Тут же переобуваются и бесстрашно встают на лед.
Смеются озорно.
Режут лед лезвиями.
Держатся за руки, держатся ближе к берегу, и лишь самые отчаянные уезжают далеко, к границе воды и льда, возвращаются, сохраняя на лицах восторг, даже экстаз от увиденного, кричат, но не в силах описать своих ощущений.
А потом вновь уезжают в опасную даль.
Иосиф наблюдает за происходящим с пирса и думает о том, что эта забава ему хорошо знакома еще с детства, когда он прогуливал школу и ходил на Фонтанку, где выбирался на лед, едва занесенный снегом, вставал на колени и пытался заглянуть сквозь него в черную глубину, где плавали рыбы.
Время года – зима. На границах спокойствие. Сны
переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.
И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,
торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.
Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мгле
ты увидишь опричь своего неприкрытого срама —
полумесяц плывет в запыленном оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.
Куполов что голов, да и шпилей – что задранных ног.
Как за смертным порогом, где встречу друг другу
назначим…
Конечно, никаких рыб разглядеть он не мог.
Конечно, никому из собравшихся, в том числе из тех, кто в данный момент режет коньками лед, не приходит в голову задуматься над тем, что между пирсом и льдом, вмерзшим броненосцем времен Второй мировой войны и рыбами на глубине, конькобежцами и согревающимися на ледяном ветру виски, существует пространство и существует время.
Первое ограничено обстоятельствами и произволением каждого, второе не ограничено ничем, но тоже связано с произволением каждого.
Вот, например, девушка-фигуристка в полосатом свитере и вязаной шапке с помпоном, молодой парень в куртке-бомбере с нашивкой Los Angeles Lakers, или пожилая пара, для которой подобного рода зрелища не являются редкостью (зима 43-го, 56-го, 61-го, 68-го – было как вчера!), и они пришли сюда просто потому, что из года в год именно в это время и именно здесь совершают свой прогулочный моцион – все они относятся ко времени по-разному, и время тоже относится к ним по-разному.
Иосиф смотрит на них и думает об этом, ведь и он тоже имеет со временем свои счеты, а оно – с ним. Особенно, когда он перемещается по воздуху и по земле, совершенно не признавая никаких объективных законов, даже игнорируя их, подобно тому как сейчас игнорируют законы физики и здравого смысле те, кто доезжают на коньках до самой воды, где лед тонок, но инъекция адреналина (она же – свободы) пересиливает инстинкт самосохранения.
Постоянно быть на таком сильнодействующем препарате смертельно опасно, но об этом никто не думает, находя чувственное выше рассудочного, а сложное предпочтительней простого.
Из эссе Иосифа Бродского «Место не хуже любого»: «Чем больше путешествуешь, тем сложнее становится чувство ностальгии. Во сне, в зависимости от мании или ужина, или того и другого, либо преследуют нас, либо мы преследуем кого-то в закрученном лабиринте улиц, переулков и аллей, принадлежащих одновременно нескольким местам; мы в городе, которого нет на карте. Паническое беспомощное бегство, начинающееся чаще всего в родном городе, вероятно, приведет нас под плохо освещенную арку города, в котором мы побывали в прошлом или позапрошлом году. Причем с такой неотвратимостью, что в конце концов наш путешественник всякий раз бессознательно прикидывает, насколько встретившаяся ему новая местность потенциально пригодна в качестве декорации к его ночному кошмару. Лучший способ оградить ваше подсознание от перегрузки – делать снимки: ваша камера, так сказать, – ваш громоотвод. Проявленные и напечатанные, незнакомые фасады и перспективы теряют свою мощную трехмерность и уже не представляются альтернативой вашей жизни. Однако мы не можем все время щелкать затвором, все время наводить на резкость, сжимая багаж, сумки с покупками, локоть супруги. И с особой мстительностью незнакомое трехмерное вторгается в чувства ни о чем не подозревающих простаков на вокзалах, автобусных остановках, в аэропортах, такси, на неспешной вечерней прогулке в ресторан или из него».
«Ограждением своего сознания от перегрузки» занимались, как правило, вместе с Барышниковым, с которым Иосиф познакомился осенью 1974 года.
Из воспоминаний Михаила Барышникова: «Сохранилось много фотографий, когда я снимал Иосифа, а он – меня. Помню, у него была хорошая камера. Nikon. Серьезная такая, камерка… С широкоугольником… когда мы шли гулять, то всегда брали две пленки. Одна пленка – он меня снимает, другая – я его снимаю… Он считал, что он больше фотограф, чем поэт… Он действительно любил фотографию и ценил ее. “Семейные карточки” – его выражение. “Вот это – настоящие карточки”, – он говорил… Я снимал. Иосиф говорил: “Эти карточки должны остаться на всю жизнь”».
С учетом того, что архив Бродского, согласно его воле, будет открыт только в 2046 году (через 50 лет после смерти Иосифа Александровича), словам великого танцовщика Михаила Николаевича Барышникова остается только верить.
