Работы в Зубалово было много. Семья за столом собиралась большая, много каких-то всяческих приезжих, приживальцев, дальних родственников. Сестра жены Сталина, Анна Сергеевна, с напыщенным комиссаром ГПУ Реденсом, брат Надежды Сергеевны Федор, брат Павел, Алеша Сванидзе и его жена, актриса. Людей полно. Успевай поворачиваться. Всем услужи. Всем улыбнись, накрой, подай, убери, унеси тарелки с объедками. Ели все эти люди жадно, некрасиво, неряшливо. Окурки в тарелки. И помнилось Валечке Истриной, как она украдкой плакала в своей «келье». Что за жизнь рисовалась впереди? Так… Рабыня на побегушках… Так — подавальщица на всю оставшуюся жизнь. И не уйдешь ведь… Терпи…
Выручал Валечку Истрину веселый, истинно жизнерадостный девичий характер, незлобливость, находчивость, умение не копить обиды. Все здесь, в Зубалово, было словно какое-то порченое, и люди такие же, хоть кого возьми, хоть брат Надежды Сергеевны — Федор, хоть этот тупой, страшный Реденс, когда-то секретарь Дзержинского, чем он часто хвастал, хоть болтливая, хвастливая, наглая его Аня — звали ее Нюрой, хоть Васька. Одна Светланка была всем мила, но и она, бывало, сводила черные брови, точь-в-точь как гневливая бабушка Ольга Евгеньевна. Бабушка… БАБУШКА! ОНА! Она здесь правила безраздельно и утихала, лишь когда приезжал Сталин.
Валя (Валечка) — так стали звать ее все — умела все-таки угодить этим напыщенным и с придурью — умела… Первый раз Валечка увидела СТАЛИНА, Ворошилова, Кагановича и замнаркома Ягоду 10 сентября, когда они колонной черных автомобилей приехали на дачу к обеду. И как-то неожиданно, разом, вошли в столовую. Вошли. И ее, Валечку, потрясло, поразило, что все они, вожди, были маленькие, пожилые, полненькие, желтоликие и с густой проседью люди. Красивее и бодрее всех показался ей, хотя тоже низкорослый и пузатый, Ворошилов, а Сталин, кого она боготворила и представляла себе только по портретам, оказался тоже ниже среднего роста, с обильной сединой, вроде бы даже рыжий, с оспенным лицом и будто не Сталин, а кто-то похожий на Сталина, но похожий отдаленно: грузин не грузин, татарин не татарин. Щеголеватее всех казался и был страшный начальник ОГПУ — Ягода, в ловко сидевшей военной форме с четырьмя орденами. Столько же орденов было у Ворошилова — и такие же, как у Ягоды, усы, а вот Буденный, тоже маленький и сверх меры черноусый, не понравился Валечке совсем — какой-то чистильщик сапог, но с орденами.
Ягода и не посмотрел даже на новую официантку, молча разносившую блюда… Зато сидевшие рядом Ворошилов и взлызистый, угодливый Бухарин тотчас плотоядно заулыбались, бросая на Валечку присваивающие взгляды и на что-то намекающие друг другу. Старичок Калинин по-козлиному затряс бородкой, и сорные его, не поймешь цвет, глазки вдруг оживленно зажглись. Вот… Дедушка! Зато она вдруг словно всей кожей почувствовала взгляд Сталина — желтый, хищный, тигриный и яркий, когда ставила перед ним тарелку. Руки Валечки задрожали, и Сталин заметил это. Похоже, ему понравилось.
— Ти… чьто? Новая? Как зват? — оглядывая ее и клоня голову к левому плечу, поднял угластую бровь.
Понравилась. Понравилась девушка — такая славная, полная, с белыми мягкими руками точеной формы. Кто были дальние предки Валечки? Из каких крепостных? Не из тех ли, что когда-то служили рабынями властным князьям-боярам? И по-девичьи полногрудой была она. И носик вздернутый. И взгляд приятный, чернореснитчатый. Вишенка-черешенка, и на хохлушечку смахивает, и на пригожую среднерусскую, с татаринкой легкой, девку. Ох, хороша… И Сталин все это удовлетворенно ощутил, заметил.
— Валя… — тихо промолвила она, именно так, не сказала, не ответила, а промолвила.
— Валентина Истрина, — поправилась, помня суровые наставления, и добавила, пугаясь собственной смелости: — Товарищ… Сталин.
— А ти… нэ бойся нас, — ободрил он, теперь приподнимая брови и как бы шутя. — Ми… нэ страшные… Нэ кусаэмся… Вот развэ толко итот чэловэк, — указал он вилкой на Ягоду.
— Да… — тихо ответила она. — Я не боюсь.
— Ну… от и хараще, — удовлетворенно сказал Сталин. — Значит… будэм знакомы… Валя… Валэчка…
С тех пор она стала Валечкой для всех… Но — не для него. Для него — Валей.
