Глава 6. Внимая ужасам войны
Одним из немаловажных достоинств «Иудейской войны» является та точность, с которой ее автор описывает как героизм, так и жестокость обеих сторон: любая война — это «совсем не фейерверк», и ужасов и бесчеловечности, от которых стынет кровь, в ней всегда куда больше, чем подвигов и красивых жестов.
С холодной отстраненностью хроникера и вместе с тем с немалым писательским мастерством он фиксирует стадию за стадией того обесчеловечивания, которое проходят мучимые голодом люди в осажденном городе.
Невозможно не содрогнуться, когда он рассказывает о том, как распухшие от голода иерусалимцы, сумев добраться до римского стана, с жадностью набрасывались на поданную им пищу, в результате чего их ссохшиеся желудки мгновенно переполнялись, лопались, и они умирали мучительной смертью. Выживать удавалось лишь тем, кто, зная об опасности, поначалу ели не спеша и помалу.
Вслед за этим следует рассказ о том, что те, кому удавалось выбраться за стены, перед этим, чтобы избежать обыска зелотов, проглатывали имевшиеся у них ценности, чтобы потом исторгнуть их наружу. Однако когда сирийские солдаты заметили, что перебежчики тщательно осматривают свои испражнения, и поняли, в чем дело, то на пару с арабами они стали просто вспарывать им животы, чтобы достать золото из их внутренностей, да и некоторые из легионеров, видимо, также упражнялись в подобном зверстве. Иосиф сообщает, что в один из дней были вспороты животы почти двум тысячам человек. Сама эта цифра показывает, какие масштабы приняло бегство из города, и означает вдобавок, что какой-никакой «гуманитарный коридор» все же существовал.
В память об этих зверствах римлян и их союзников мудрецы Талмуда издали постановление, запрещающее проглатывать золотые монеты во время войны в связи с опасностью для жизни[53].
По словам Иосифа, узнав о происходящем, Тит пришел в ярость и собрался было казнить всех, кто вспарывал животы беженцев, однако их оказалось так много, что он отказался от этого намерения и ограничился тем, что созвал к себе начальников легионов и командиров арабских и сирийских отрядов и устроил им выволочку. При этом римлянам он пенял на то, что они подобными действиями позорят честь римского оружия, а арабов упрекнул как в присущей им якобы от природы кровожадности, так и в издревле питаемой ими ненависти к евреям, а также в том, что они пытаются переложить ответственность за свои военные преступления на римлян (что в итоге и произошло).
Тит запретил продолжать подобные зверства под страхом смертной казни; этот его приказ был оглашен по войску, но на самом деле арабы и сирийцы, да и римляне продолжали вспарывать животы несчастным беженцам с той лишь разницей, что теперь они делали это тайно.
С болью пишет Иосиф и о том, что, организуя осаду и готовясь к штурму, римляне оголили всю местность вокруг города в радиусе нескольких километров, и если раньше те, кто подъезжал к Иерусалиму, не могли не залюбоваться окружающим город зеленым ландшафтом, немало добавлявшим к его собственной красоте, то теперь вокруг него была пустыня.
В самом Иерусалиме жизнь день ото дня становилась страшнее. Некий бежавший к Титу Манаим (Менахем), приставленный к одним из ворот города, чтобы подсчитывать выносимых через них умерших, утверждал, что за три месяца (примерно с апреля по июнь) мимо него пронесли 115 880 трупов. И это, замечает Иосиф, только через одни ворота, а ведь хоронили и через другие! Кроме того, многих не хоронили вообще, их трупы лежали на улицах, и солдаты, привыкнув, спокойно через них перешагивали.
Порой множество трупов собирали в опустевшие дома и наглухо запирали в них двери и окна, чтобы запах гниющих тел не выходил на улицу. Неудивительно, что некоторые перебежчики определяли число умерших в городе в 600 тысяч человек.
Голод достиг такой силы, что за кувшин зерна требовали такой же кувшин с золотом. Затем дело дошло до того, что люди рылись в канализации и навозе, пытаясь отыскать и отмыть там что-то похожее на пищу.
Солдаты Иоанна Гисхальского тем временем занимались тем, что расхищали храмовую утварь, а также его продовольственные склады с оливковым маслом, зерном и вином, предназначенным для совершения храмовой службы. Сам Иоанн оправдывал это тем, что, защищая Храм, его бойцы также служат Богу, но для Иосифа как для потомственного священнослужителя это было вопиющим святотатством, последней степенью человеческого падения и вызовом Творцу.
«Я не могу умолчать о том, что мне внушается скорбью. Мне кажется, если бы римляне медлили уничтожением этих безбожников, тогда сама земля разверзлась бы и поглотила бы город, или его посетил бы потоп, или, наконец, молнии стерли бы его, как Содом; ибо он скрывал в себе несравненно худшее из всех поколений, которые постигли эти кары. Безумие их ввергло в гибель весь народ» (ИВ, 5:13:8), — пишет он, полный внутреннего убеждения, что после подобного осквернения Храма само существование Иерусалима лишено смысла.
