Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
Мне пора уходить. Ты останешься после меня.
До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.
Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.
Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади…
27 января 1996 года Михаил Николаевич Барышников отмечал свое 48-летие в Майами. Ближе к вечеру раздался телефонный звонок, это звонил Иосиф с поздравлениями. Договорились встретиться, как только Барышников вернется в Нью-Йорк.
Потом Бродский спустился к гостям. В тот вечер у него были пианистка и музыкальный педагог Елизавета Леонская и Александр Сумеркин, переводчик, редактор. За разговорами о поэзии и музыке засиделись допоздна.
После того, как супруга Иосифа, Мария Соццани, проводила гостей, Бродский вновь поднялся к себе в кабинет, чтобы приготовить книги и рукописи для завтрашней поездки в Саут-Хедли.
Но эта поездка не состоялась, потому что в ночь с 27 на 28 января Иосиф Александрович Бродский умер.
Утро 28 января 1996 года
– Мы очень сожалеем о случившемся, но просим вас сконцентрироваться и подробно рассказать о том, что произошло в ночь с 27 на 28 января 1996 года.
– Мне очень трудно сейчас говорить об этом.
– Мы приносим вам свои искренние соболезнования, но нам необходимо соблюсти процедуру и по возможности восстановить ход всех событий этой печальной ночи.
– Хорошо, я постараюсь, но мне очень тяжело, я могу ошибаться.
– Ничего страшного, мы слушаем вас.
– В субботу вечером у нас были гости, а после их ухода Иосиф собирал рукописи и книги, потому что готовился к началу семестра.
– Пожалуйста, назовите имена ваших гостей.
– Елизавета Леонская и Александр Сумеркин.
– Они русские?
– Да.
– В их поведении не было ничего необычного, подозрительного? Как вам показалось?
– Нет, все было как всегда, мы беседовали о поэзии, Иосиф читал стихи, а потом они ушли.
– В котором часу?
– Точно не могу сказать, может быть, в половине первого, или около того…
– Хорошо, что было дальше?
– Иосиф сказал, что ему нужно еще поработать, он пожелал мне спокойной ночи и поднялся к себе в кабинет.
– Как себя чувствовал господин Бродский?
– А как себя может чувствовать человек, перенесший столько инфарктов?
– Простите за нетактичный вопрос, мэм, но я имею в виду его душевное состояние вчера.
– Он выглядел усталым, очень усталым…
– Понятно, что было потом?
– А потом я обнаружила его только утром, мне невыносимо тяжело об этом вспоминать…
– Вы слышали ночью какой-то шум?
– Нет.
– Нет – вы его не слышали, или этого шума не было?
– Я не слышала, я спала.
– Мы понимаем, что вам трудно, но просим вас подробно рассказать о том, что вы увидели, когда утром вошли в кабинет господина Бродского. Это очень важно.
– Хорошо.
– Во сколько вы увидели тело господина Бродского?
– В девять утра, я поднялась к нему в девять часов утра. Иосиф лежал на полу. Он был полностью одет.
– Значит, он не ложился спать, не собирался ложиться.
– Получается, что так.
– Скажите, как он лежал лицом – вниз или вверх?
– Не могу точно сказать, кажется, лицом вверх, а его очки лежали на столе рядом с книгой. Он улыбался.
– Что это была за книга?
– Греческие эпиграммы.
– Прибывший на место происшествия утром 28 января наряд полиции показал, что тело господина Бродского лежало лицом вниз, а его очки разбились. Как бы вы это могли объяснить?
– Не знаю…
– Вы переворачивали тело до приезда полиции?
– Нет… я не помню… это ужасно…
– Мы сочувствуем вам, но еще один очень важный вопрос – ночью 27 января господин Бродский совершал телефонные звонки кому-либо?
– Нет, не совершал.
– А мы располагаем информацией, что господин Бродский звонил господину Барышникову. Что вы знаете об этом звонке?
– Да-да, он звонил Барышникову в Майами, у него вчера был день рождения.
– И господин Барышников может это подтвердить?
– Наверно, может! Я не знаю, что он может, а что не может… Пожалуйста, оставьте меня в покое! Я сказала вам все, что смогла вспомнить! Мне очень тяжело сейчас, вы это можете понять?
– Конечно, мэм, конечно, можем. Но мы всего лишь делаем свою работу.
