На улицах Иерусалима стали попросту убивать или арестовывать любого, кто был заподозрен в сомнениях в необходимости ведения войны с Римом. В один из дней были арестованы и отосланы в тюрьму сразу три представителя высшей знати — государственный казначей Антипа, и потомки Хасмонеев Леви и Софа. За этим последовали новые аресты, и в результате, как отмечает Иосиф, «страшная паника охватила весь народ… и каждый думал только о собственной безопасности» (ИВ, 4:3:4).
Ужас, охвативший иерусалимцев, усилился после того, как все арестованные были убиты без суда и следствия. Некий ревностный зелот Иоанн бен Цви просто явился в тюрьму с десятью воинами и перерезал горло всем находившимся там сторонникам «партии мира».
«Для оправдания этого ужасного преступления, — пишет Флавий, — они выдумали неудачный повод, будто „заключенные“ вели переговоры с римлянами относительно передачи города, а они, убийцы, устранили только изменников народной свободы. Итак, они еще выхваляли свое злодейство, точно они этим облагодетельствовали и спасли город» (ИВ, 4:3:5).
Вслед за этим зелоты установили контроль над частью территории Иерусалимского Храма, в том числе и над Святая Святых, внесли в него множество оружия и стали превращать Храм в крепость, то есть, по сути, осквернили его. Когда первосвященник Маттафия бен Теофил попытался им указать на это, зелоты решили его сместить и назначить первосвященником своего ставленника. Этот шаг, видимо, не вызвал особого сопротивления, так как коррупция и стяжательство высшего духовенства уже давно вызывала возмущение значительной части народа.
Так путем жеребьевки первосвященником был избран Фания (Пинхас) сын Самуила, которому суждено было стать последним первосвященником Иерусалимского Храма.
Иосиф отмечает, что Фания пытался отказаться от предложенной ему чести, так как «был настолько неразвит, что не имел даже представления о значении первосвященства». Но против его воли Фанию доставили из деревни, где он жил, «нарядили его, точно на сцене, в чужую маску, одели его в священное облачение и наскоро посвящали его в то, что ему надлежит делать».
«Для них, — продолжает Флавий, — это гнусное дело было только шуткой и насмешкой, другие же священники обливались слезами при виде того, как осмеивается закон, и стонали над профанацией священных должностей».
И снова историки спешат не согласиться с Иосифом. Фания-Пинхас, отмечают они, пусть и не был столь знатного рода, как Иосиф, но, будучи урожденным коэном, имел полное право занимать должность первосвященника. К тому же он отнюдь не был неотесанным крестьянином, каким его представляет Флавий, а жил огранкой камней — вполне уважаемым в то время занятием. Его отказ от должности скорее говорит о скромности, чем о невежестве. Потом Фания вполне достойно выполнял свои обязанности первосвященника вплоть до своей мученической смерти в объятом пламенем Храме.
Вместе с тем недовольство зелотами и страх перед тем, что может произойти, если они окончательно возьмут власть в свои руки, возрастало, и настал день, когда лидеры «партии мира» решили собрать своих сторонников перед Храмом, чтобы призвать их встать на путь вооруженного сопротивления зелотам, освободить от них Храм, положить конец их террору и вернуть в город и страну власть закона.
Лидер партии р. Ханан бен Ханан обратился с экспрессивной речью к народу, которую Иосиф приводит в «Иудейской войне». Однако сам Иосиф ее, безусловно, слышать не мог. Вероятнее всего, он узнал о ее основных тезисах от перебежчиков, а затем просто написал весьма пространную речь за бывшего первосвященника, отвечающую всем канонам греко-римской исторической литературы. И речь и в самом деле получилась прекрасной — видимо, близкой к той, что и в самом деле была произнесена, хотя и более длинной, и одновременно отражающей взгляд самого Иосифа на происходившее в Иерусалиме.
Ханан, согласно Иосифу, начал с того, что предпочел бы умереть, чем видеть совершающееся зелотами осквернение Храма. Но вслед за этим он напомнил, что зелоты захватили власть в городе прежде всего потому, что другие граждане, видя творимый ими произвол и насилие, предпочитали не вмешиваться и наблюдать со стороны, как убивают их ни в чем не повинных соплеменников.
«Мы видели своими глазами, как точно из стада неразумных животных, каждый раз похищается лучшая жертва, — провозгласил р. Анан. — Никто не подымал даже голоса, не говорю уже о том, чтобы кто-нибудь шевельнул рукой. Но теперь вы опять будете терпеть? Вы будете терпеть, когда топчут ногами святилище? Если вы сами шаг за шагом протоптали этим злодеям дорогу к преступлению, то неужели вы еще и теперь не тяготитесь их властью над собою? Ведь они теперь пойдут еще дальше, если только найдут для опустошения что-нибудь более великое, чем храм… Вы ждете римлян, чтобы они пришли на помощь вашим святыням? Такое ли положение города и так ли мы уже беспомощны, чтоб враги должны были сжалиться над нами? А сами вы, несчастные, не восстанете? Не отразите направленных против вас ударов? Не сделаете даже того, что животные делают, и не будете мстить тем, которые вас бьют? Не хотите вы воскресить в памяти каждое отдельно совершенное злодеяние, чтобы под свежим впечатлением пережитых мук воодушевиться на месть? Убито таким образом в вас самое благородное и естественнейшее чувство — любовь к свободе. И мы, значит, превратились в рабские натуры и лакейские души, точно мы рабство получили в наследие от наших предков. Но нет, они за свою самостоятельность вели многие и великие войны, они не отступали ни пред мощью Египта, ни пред мидянами, лишь бы только не подчиняться чужой воле!» (ИВ, 4:3:10).