Круглогрудая, с полными ногами хорошей формы, с полноватой, но красивой по-девичьи фигурой, со вздернутым в меру и чуть картофелиной, поросюшечным носиком, искренними, честными глазами, она являла собой тот тип девушки-женщины, какой без промаха нравится всем мужчинам, вызывая любовное и участливое, улыбчивое слежение за собой, приманчивое к себе тяготение. Есть такое не часто употребляемое слово — привлекательная, а то и неотразимая. Такие девушки-женщины носят это притяжение чуть ли не с детских ранних лет, они не расстаются с ним в зрелом возрасте, а иные носят и до старости. Она не была и не казалась простушкой — деревенской девкой, удел которой, как ни крути, сельская жизнь, но не была и типичной москвичкой-горожанкой, так часто глупой, чванной, тоскливо вздорной, набитой этой столичной спесью, коль наградил господь еще пригожестью и красотой. Валя Истрина была девушкой, выросшей в подмосковном городке, была из тех самых, какие и пополняют от века кипящую женским полом столицу свежей, здоровой, неиспорченной кровью. «Кровь с молоком» — пошлое выражение, однако ничего лучше не подошло бы из расхожих определений к этой чудо-девушке брюнетке. Может быть, таких и преподносит, как дар, вождям и героям своенравная, а все-таки милостивая Фортуна, приглядевшись, быть может, к их, вождей и героев, нелегкой участи.
Убирая со стола, унося посуду и возвращаясь, она с колющим ознобом, почти физически, всей спиной, талией, ягодицами и особенно припухлым «мысочком» над ними, — у нее был такой очаровательный для кого-то, конусом, припухлый валик над основанием ягодиц, очень редкий у женщин, тем более у молодых девушек, — и вот им-то как бы особенно она ощущала взгляд этого Главного человека за столом. Главный, однако, никак не стремился БЫТЬ главным, гораздо больше ШУМЕЛИ гости: приехавший уже в подпитии Климент Ефремович, начальник страшного ГПУ Ягода, теперь тоже не сводивший с Валечки восхищенно-щупающего взгляда.
И не в этот ли сентябрьский день с обедом и поздним ужином, когда она опять расторопно подавала и уносила блюда и тарелки дорогого «царского» сервиза, который ставили по приказу Ольги Евгеньевны, тещи, только когда приезжал Сталин с гостями (разбить тарелку этого сервиза было — грозило чуть ли не каторгой!), Валя Истрина поняла, что, может быть, против ее воли (какая там воля, если мобилизовали, отдали служить, как в солдаты) этот человек будет ей принадлежать (как там еще?) — о, великое, колдовское женское чутье! — только ей, и она — только ему и его неимоверной скрытной властности. История знала такие примеры — от Петра и раньше… Ибо такие женщины таких мужчин либо сразу отвергают и ненавидят словно бы ни за что, но скорее, много скорее и чаще, рабски, беспомощно, беззаветно — пошлое слово, но если так — и повторю еще, рабски любят. Таких мужчин такие женщины не бросают, не ревнуют и даже как будто не говорят им слова любви…
Ночью она долго не могла заснуть. Была противна низкая, тесная белая-беленая келья, донимал лай сторожевых собак, и само это Зубалово, имение старинное, было, очевидно, и с духами, и с привидениями, присутствие которых она чувствовала и, содрогаясь, только лишь терпела, переносила. Куда денешься? Терпи. Да, здесь было плохо. Плохое место, худое и гиблое. Над Зубаловом будто лежало чье-то заклятие, и оно касалось всех, кто жил здесь раньше, и новых хозяев, и живших по соседству других вождей, гостей, охранников и обслуги. Здесь была полудобровольная каторга, которая хуже каторги настоящей. Там есть какой-то просвет, срок. А здесь словно бы и срока этого не было.
Однако в сегодняшнюю ночь Валечка Истрина скорее не могла заснуть от радости. От какой-то неожиданной великой и горделивой радости. Ведь она видела Сталина, ставила перед ним тарелки, подавала стаканы, Сталин САМ спросил ее имя, познакомился с ней. И наплевать, что на нее сально щерился за столом черноусый командарм Буденный (тогда он еще не был маршалом), что какие-то двусмысленные шуточки кидал холеный Ягода, в своих орденах и серых усиках похожий, как брат, на Ворошилова. И масленый этот, с ужимочками, болтун Бухарин. Все они были обыкновенные, хоть и высокотитулованные, мужики, откормленно-наглые, имевшие как бы неоспоримое право на свои, тоже наглые, шуточки и взгляды.
Но Сталин никаких шуток не бросал, был спокоен, прост, не слишком красиво ел — вилка в правой руке, усы вытирал когда салфеткой, а случалось — и рукой, но за этой неторопливостью, за этой его «простотой» проглядывалась, однако, такая страшная власть, что у Валечки холодело под коленками и на том валике-мыске, когда она подходила к Сталину, меняла прибор, уносила посуду. И это был не страх — что-то другое… Страх она испытывала, пожалуй, только перед комиссаром охраны, долговязым и надменным Паукером, да еще перед таким же, но пузатым и грозным хамом Власиком, который с ее приездом в Зубалово уж очень как-то недвусмысленно ее опекал и ждал, видно, только случая, КОГДА… Женщины чутки на отношение тех, кто на них смотрит, и этим чутьем без ошибки читают, казалось бы, самые сокровенно запрятанные помыслы поглядывающих.
Да… Валечку явно пригласили сюда для лакомства. Но… В Зубалово она прослужила недолго.
После гибели жены Сталин перестал ездить на дальнюю дачу. Говорили, что ему быстро, меньше чем за год, построили новую, ближнюю дачу под самой Москвой, за станцией Кунцево, у деревни Давыдково. В Давыдково у Вали жила двоюродная сестра. В Зубалово же после смерти Надежды Сергеевны повисла тяжкая тишина. Ольгу Евгеньевну увезли лечиться. Сергей Яковлевич бродил по выморочному имению, как безмолвная тень. Часть прислуги просто уволили, рассчитали. Вызвали и Валечку.
«Авось, и меня рассчитают!» — радовалась даже. Теперь, когда Сталин перестал приезжать, дача эта и вовсе опостылела.