Все это время за происходящим своим немигающим взглядом наблюдает расположившийся на подоконнике кот Миссисипи.
Когда же следственные мероприятия наконец заканчиваются и Миссисипи остается в комнате один, он закрывает лапами глаза и так долго неподвижно лежит. Ему кажется, что этот день уже закончился, и наступила ночь.
Так с зарытыми лапами глазами он напоминает кота Василия из плацкартного вагона поезда Ленинград – Коноша.
Неужели такое совпадение возможно? Конечно, нет, потому что никакого кота Василия в том вагоне не было, а была всего лишь обычная темно-серая ушанка с кокардой офицера внутренних войск.
Эксод
В древнегреческом театре заключительная часть трагедии, которая сопровождается торжественным уходом актеров и хора с орхестры.
Представление
Хор размещается на подиуме полукругом таким образом, что правое и левое полухорие как бы нависают над орхестрой, которая выдается в зрительный зал более чем на десять саженей.
Один за другим действующие лица медленно выходят из-за кулис и занимают места на проскении – прямоугольной площадке, что возвышается над орхестрой.
Свет в зрительном зале постепенно гаснет.
Освещенными остаются только центр орхестры, правое и левое полухория, а также рампа проскения, причем таким образом, что мы можем разглядеть только маски на лицах стоящих на сцене актеров.
Это маски простых смертных, героев, богов, теней, видений, мифологических чудовищ, циклопов, сатиров, фавнов, а также маски горя и радости, ужаса и восхищения.
И вот раздаются звуки авлоса – двойной свирели. Они приходят откуда-то из-за кулис, постепенно набирая силу звучания, рождая напряжение, предчувствие начала сценического действа.
Словно улавливая эти звуки увертюры, хор начинает раскачиваться вместе с ними, овевая своим движением орхестру, выдыхая низкий непрерывный звук, более походящий на гудение морской раковины, когда ее прикладываешь к уху.
Музыка затихает, и представление начинается.
Актеры поочередно убирают маски и открывают свои лица.
Мы, конечно, узнаем их.
Даниил Гранин:
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Александр Прокофьев:
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела
Многоточие шинели. Вместо мозга – запятая.
Вместо горла – темный вечер. Вместо буркал – знак деленья.
Правое полухорие:
«А почем та радиола?»
«Кто такой Савонарола?»
«Вероятно, сокращенье».
«Где сортир, прошу прощенья?»
(на орхестру выходит Михаил Барышников в образе Пушкина и исполняет танец, на голове у него надет летный шлем)
Сергей Довлатов:
В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром.
оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
Левое полухорие:
«Жизнь – она как лотерея».
«Вышла замуж за еврея».
«Довели страну до ручки».
«Дай червонец до получки».
(на орхестру в образе Николая Васильевича Гоголя выходит Владимир Британишский, на его голове надета бескозырка. Он читает: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибережным лесам ярко отсветиться в водах».
Андрей Битов:
В продуктовом – кот наплакал; бродят крысы, бакалея.
Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана.
превращается в тирана на трибуне мавзолея.
Правое и левое полухорие вместе:
«Говорят, открылся Пленум».
«Врезал ей меж глаз поленом».
«Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый».
(на орхестру в образе Льва Толстого, облаченного в пижаму, выходит Сергей Михалков)
Александр Уманский:
По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
Размышляя о причале, по волнам плывет «Аврора»,
чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
Правое полухорие:
«Где яйцо, там – сковородка».
«Говорят, что скоро водка
снова будет по рублю».
«Мам, я папу не люблю».
(в образе Заграницы на орхестру спускается Кэрол Аншютц, о которой сказано в либретто – «Входит с криком Заграница, с запрещенным Полушарьем и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен. Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем, придирается к закону, кипятится из-за пошлин, восклицая: «Как живете!» И смущают глянцем плоти Рафаэль с Буонарроти – ни черта на обороте».
Кэрол Аншютц:
Как живете?
Василий Аксенов:
Мы кайфуем!
Хор:
Пролетарии всех стран
Маршируют в ресторан!
(на орхестре появляется Иосиф Джугашвили, в зрительном зале тут же воцаряется паника, испуг, оцепенение, персонаж во френче долго ходит в молчании, заложив руки за спину, он пристально вглядывается в темноту, как будто кого-то выискивает, и при этом абсолютно невозможно понять, кто исполняет эту роль)
Джугашвили