Таким образом, глава «партии мира» объявляет гражданские свободы, включая право на свободу слова, одной из высших ценностей, на котором зиждется благополучие общества. Победа любого вида тирании внутри страны объявляется им в этой речи даже большим злом, чем чужеземное господство: «Подчиненность чужеземцам может быть еще объяснена единичным неблагоприятным случаем; но, если гнут спину пред худшими из своих сограждан, так это трусость и самоотречение. Так как я упомянул здесь о римлянах, то я не хочу скрыть от вас, какая мысль мне пришла при этом в голову: мне кажется, что если бы мы были покорены римлянами, от чего храни нас Бог, нам не пришлось бы терпеть от них больше, чем от тех. Разве можно удержаться от слез при виде того, как в Храме, где можно даже видеть приношения от самих римлян, соотечественники прячут добычу, доставшуюся им от истребленной ими столичной знати и умерщвления таких людей, которые, если бы победили сами, то пощадили бы их! Сами римляне никогда не переступали чрез порог даже неосвященных мест, не нарушали ни одного из наших священных обычаев, со священным страхом они только издали смотрели на ограду храма; а люди, выросшие в нашей стране, воспитанные на наших законах и носящие имя иудеев, рыщут среди Святая-Святых в то время, когда их руки дымятся еще кровью их соотечественников! Должны ли мы бояться войны с внешними врагами, когда они в сравнении с нашими единоплеменниками более человечны? Если называть вещи их настоящими именами, тогда мы найдем, что блюстителями наших законов были именно римляне, между тем как их враги находятся среди нас. Что эти изменники свободы должны быть уничтожены и что никакая кара, какую только возможно придумать, не может служить достаточным возмездием за их гнусные дела — это убеждение, я надеюсь, вы все принесли уже с собой и еще до моей речи вы достаточно были ожесточены против них теми страданиями, которые вы перенесли» (ИВ, 4:3:10).
Эта страстная речь произвела должное впечатление, и народ стал вооружаться всем, что подворачивалось под руку. На улицах закипели бои, и хотя зелоты были лучше вооружены и уже более или менее обучены воевать, численное превосходство было явно на стороне толпы. В итоге «ревнителей» загнали в Храм, вокруг которого они заняли оборону.
Судьбу этого противостояния решил Иоанн Гисхальский. Он сделал вид, будто решил примкнуть к «партии мира», и добился того, чтобы. р. Ханан, желавший прекратить братоубийственную войну, направил его к зелотам для ведения мирных переговоров. Однако, явившись в Храм, Иоанн неожиданно принес зелотам присягу на верность и стал убеждать их, что Анан обманывает народ; что он уже отправил письмо Веспасиану, в котором выразил готовность сдать ему город. Переговоры же, продолжил Иоанн, старый раввин затеял исключительно для того, чтобы убедить их сложить оружие.
Таким образом, констатировал он, у зелотов остается лишь два выхода: либо сдаться на милость толпы, либо получить помощь извне, чтобы разомкнуть кольцо осады и затем взять город под свой контроль. И добавил, что на милость толпы особенно рассчитывать на приходится, поскольку стоит им остаться без оружия, и родственники убитых ими сограждан сведут с ними счеты.
Судя по всему, именно Иоанн Гисхальский и подсказал запросить помощи у живущих на юге страны идумеев — родственного и долгое время враждебного евреям народа, который во II веке до н. э. царь Иоанн Гиркан I насильно обратил в иудаизм.
Формально идумеи считались такими же евреями, как и все остальные, в значительной степени смешались с ними, но определенные перегородки между двумя народами всё же оставались, восшествие на трон идумея Ирода и его царствование тоже не прошло бесследно. Но больше всего идумеев ранило то, что евреи всё еще не считают их до конца своими.
Призыв их евреями на помощь как раз и означал бы такое признание, и именно на это, а также на свойственный идумеям боевой нрав и был сделан расчет. Зелоты направили к вождям идумеев двух своих сторонников, «одаренных даром слова и силой убеждения», которые передали им следующее краткое послание: «Анан обманывает народ и хочет предать столицу римлянам; они сами, отделившиеся от него во имя спасения свободы, осаждены в храме. Времени для спасения осталось мало. Если идумеяне не поспешат к ним на помощь, тогда они попадут в руки р. Анана и своих врагов, а город в руки римлян».