х только сообразно закону, а любое другое запретил. Тех животных, которые приходят к человеческому жилью, как бы прося защиты, он не позволил убивать. И запретил забирать из гнезда родителей с их детенышами. И даже в неприятельской стране он предписал щадить рабочий скот и не убивать. Так по отношению ко всему он велел проявлять милосердие, одни из вышеназванных законов учредив для поучения, а другие, наоборот, для наказания тех, кто их неоправданно преступил» (ПА, 2:29).
Любопытно, что хотя в финальной части Иосиф признается, что иудаизм запрещает хулить чуждые обычаи и религии, он все же не удерживается от признания, что ему как еврею смешны языческие представления о богах, явно апеллируя при этом к той части римской публики, которая в его эпоху придерживалась атеистических или гностических взглядов, осознавая всю нелепость традиционной мифологии: «Ибо кто из величайших эллинских мудрецов не осуждал самых прославленных поэтов и наиболее уважаемых законодателей за то, что они изначально распространили в народе такие представления о богах? Сколько их было числом, они определяли по собственному усмотрению, производя их друг от друга и выдумывая всевозможные способы их порождения. Словно животных по породам, они подразделяли их в зависимости от местопребывания и образа жизни на подземных, морских, притом древнейшие из них были заключены у них в тартар. А тем из богов, кому досталось небо, они назначили так называемого отца, который на самом деле был для них тираном и деспотом. Именно потому против него составляется заговор его жены, брата и дочери, порожденной им из собственной головы, которые якобы собирались схватить его и низвергнуть, так же, как некогда он сам своего собственного отца.
Все это естественно приводит здравомыслящих людей в возмущение или просто вызывает смех, раз среди богов одни, оказывается, безбородые мальчуганы, другие — умудренные сединой старцы, а из прочих каждому поручено заниматься своим делом — один кует, другая ткет, кто-то воюет с людьми, а иные играют на кифаре или не прочь пострелять из лука. И наконец — случающиеся между ними распри и препирательства из-за людей, причем дело доходит до того, что они не только друг другу причиняют вред, но и от людей получают раны и потом от этого мучаются и страдают. Но что поистине возмутительнее всего, — как можно чуть ли не всем божествам, — и богам, и богиням, — приписывать необузданное любовное влечение и постоянные соития [с людьми]? К тому же сам первенствующий среди них благородный отец преспокойно взирает на то, как соблазненных и забеременевших от него женщин заключают в темницу или топят в море. Детей своих он также не в состоянии избавить от тяготеющего над ними проклятия и без слез пережить их утрату. Забавно, однако, и все остальное, что из этого следует — боги на небе настолько бессовестны в своем любовании развратом, что некоторые из них даже признаются в своей зависти к тем, кто в нем запутался. Впрочем, чего же еще от них ожидать, если даже почтеннейший царь не смог сдержать своей страсти к жене хотя бы до того, как войдет с нею в спальню? А те боги, которые якобы были в услужении у людей — одни строили за плату дома, другие нанимались пастухами, а иных даже заключали в медную темницу наподобие преступников, — кто из здравомыслящих людей сможет не возмутиться теми, кто это придумал, и не осудить величайшую глупость всего того, о чем здесь говорилось? И страх, и робость, и даже бешенство и коварство, и каких только еще самых гнусных страстей не приписали они природе и облику божества. А богам, имеющим добрую славу, целые города по их научению приносили жертвы. Именно потому они оказались в крайне затруднительном положении, когда одних богов им следовало почитать дарователями всевозможных благ, а других величать губителями. Потому-то их, как самых отъявленных негодяев из людей, они осыпают дарами и подношениями, убежденные в том, что их не постигнет очередное ниспосланное ими несчастие, если за это заплатить» (ПА, 33–34).
Рано или поздно, убежден Иосиф, нелепость подобных представлений о сущности божественного станет ясна большинству человечества, и оно придет к еврейскому или близкому к нему пониманию сущности Бога. И стоит заметить, что и в этом он был прав, хотя, учитывая существовавший в его время интерес римского общества к иудаизму и явно усиливавшееся год от года влияние христианства, сделать такое предсказание было не особенно трудно — надо было лишь стоять на определенных мировоззренческих позициях.
В финале он снова обращается к антисемитам, превращая их имена из собственных в нарицательные: «О наших законах более добавить нечего. Они сами за себя говорят, наставляя не в безбожии, а в истинном благочестии, призывая не к человеконенавистничеству, а к доброму отношению между людьми; всякому беззаконию они враждебны, заботятся о справедливости, исключают всякую праздность и любовь к роскоши, приучают к стойкости и трудолюбию, запрещают войну ради наживы, приучают уметь за них постоять, беспощадны в наказаниях и не позволяют обманывать себя на словах, но всегда требуют подтверждения делами. Так мы и поступаем всегда, что очевиднее любой буквы. Именно потому я, пожалуй, возьму на себя смелость сказать, что мы-то по большей части и стали для всех прочих народов наставниками во всяком добре и благе… Если бы у других народов обо всем том было бы написано что-то раньше, или сохранилось бы в большей неприкосновенности, чем у нас, мы были бы им весьма признательны как ученики своим учителям. Однако, если уж мы, как можно заметить, и пользуемся этими законами преимущественно перед всеми, и первенство в их изобретении, как было доказано, принадлежит нам, пусть умолкнут разные Анионы, Молоны и все сколько ни есть любителей лжи и злословия» (ПА, 41).
