождь и пасмурное небо, хотя было бы наивно и даже глупо думать, что здесь всегда светит солнце.
Совпадение и несовпадение желаемого и действительного.
Формула, которая имеет два варианта решения: или приводит к разочарованию и унынию, или, напротив, рождает ощущение счастья.
События, с которых началось пребывание Иосифа в транзитной зоне венского аэропорта Швехат, поставили под сомнение второй вариант в принципе.
Как уже было сказано выше, Вена являлась стыковочным узлом для советских иммигрантов так называемой «еврейской волны». Именно здесь на уровне окончательного визового обеспечения принималось решение, куда продолжит путь прибывший из СССР репатриант – в Израиль или в США.
Понятно, что очередь желавших отбыть за океан в разы превышала ряды тех, кто стремился вернуться на родину предков.
В транзитной зоне Вена-Швехат стало известно, что американская сторона не разрешает въезд в страну г-ну Бродскому, потому как располагает информацией о том, что он склонял к фиктивному браку гражданку США Кэрол Аншютц, что по законам страны является уголовно наказуемым преступлением.