И остается лишь предполагать, каковы были эти «настоящие карточки».
Иосиф на фоне кирпичной стены.
Барышников отражается в витрине магазина.
Иосиф закуривает рядом с телефонной будкой.
Барышников висит на турнике на спортивной площадке.
Иосиф стоит посреди пустой улицы с закрытыми глазами.
Барышников замер в позе танцующего сатира.
Иосиф изумленно смотрит на счетчик кадров на своем фотоаппарате.
Барышников указывает на номер дома – 36.
Вот и пленка закончилась, отснято 36 кадров.
Иосиф, конечно, чувствует разочарование:
… где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела,
глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает
о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
Разумеется, он помнит ту старинную черно-белую фотографию, на которой Марина Басманова стоит на платформе Московского вокзала – длинные волосы, обрезанные ниже плеч, бледный, словно заснеженный лоб, настороженный и в то же время сосредоточенный взгляд, устремленный куда-то мимо объектива фотокамеры. Здесь она так напоминает Зару Леандер, которая своим низким, почти мужским голосом исполняла любимую песню Иосифа «Die Rose Von Nowgorod» на музыку итальянского композитора Нино Рота.
Тогда еще «Воркутинский» подавали на второй путь.
Разочарование, переходящее в обиду, обида – в гнев, гнев – в безразличие.
Свое последнее стихотворное послание МБ (Марине Басмановой) Бродский напишет в 1992 году, за четыре года до смерти.
Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.
Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.
Речка тоже рябит; а земля в морщинах —
и думать забыла, поди, о своих мужчинах.
Там – одни пацаны. А от кого рожают,
знают лишь те, которые их сажают,
либо – никто, либо – в углу иконы.
И весною пахать выходят одни законы.
Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в роще
в землю смотреть и одеваться проще.
Там у тебя одной на сто верст помада,
но вынимать ее все равно не надо…
Вполне возможно, что «Воркутинский» с Московского вокзала в те места и направлялся.
Иосиф Бродский: «Что роднит память с искусством, так это способность к отбору, вкус к детали. Лестное для искусства (особенно для прозы), для памяти это наблюдение должно показаться оскорбительным. Оскорбление, однако, вполне заслужено. Память содержит именно детали, а не полную картину сценки, если угодно, но не весь спектакль. Убеждение, что мы каким-то образом можем вспомнить все сразу, оптом, такое убеждение, позволяющее нам как виду продолжать существование, беспочвенно. Более всего память похожа на библиотеку в алфавитном беспорядке и без чьих-либо собраний сочинений…
Всякое сказанное слово требует какого-то продолжения. Продолжить можно по-разному: логически, фонетически, грамматически, в рифму. Так развивается язык, и если не логика, то фонетика указывает на то, что он требует себе развития. Ибо то, что сказано, никогда не конец, но край речи, за которым – благодаря существованию Времени – всегда нечто следует. И то, что следует, всегда интереснее уже сказанного – но уже не благодаря Времени, а скорее вопреки ему».
Детали, из которых складывается картина, которая решительным образом отличается от того, что было на самом деле, и тем более от того, что замышлялось. Именно по этой причине подобного рода описание будоражит воображение, вдохновляет и требует продолжения. Рождается текст, что в какой-то момент начинает генерировать сам себя (заниматься самовоспроизводством), и остается лишь поддерживать градус состояния, не терять интонацию. Как утверждает Андрей Битов, «такой текст можно написать только в особом состоянии. Это внезапность, спонтанность, абсолютная связанность всех слов, текст, который невозможно в другом состоянии ни начать, ни закончить».
Однако быть постоянно в подобного рода возбуждении невозможно, как невозможно до бесконечности извлекать из себя воспоминания, слова, звуки, вычерпывать интонации, в противном же случае окончательная утрата связи с реальностью может привести к сумасшествию, которое, разумеется, для себя зачастую приходится именовать симуляцией сумасшествия, имитацией безумия.
Из воспоминаний Саши Соколова: «Меня отправили в Кащенко, в полубуйное отделение. Это была величайшая жизненная школа. Это фантастика! Это самое интересное и свободное заведение вообще в стране было, это вертеп, это невероятный живой театр, театр сумасшедших, где сто человек не имеют права находиться днем в палатах, и они вынуждены метаться только в длинном коридоре, туда-сюда, и ты можешь только остановиться, стоять у стены и просто наблюдать за этими людьми, за их лицами, за их речами. Какие речи! А сколько людей, которые находились там десятилетиями… пациенты с вялотекущей шизофренией. У меня вообще-то крепкая нервная система. Мне повезло… как всегда… Внутри любого, я думаю, нормального сумасшедшего дома есть группа лиц. Это так называемая секретная полиция, которая помогает врачам и сестрам держать все это заведение в порядке, то есть, в случае каких-то эксцессов, они подключаются. Могут повязать человека, чтобы ему, скажем, сделали укол, и тогда он затихнет надолго. И ко мне подошел, как я понял потом, знаменитый сумасшедший Миша Таланов. Представился, протянул руку и сказал – “Ну что, к