Денно и нощно он восклицал то же самое, бегая по всем улицам города. Некоторые знатные граждане, в досаде на этот зловещий клич, схватили его и наказали ударами очень жестоко. Но не говоря ничего ни в свое оправдание, ни в особенности против своих истязателей, он все продолжал повторять свои прежние слова. Представители народа думали — как это было и в действительности, — что этим человеком руководит какая-то высшая сила, и привели его к римскому прокуратору; но и там, будучи истерзан плетьми до костей, он не проронил ни просьбы о пощаде, ни слезы, а самым жалобным голосом твердил только после каждого удара: „о, горе тебе Иерусалим!“ Когда Альбин — так назывался прокуратор — допрашивал его, „кто он такой, откуда и почему он так вопиет“, он и на это не давал никакого ответа и продолжал по-прежнему накликивать горе на город. Альбин, полагая, что этот человек одержим особой манией, отпустил его. В течение всего времени до наступления войны он не имел сношений ни с кем из жителей города: никто не видал, чтоб он с кем-либо обменялся словом; день-деньской он все оплакивал и твердил, как молитву, „горе, горе тебе, Иерусалим!“ Никогда он не проклинал того, который его бил (что случалось каждый день), равно как и не благодарил, если кто его накормил. Ни для кого он не имел иного ответа, кроме упомянутого зловещего предсказания. Особенно мощно раздавался его голос в праздники, и, хотя он это повторял семь лет и пять месяцев, его голос все-таки не охрип и не ослабевал. Наконец, во время осады, когда он мог видеть глазами, что его пророчество сбывается, обходя по обыкновению стену с пронзительным криком „горе городу, народу и храму“, он прибавил в конце: „горе также и мне!“ В эту минуту его ударил камень, брошенный метательной машиной, и замертво повалил его на землю. Среди этого горестного восклицания он испустил дух» (ИВ, 6:5:3).
Далее Иосиф делает вывод о том, как это непросто — правильно истолковывать знамения, в духе саддукеев говорит о неотвратимости судьбы, а заодно и напоминает о том, что он сам уже один раз выступал в роли истинного пророка и нашел правильное толкование предвидения Священного Писания:
«Если вникнуть во все это, то нужно прийти к заключению, что Бог заботится о людях и разными путями дает им знать, что именно служит к их благу; только собственное безумие и личная злость ввергают людей в гибель. Так точно иудеи после падения Антонии сделали свой храм четырехугольным, не взирая на то, что в их пророчествах написано, что город и храм тогда будут завоеваны, когда храм примет четырехугольную форму. Главное, что поощряло их к войне, было — двусмысленное пророческое изречение, находящееся также в их священном писании и гласящее, что к тому времени один человек из их родного края достигнет всемирного господства. Эти слова, думали они, указывают на человека их племени, и даже многие из их мудрецов впадали в ту же ошибку, между тем в действительности пророчество касалось воцарения Веспасиана, избранного императором в иудейской земле. Но людям не дано избегать своей судьбы даже тогда, когда они предвидят ее. Иудеи толковали одни предзнаменования по своему желанию, а относились к другим совсем легкомысленно, пока, наконец, падение родного города и собственная гибель не изобличила их в неразумии» (ИВ, 6:5:4).
О знамениях, предвещающих разрушение Храма, говорит и Талмуд: «За сорок лет до разрушения Второго Храма светильник, прежде неугасимый, стал потухать, и врата Святилища начали открываться сами собою» (Йома, 39).
А трактат «Эйха-Раба» от имени рабби Леви рассказывает легенду, согласно которой в течение шести лет перед разрушением Храма архангел Гавриил держал в руке горящий уголь, но не спешил бросить его в царство Израильское в надежде, что народ раскается.
Любопытно, что о знамениях, предвещавших гибель Иерусалима, говорит в своей истории и Тацит: «Над городом стали являться знамения, которые народ этот, погрязший в суевериях, но не знающий религии, не умеет отводить ни с помощью жертвоприношений, ни очистительными обетами. На небе бились враждующие рати, багровым пламенем пылали мечи, низвергавшийся из туч огонь кольцом охватывал храм. Внезапно двери святилища распахнулись, громовый, нечеловеческой cилы голос возгласил: „Боги уходят“, — и послышались шаги, удалявшиеся из храма. Но лишь немногим эти знамения внушали ужас; большинство полагалось на пророчество, записанное, как они верили, еще в древности их жрецами в священных книгах: как раз около этого времени Востоку предстояло якобы добиться могущества, а из Иудеи должны были выйти люди, предназначенные господствовать над миром. Это туманное предсказание относилось к Веспасиану и Титу, но жители, как вообще свойственно людям, толковали пророчество в свою пользу, говорили, что это иудеям предстоит быть вознесенными на вершину славы и могущества, и никакие несчастья не могли заставить их увидеть правду» (5:13:1–3).
Как уже было сказано, разрушение Храма воспринималось Иосифом не только как общенациональная, но и как глубоко личная трагедия. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что он пытался ввести новое национальное летосчисление, в котором все события делились бы на до и после разрушения Второго Храма.
