Стало быть, имея на руках въездную израильскую визу за № 22894/71, Иосиф должен был проследовать на рейс Вена – Тель-Авив.
Для Бродского такой поворот событий стал настоящим потрясением.
Интересно заметить, что в Израиле Иосиф так никогда и не побывал, хотя всегда интересовался библейской проблематикой (что отражено в его творчестве), много путешествовал по миру, но почему-то подсознательно противился поездке в Землю обетованную.
Как, впрочем, так и не посетил город своего детства и юности.
Вполне вероятно, что просто не мог осознать себя внутри того человека, которого уже давно нет, боялся умереть раньше времени, не доделав всех своих дел.
Однако именно здесь и сейчас, в Вене, он непреложно осознал нечто другое, о чем в Ленинграде и не догадывался.
Первое: американские спецслужбы, занимавшиеся «ведением» Бродского, по уровню казуистики ничем не отличались от советских спецслужб, с которыми находились в профессиональном контакте.
Второе: выезд в Израиль рассматривался как иммиграция по остаточному принципу, когда тот или иной репатриант являлся нежелательной персоной на территории США, а, следовательно, был (выезд в Израиль) своего рода наказанием и попранием свободы. И, наконец, третье: без участия высокопоставленных «игроков» с американской стороны разрешить данную коллизию было невозможно.
На помощь Бродскому пришли Карл Проффер и Строуб Тэлботт.
Карл Рей Проффер (1938–1984) – славист, переводчик, издатель, доктор философии, профессор Мичиганского университета, основатель издательства «Ардис». Впоследствии Бродский скажет о Проффере: «Он вернул русской литературе непрерывность развития и тем самым восстановил её достоинство… То, что Карл Проффер сделал для русской литературы XX века, сопоставимо с Гутенберговым изобретением, потому что Проффер заново открыл печать. Публикуя по-русски и по-английски книги, которым суждено было никогда не увидеть черноту типографской краски, он спас многочисленных русских писателей и поэтов от забвения, от искажения их слова, от нервной болезни и отчаяния. Более того, он изменил сам климат русской литературы… сделал для русской литературы то, что сами русские хотели сделать, но не могли».
Строуб Тэлботт (1946 г.р.) – американский дипломат, политолог, заместитель Госсекретаря США (1994–2001) по вопросам России и стран СНГ, президент Брукингского института в Вашингтоне. На момент нахождения Бродского в Вене – корреспондент журнала Time. Из интервью Тэлботта: «У меня были друзья в американском дипломатическом корпусе, с которыми я общался, так как они проявляли интерес к России. Я сказал им, что Бродскому нужно помочь, он украсит американскую литературу. Соединенные Штаты должны оказать ему любую возможную помощь».
Мы не располагаем информацией о том, каким именно образом Соединенные Штаты в течение месяца (Вену с американской визой Иосиф покинул в июле) оказывали поэту эту самую «любую возможную помощь». Хотя, как думается, это не так важно, потому что, по воспоминаниям самого Бродского, в его жизни наконец совершился радикальный поворот, и ленинградские мечтания, они же поэтические фантазии, начали сбываться. Дипломатическая же рутина и торговля спецслужб находились где-то на периферии его сознания.
Иосиф Бродский: «В июне 1972 года. Когда я приземлился в Вене, меня там встретил американский издатель Карл Проффер, мой приятель. Я знал, что Оден проводит лето в Австрии, вот и попросил Проффера – нельзя ли его разыскать? Прилетел я в Вену 4 июня, а 6 или 7 мы сели в машину и отправились на поиски этого самого Кирхштеттена в северной Австрии, где Оден жил (в Австрии этих Кирхштеттенов три). Наконец, нашли нужный Кирхштеттен, подъехали к дому; экономка нас погнала, сказав, что Одена дома нет (собственно, погнала Карла, потому что я по-немецки ни в зуб ногой). И мы уж совсем собрались уходить, как вдруг я увидел, что по склону холма подымается плотный человек в красной рубахе и подтяжках. Под мышкой он нес связку книг, в руке пиджак. Он шел с поезда – приехал из Вены, накупив там книг… В первый же день, когда мы сели с ним в этом самом Кирхштеттене и завелись разговаривать, я принялся его допрашивать. Это было такое длинное интервью на тему: что он думает о разных англоязычных поэтах. В ответ Оден выдавал мне (с некоторой неохотой) довольно точные формулировки, которые и по сей день для меня – ну, не то чтобы закон, но все же нечто, что следует принимать во внимание… Говорил, что единственный русский писатель, к которому он хорошо относится, это Чехов. Еще, помню, Оден заметил, что с Достоевским он не мог бы жить под одной крышей; такое нормальное английское выражение. Да? Кстати, Оден написал вполне одобрительную рецензию на том Константина Леонтьева, переведенный на английский… Он пытался организовать, устроить все мои дела. Добыл для меня тысячу долларов от American Academy of Poets, так что на первое время у меня были деньги. Он пекся обо мне как курица о своем цыпленке. Мне колоссально повезло. И кончилось это тем, что через две недели после моего приезда в Австрию мы сели в самолет и вместе полетели в Лондон, на фестиваль “Poetry International”, где мы вместе выступали».