Это был достойный ответ.
Иосиф, по сути дела, вложил в руки евреев и христиан целый набор убедительнейших аргументов в пользу монотеизма. Однако большинство евреев по-прежнему отшатывалось от его сочинений, как от куска свинины. Зато отцы христианской церкви часто прибегали к трактату «Против Апиона» в своих сочинениях для отражения атак на свою религию римских и греческих философов, историков и политиков. Придет время — и это его сочинение, наряду с другими, откроют и соплеменники Иосифа и в конце концов воздадут ему должное. Пусть сначала и под чужим именем.
Но об этом мы поговорим в следующей главе.
Глава 4. Жизнь после смерти
Нам ничего не известно ни о точной дате, ни об обстоятельствах смерти Иосифа Флавия, ни о месте его захоронения.
Если датировать его последнее сочинение «Против Апиона» 96 годом, то следует предположить, что он дожил до свержения и убийства императора Домициана, то есть до 18 сентября 96 года, и стал свидетелем восхождения на престол императора Нервы (96–98), став свидетелем указа последнего, вновь разрешающего евреям свободно следовать своим обычаям. Но Иосиф нигде о Нерве не упоминает, а потому не исключено, что он скончался либо в конце 96-го, либо в начале 97 года, дожив до шестидесяти лет.
С другой стороны, в «Жизнеописании» он упоминает о смерти Агриппы Второго, а как мы уже говорили, по принятому мнению, тот скончался в 100 году. Если это так, то в том году Иосиф был еще жив и скончался несколько позже. Но в 104 году его уже точно не было в живых, и потому обычно дата его смерти расплывчато обозначается как «около 100 года н. э.».
Лион Фейхтвангер в заключительной части своей трилогии об Иосифе Флавии «Настанет день» приводит его в Галилею, а непосредственными виновниками его смерти делает римских солдат, которые отказались поверить в то, что он является римским гражданином, и, приняв его за еврейского лазутчика, стали волочь, привязав к лошади, а затем, когда Иосиф не выдержал и упал, бросили умирать на дороге. Но все это — не более чем художественный вымысел. Хотя в одном Фейхтвангер был, безусловно, прав: «единственный памятник, который суждено иметь Иосифу, — это его труды».
Автор «Церковной истории» епископ Евсевий Кейсарийский (между 260 и 270–339/340) утверждает, что Иосиф Флавий считался одним из значительных римских писателей и в честь него даже была воздвигнута статуя. Но никаких ее следов не сохранилось. Римские историки упоминают Иосифа, но не как писателя, а как командующего еврейским восстанием в Галилее, предсказавшим Веспасиану, что тот станет императором, но нигде не цитируют его сочинения. Из последнего факта можно предположить, что они отнюдь не считали его сколько-нибудь значительным писателем.
Но вот по мере распространения христианства все меняется.
Иосиф Флавий становится одним из самых значимых писателей для нарождающейся церкви; его труды вновь и вновь переписываются, постоянно цитируются отцами-основателями церкви и ранними христианскими историками, представляющими их как достоверный и крайне авторитетный источник, тем самым повышая их значимость. В результате писательская судьба Иосифа оказалась куда более счастливой, чем многих его современников, чьи сочинения до нас не дошли по самым разным причинам, в том числе и потому, что последующие поколения не нашли их достойными сохранения.
Вокруг его личности начинают складываться легенды, в том числе и совершенно нелепая легенда о том, что он якобы во второй половине жизни принял христианство и даже стал епископом. Хотя все его сочинения, включая позднее «Против Апиона», это категорически опровергают, свидетельствуя о том, что Иосиф до конца жизни оставался верующим иудеем, версия эта продержалась довольно долго. Например, в ее справедливости был убежден переводчик Флавия на английский язык знаменитый энциклопедист, историк, математик и теолог Уильям Уинстон (1667–1752).
Против этой версии говорит и тот факт, что, рассказывая об основных духовно-политических течениях Иудеи своего времени как в «Иудейской войне», так и в «Иудейских древностях», Иосиф нигде даже не упоминает христиан, видимо считая их слишком незначительным или даже вообще не имеющим какого-либо влияния течением. Некоторые исследователи считают, что в 50–60-е годы I века многие евреи принимали христиан за ессеев и путали их друг с другом (да и многие историки считают ессеев предшественниками христиан), а о ессеях у Флавия как раз повествуется очень подробно. Но все это выглядит не очень убедительно.