асток и будет самым ответственным.
В числе кандидатов в коменданты Нижней и Верхней Галилеи, включая расположенную на Голанских высотах Гамлу, был назван (как предполагается, с подачи р. Иехошуа бен Гамла) и Иосиф бен Маттитьягу.
Иосиф, который по предположению Сьюарда, был обуреваем в этот момент самыми противоречивыми чувствами и даже, возможно, подумывал о том, чтобы вслед за другими на это смутное время отправиться в Рим, чтобы там попытаться смягчить участь, грозящую его соплеменникам, не мог не оценить всей почетности этого назначения. И уж тем более не мог от него отказаться — даже если бы захотел. Однако, по-видимому, его кандидатура вызвала споры, и потому Иосифу было решено придать в качестве заместителей двух молодых коэнов — Иозара и Иегуду[34].
Комментируя назначение комендантов (Флавий использует для обозначения этой должности греческое слово «стратег»), историки обращают внимание на два момента.
С одной стороны, выборы были достаточно демократичны, так как на посты стратегов были назначены представители разных слоев общества, а значит уже в ту эпоху у евреев не придавалось особого значения знатности происхождения. Любопытно, что среди избранных оказался и один ессей. Ессеи затем были и среди защитников Масады, а стало быть, хотя большинство из них были пацифистами, какая-то часть этой общины принимала участие в восстании, и участие весьма активное.
С другой стороны, тот факт, что фактический лидер восстания Эльазар бен Ханания был отослан в самую дальнюю провинцию, свидетельствует о поражении сторонников жесткого военного противостояния римлянам.
Большинство назначенцев, как и Иосиф, придерживались двойственной позиции. Среди них были и те, кто надеялся на то, что армия Цестия Галла войдет в город и на этом все кончится. Главное, что их занимало, — как прийти к миру с Римом, и это в итоге в немалой степени определило все последующие события.
Исследователи обращают внимание на то, что, описывая начало мятежа, Флавий отнюдь не упрощает картину и не делает ее черно-белой. Безусловно, он не видит социально-экономические корни бунта, забывает и о начавшемся голоде, и о тысячах мастеровых, оставшихся без работы после того, как Агриппа окончательно остановил строительство Храма, и о разорении крестьян. Будучи представителем сословия священников, Флавий усматривает основной конфликт в нарушении римлянами религиозных прав евреев, что, безусловно, было одним из важнейших, но все же далеко не единственным фактором.
В то же время его анализ, согласно которому и сторонники восстания, и его противники составляли меньшинство общества, а маятник симпатий большинства качался из стороны в сторону, и сами эти симпатии нередко носили не рациональный, а эмоциональный характер, в целом, безусловно, верен. Опережая будущие выводы еврейских мудрецов о причинах поражения восстания, Иосиф делает особенный акцент на внутренние распри, а по сути дела, на гражданскую войну между евреями, влекущую за собой множество жертв.
Сам Иосиф, как уже было сказано, принадлежал к противникам восстания, но отнюдь не потому, что симпатизировал римлянам. То есть он придерживался той самой позиции, которой придерживалось большинство фарисеев: они были противниками восстания не потому, что считали его несправедливым или их устраивало нахождение Иудеи под властью Рима, а потому что сознавали почти полное отсутствие шансов на успех.
И все же, что должен был испытывать 29-летний Иосиф бен Маттитьягу в течение тех четырех-пяти необычайно насыщенных событиями месяцев, которые прошли с момента его возвращения из Рима?
Он ступил на родную землю полный надежд на то, что теперь, после успеха его миссии, его ждет признание лучших людей Иерусалима и блестящая карьера — может быть, даже члена Синедриона. Нет, конечно, сразу на такое членство он не рассчитывал, однако вполне мог быть введен в число кандидатов в члены, пусть пока и на задних скамьях, но с правом высказывать свое мнение и с правом совещательного голоса. А дальше он уже быстро сумел бы пробиться в первый ряд, а там, глядишь, получил бы и кресло у овальной стены.
В принципе, будучи коэном, он мог рассчитывать и на место первосвященника, и, возможно, уже видел себя в его облачении входящим в Судный день в Святая Святых, а затем выходящим под ликующие крики народа: «Как сама красота, которой Создатель наделил творения Свои, — таков облик первосвященника. Как роза, цветущая в саду очарований, — таков облик первосвященника…»
Вместо этого он во время волнений вынужден был прятаться с другими коэнами в Храме, втайне желая победы партии мира и питая надежды на то, что Цестий Галл войдет в Иерусалим, после чего жизнь снова вернется в нормальное русло. И вот сейчас ему предстоит стать посланником мятежного, «отпавшего» Иерусалима в Галилее, и с этого момента в глазах римлян он становится врагом империи, не заслуживающим ничего, кроме смерти.
Однако эти размышления странным образом смешивались с сознательной, а может идущей из подсознания гордостью за еврейский народ, которая невольно чувствуется между строк «Иудейской войны».