Меж тем в результате совместных усилий Карла Проффера, гарантировавшего предоставление работы Иосифу в Мичигане, и Строуба Тэлботта, подключившего к освещению конфликта CBS TV, США все-таки одобрили въезд Бродского в страну, и уже в начале июля 1972 года он оказался в городке Анн-Арбор округа Уоштено штата Мичиган, что расположен в 56 километрах к западу от Детройта.
Здесь находился кампус Мичиганского университета, где и предстояло преподавать Иосифу.
Семья Карла и Эллендеи Проффер полностью приняла на себя попечение русского поэта-иммигранта, словно это был их близкий и любимый родственник, предоставив ему жилье и оказав непосредственную помощь с устройством на работу.
Для 32-летнего иммигранта из СССР, впервые оказавшегося в Америке, здесь все было необычно и умопомрачительно, в это было трудно поверить, но это была правда, реальная жизнь, которой надо было научиться жить.
Из поэтического послания Иосифа Бродского переводчику Виктору Голышеву:
Когда бы уложить я мог
Америку в два русских слога,
Я просто написал бы: МНОГО.
Всего – людей, автодорог,
стиральных порошков, жилья,
щитов с летящим «Кока-Кола»,
скайскрэперов, другого пола,
шмотья, истерики, жулья.
От этого в глазах рябит.
Тут нет смиряющего ГОСТа.
Когда несешься по Девяносто
Четвертой Интерстэйт на speed
под восемьдесят пять – миль в час
(вовек мы, рашенс, не усвоим
эквивалент), а справа с воем
летит междугородний bus,
а слева трейлер волокёт,
вихляясь, новенькие кары
в три яруса, и всюду фары,
а сзади, наседая, прет
рефрижератор, и нельзя
прибавить: перед носом жопа
газгольдера, и – брат потопа —
дождь лупит по стеклу…
А вот все-таки и в Мичигане тоже дождь.
Видимо, он преследует человека, приехавшего из Ленинграда.
То же самое, надо думать, происходит и с коренными лондонцами…
Дослушав «Manchester et Liverpool» до конца, Александр Иванович встает с кровати, выключает телевизор и подходит к столу, за которым работал Иосиф. Впрочем, он всегда не вполне считал то, чем занимался его сын, работой. Неоднократно говорил ему, что лучше было бы все-таки найти себе настоящую работу, с фиксированной зарплатой, ежеквартальными премиями, социальными гарантиями, потому что стихи приносят только несчастье, а денег так и вообще не приносят.
Это подобно тому, как Иван Павлович Ювачёв, вознося указательный палец к небесам, говорил своему сыну – «до тех пор, пока ты будешь Хармс, ты будешь несчастен».
Александр Иванович садится к столу, на котором отпечатались черные резиновые наконечники ножек пишущей машинки Иосифа.
И в это же самое время в доме Профферов в Анн-Арборе Бродский тоже садится к столу.
Нет, попытка повторить свой питерский закут в полутора комнатах или «рабочий кабинет» в Норинской здесь даже и не предпринималась, хотя, конечно, кое-какие детали узнаются сразу.
Пишущая машинка.
Портрет отца в кителе.
Двойной портрет матери и отца в рамке под стеклом.
Портрет Уистена Хью Одена.
Початая бутылка Johnnie Walker (хотя варианты возможны).
Блокноты (в одном из них мы узнаем тот самый, в который Иосиф что-то записывал во время оформления багажа в Ленинграде).
Настольная лампа в викторианском стиле.
Радиоприемник Sony.
Бюст Пушкина.
Сборники американской поэзии.
Разбросанные в беспорядке черновики.
Иосиф обводит взором все эти предметы.
Вставляет в машинку лист бумаги:
Пора. Я готов начать.
Не важно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.
О чем? О днях, о ночах.
Или же – ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.
Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то непокидаемый вид.
Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому…
Спустя три года в этой же комнате в доме Профферов поселится еще один русский писатель, чье сочинение «Школа для дураков» высоко оценил сам Набоков, что уже само по себе было событием невероятным.