Однако и в римском лагере дела шли день ото дня всё хуже. Иосиф говорит об этом почти намеком, но Тацит и другие римские историки писали об этом прямым текстом. Строительство осадных валов продолжалось, но стройматериалы становилось находить всё труднее, их доставка занимала всё больше времени, а в середине лета к этому прибавились и определенные трудности с доставкой продовольствия и — главное — питьевой воды. Она быстро протухала в бочках, и легионеры пили ее, не скрывая отвращения.
Деморализация армии Тита продолжалась — римляне видели, что их усилия ослабить дух защитников Иерусалима словно бы дают обратный результат — те сражаются с яростью обреченных и абсолютным презрением к смерти. Они всё больше и больше осознавали, что впервые столкнулись с воинами, возможно уступающими им во владении военной наукой, но успешно компенсирующими это личным мужеством и интеллектом, а также умеющими, несмотря на внутренние раздоры, удивительно согласованно действовать в сражении.
Римские солдаты, пишет Иосиф, «уже изнурились от постоянных напряженных трудов и приупали духом от последовавших одна за другой неудач. Даже бедствия осажденных привели к большему упадку духа среди римлян, чем среди жителей города. Ибо последние, невзирая на самые ужасные невзгоды свои, нисколько не смягчились и каждый раз разбивали надежды врагов, с успехом противопоставляя валам хитрость, машинам — крепкие стены, а в рукопашных сражениях — бешеную отвагу. Видя эту силу духа, которой обладают иудеи и которая возвышает их над внутренним раздором, голодом, войной и другими несчастьями, римляне начали считать их жажду брани непреодолимой, а их мужество в перенесении несчастья — неисчерпаемым, и сами предлагали себе вопрос: чего бы только такие люди не могли предпринимать при счастливых условиях, когда несчастье все более и более их закаляет? Ввиду этих соображений римляне еще более усилили караульные посты на валах» (ИВ, 6:1:2).
Между тем, солдаты Иоанна, с тревогой следившие за тем, как растут осадные сооружения вокруг крепости Антония, в начале июля 70 года решились на вылазку с целью их поджога, но потерпели поражение — легионеры прекрасно понимали, что если евреи подберутся к валу и подожгут его, то построить новый им вряд ли удастся и тогда кампанию можно считать проигранной. Поэтому они оказали яростное сопротивление, задействовали метательные машины и заставили нападавших отступить. В ту же ночь римляне начали штурм крепостной стены Антонии, проломили ее, и тут перед ними предстала… еще одна стена, которую успели соорудить осажденные.
Эта стена была явно построена наспех и не могла сравниться с основной, но всем было ясно, что ее штурм неминуемо повлечет за собой огромные жертвы и те, кто пойдет на него в первых рядах, может считать себя покойником. И потому штурмовать стену легионеры явно не хотели.
Пытаясь поднять упавший почти до предела боевой дух своей армии, Тит решил выступить перед ней с речью, прибегнув к извечным аргументам полководцев всех времен и народов: что нет ничего почетнее, чем умереть смертью героя за ленточку в петлице, что Бог (Тит наверняка говорил «боги», но Иосиф вложил в его уста именно это слово) явно на их стороне, а не на стороне евреев; напоминал он и о том, что поражение станет для них несмываемым позором, в то время как евреям уже нечего терять. Наконец, он совершенно верно заметил, что после падения Антонии падение города станет неминуемым, то есть главное — взять этот замок, а все остальное будет уже легко.
Будучи умелым оратором, он заключил свою речь тем, что на самом деле взятие Антонии с военной точки зрения — не такая уж трудная задача, и если вначале он и говорил о том, какая слава ждет павших героев, то лишь гипотетически — не исключено, что потерь не будет вообще, а вот тех, кто взберется на стену первым, ждут слава и высшие награды.
Вот как звучит эта часть речи Тита в изложении Иосифа Флавия: «Взобраться на развалины ведь совсем легко, а тогда уже нетрудно разрушить новое строение. Если только вы смело и бодро и в большом числе пойдете в дело, тогда вы взаимно будете воодушевлять и поддерживать друг друга, а ваша твердая решимость быстро сломит спесь врага. Возможно, что успех не будет стоить вам ни одной капли крови, все лишь сведется к тому, чтобы только взяться за дело. Когда вы станете быстро подниматься на стену, неприятель, без сомнения, будет стараться отражать вас, но если вы будете действовать незаметно для них, и в то же время силой пробьете себе дорогу туда, они не в состоянии будут сопротивляться, хотя бы даже вас было немного. Да будет мне стыдно, если я того, который первый взберется на стену, не сделаю предметом зависти для всех. Останется он жив, он будет начальствовать над ныне равными ему, но, если даже падет, ему будут оказаны завидные почести» (ИВ, 6:1:5).
Однако и эта страстная, хорошо продуманная речь произвела впечатление лишь на немногих. Среди них оказался и некий Сабин, сириец по происхождению, вышедший из строя со словами: «За тебя, цезарь, я готов пожертвовать собою и берусь первым взобраться на стену!»