И это понятно: Агриппа был, безусловно, прав, когда говорил о том, что все племена склонили голову перед военной мощью Рима. Даже парфяне, покорившие множество народов и пытавшиеся ему противостоять, по большому счету признали его превосходство, и их царь Вологез заключил мирный договор с Нероном. И вдруг на маленьком клочке земли небольшой, плохо вооруженный народ оказывается способным на равных сражаться с лучшей армией мира и в итоге заставляет ее отступить! И кто знает: может быть, правы те, кто рассчитывает на помощь Бога и на успех восстания?!
Но рассказывая об этих днях в «Жизнеописании», Иосиф отмечает, что «стало поражение Цестия несчастьем для всего нашего племени». Известие об этом поражении привело к новым еврейским погромам в Дамаске и других городах Сирии. При этом убивали не только евреев, но и всех, кто им сочувствовал, а также христиан, которых считали евреями и которые в большинстве своем и были ими по крови. Правда, по утверждению Ренана, «мягкость этих добрых сектантов и их безобидный характер часто спасали их»[35].
Многие евреи во время погромов или в их предчувствии бежали из Сирии и сопредельных стран, надеясь найти убежище у своих соплеменников. Как следствие, Галилея наполнилась тысячами беженцев, оставшихся без крова и имущества и нередко горевших жаждой мести. И это была еще одна проблема, с которой предстояло столкнуться Иосифу на новом поприще.
Цестий Галл тем временем направил делегацию бежавших к нему лидеров «партии мира» к Нерону, чтобы они из первых уст рассказали императору о том, как все было, и возложили вину за это на Флора — надеясь тем самым снять ответственность с себя и смягчить императора.
А Иосиф, покинув родной Иерусалим, уже направлялся в сторону Галилеи. На дворе был октябрь 66 года, и в стране стояла та самая пора, которую в России принято называть бабьим летом. Но Иосифу, разумеется, было не до того, чтобы любоваться прекрасными пейзажами, так как его занимали совсем другие мысли. Он прекрасно осознавал не только весь престиж, но и всю сложность и ответственность нового назначения.
Глава 8. Комендант Галилеи
Чтобы читатель понял всю сложность легшей на плечи Иосифа бен Маттитьягу задачи, следует сказать хотя бы несколько слов о том, что представляла собой Галилея той эпохи.
Ее благодатные земли и умеренный климат давали обильные урожаи зерновых культур, множества видов фруктов и овощей, а также оливок и винограда, позволявших вырабатывать в больших количествах два таких ценных в то время продукта, как вино и оливковое масло. На ее пастбищах паслись обильные стада — евреи выращивали крупный и мелкий рогатый скот, а сирийские греки — свиней (с одним из таких свиных стад и встречается Иисус в Евангелии от Матфея).
В то же время периодически возникавшая в этих краях засуха и высокие налоги, которые накладывали римляне, Агриппа и Береника, во владении которой здесь тоже было несколько городов и селений, ложились тяжелым бременем на местных крестьян. Многие из них разорялись и уходили в разбойники, но в разбойники идейные. Почти за полтора тысячелетия до появления образа Робин Гуда они воплощали вложенную в этот образ идею — нападали в основном на римлян и на сотрудничающих с ними богатых евреев, искренне считая себя при этом борцами за свободу и социальную справедливость.
Впрочем, разбойники таились в лесах, горах и многочисленных пещерах Галилеи еще со времен Ирода Великого, которому довелось с ними немало повоевать. Вообще, Галилея всегда держалась наособицу от Иудеи. Ее жители подчеркивали, что они, будучи евреями, являются именно «галилеянами», а не «иудеями», и нередко встречали в штыки исходившие из Иерусалима новые религиозные предписания. Фейхтвангер это подчеркивает, описывая, как галилеяне жарят курицу в сметане — принципиально, в знак протеста против недавнего постановления мудрецов, распространивших (чтобы не произошло нечаянной ошибки) запрет на смешение мясного и молочного и на курятину. Жителям Иудеи все это, понятно, не нравилось, и свое отношение к галилеянам они выразили в поговорке «Разве может выйти что-то путное из Галилеи?!».
Население Галилеи было куда сильнее эллинизировано, чем в Иудее. Многие евреи здесь свободно говорили на греческом и даже предпочитали этот язык арамейскому, не говоря уже про иврит. В то же время эта область была буквально раздираема внутренними распрями. К напряженности между еврейским и греческим населением добавлялись постоянные дрязги между евреями.
Сельское население враждовало с горожанами, считая, что те обирают их, назначая неоправданно низкие цены на плоды земли и перепродавая их потом втридорога в другие области (в чем была своя правда). Города враждебно относились друг к другу, борясь за сферы влияния, и здесь тоже порой дело доходило до настоящих войн. Наконец, жители любого города и любой деревни также были расколоты по вопросу отношения к восстанию против Рима — в одних городах преобладали убежденные сторонники, что воевать можно и нужно, в других — те, кто считал, что ничем хорошим этот бунт не кончится и ради спасения жизни следует, наоборот, всячески демонстрировать лояльность империи.