То, что он одним из первых подвел под это событие теологическую базу, и она, повторим, совпадает в целом с той, которая была провозглашена духовными лидерами еврейского народа и используется до наших дней, нисколько эту боль не снимало. То, что он прекрасно сознавал, какую ответственность несут за это разрушение те, кто узурпировал за собой право называться военными и политическими вождями нации и всячески пытался оправдать Тита, а вместе с ним и всю римскую армию, отнюдь не означало, что он простил им этот варварский акт — что бы он ни писал в «Иудейской войне». У него, вне сомнения, был свой личный счет к римлянам, который он так до конца и не предъявил им, но о котором не раз намекал или обмолвливался в своих сочинениях.
Храм, по его собственному признанию, продолжал гореть еще долго. Как уже было сказано, еще несколько дней римляне добивали тех уже безоружных и не способных оказать сопротивление, кто оставался в Храме, и продолжали разграбление его бесчисленных сокровищ. По признанию Иосифа, «добычей все солдаты были так нагружены, что в Сирии золото упало в цене наполовину против прежнего». Апофеозом всего происходящего стали языческие жертвоприношения, которые римляне совершили на территории еще только полуразрушенного Храма.
В той безумной ситуации, в которой он оказался, Иосиф решил спасти жизни своих близких и хотя бы некоторых своих соплеменников и вымолить для них у Тита сохранение жизни и свободы. А что еще он мог сделать?!
Глава 9. Агония
И все же это был еще не конец. Нижний и Верхний, хорошо защищенные районы города продолжали оставаться в руках евреев. Кроме того, многие защитники Храма, поняв, что сражение проиграно, успели перебежать в находившийся неподалеку царский дворец, бывший хорошо укрепленной крепостью, построенной Иродом как раз на тот случай, если в столице вспыхнет мятеж и ему нужно будет место, где он сможет отсидеться до подхода помощи. Так что полностью оккупировать город было совсем непросто. Это было сопряжено для римлян с новыми огромными потерями, и в надежде на то, что Тит не захочет их нести, Симон бар Гиора и Иоанн Гисхальский впервые по собственной инициативе предложили Титу начать переговоры.
И вновь Иосиф выступает в роли адвоката Тита и, пытаясь оправдать его пред историей, называет «человеколюбивым» и утверждает, что, разрушив Храм, он все еще надеялся спасти сам город, а потому, став у Западной стены Храма, произносит страстную речь, в которой с позиции победителя диктует свои условия. По законам жанра Иосиф приводит целиком эту речь, хотя опять-таки, вероятнее всего, выступает в роли спичрайтера-мажора и многое добавляет от себя.
В зачине речи Тит констатировал, что мятежники начали такие переговоры слишком поздно, и упрекает их в том, что они пошли на них только после того, как «насытились страданиями вашего отечества», и, «не рассчитав вашего могущества и чашей собственной слабости, в безумной ярости погубили и народ, и город, и храм».
Он говорил о том, что самим фактом мятежа против Рима они заслуживают смерти; что изначально они исходили из ложной оценки мощи своих крепостей, своего мужества и хитрости вождей, и напомнил, что Рим побеждал в прошлом и более могущественных врагов — таких как карфагеняне, но самим этим сравнением он, безусловно, делает честь евреям.
Тит, безусловно, прибег и к некоторому перехлесту, утверждая, что против евреев воевала лишь «ничтожная часть римской армии», хотя, как уже говорилось, к Иудее было стянуто более трети всей имевшейся тогда у Рима военной мощи, и это была самая крупная и ожесточенная военная кампания за всю историю империи.
Основная идея речи Тита сводилась к тому, что евреи должны просто признать свое поражение и сдаться на милость победителя, если хотят сохранить в неприкосновенности хотя бы часть Иерусалима. А дальше он казнит тех, кого сочтет виновными в мятеже, но помилует остальных.
«Что хотите вы еще спасти? — воскликнул Тит. — Что может вызвать хотя бы отдаленное сравнение с тем, что уже погибло? Да и какую цену может иметь ваша жизнь после падения Храма? Однако вы и теперь еще стоите здесь под оружием? Даже в самом крайнем положении вы все-таки не хотите и вида подать, что нуждаетесь в милости! Несчастные! На что вы еще уповаете? Народ ваш мертв, храм погиб, город — мой, в моих руках и ваша жизнь, и вы еще лелеете славу героической смерти? Но я не желаю состязаться с вами в безумии; если вы бросите оружие и сдадитесь, так я дарую вам жизнь. Как кроткий домохозяин, я накажу только неисправимых, а остаток спасу для себя» (ИВ, 6:6:2) — такими словами Тит завершил свою речь.
В ответ ему было заявлено, что условие о капитуляции принято быть не может, так как защитники города поклялись не сдаваться римлянам ни на каких условиях и не могут нарушить клятву. Поэтому они просят лишь дать им беспрепятственно выйти со своими семьями из города, и тогда римляне без всяких потерь станут его полновластными хозяевами.