езервный фронт.
— Ви полагаэтэ… чьто Сталынград прыдется сдат? Как Кыев? — уже раздраженно прервал Сталин, прицельно приглядываясь к генералу армии. (Сталин до сих пор не мог простить себе, что, когда Киев пал, армии Кирпоноса не удалось отвести, и его, Сталина, будут вечно упрекать в ошибке. Какая ошибка? Если он, Сталин, приказал сопротивляться до последнего, не сдавать столицу Украины, а Кирпонос вместо этого предпочел застрелиться, и армии, лишенные управления, деморализованные, предпочли сдаться в плен, потеряли боеспособность. Ибо войско, лишенное командования, из хорошего, храброго, умного превращается в мечущуюся, паникующую орду. Бытует мнение: воюет солдат, а командир как бы иной раз помеха. Это мнение тех, кто не воевал. Все взаимосвязано: командир силен солдатами, солдаты — командиром. Этого-то и не было под Киевом. А Кирпоносу, стремительно возведенному в генерал-полковники, самое-самое — командовать бы полком, а выше… дивизию не стоило бы давать…) Все это Сталин мгновенно прокрутил в памяти. И на Жукова упал тот взгляд, которым Сталин словно в самом деле мог испепелить противника.
Но генерал Жуков выдержал этот взгляд, парировав его, и ответил еще более сурово:
— Я не собираюсь сдавать Сталинград. Но предосторожность никогда не бывает лишней. — Он замолчал и сел.
— Товарыщь… Васылэевский…
— Товарищ Сталин… Город, носящий ваше имя, сдать — преступление. Направьте меня командующим на любой участок. Я беру ответственность на себя.
Василевский сел.
Сталин, удовлетворенно затягиваясь трубкой, снова молча ходил по ковру. Ходил взад и вперед, и все ждали, что изречет этот невзрачный, невысокий человек, который тем не менее каждому казался воплощением какой-то особой и будто бы сверхчеловеческой мудрости, провидческого государственного знания (а так оно и было). Он был единственный генсек и предсовнаркома, который умел думать, решать и находить зачастую истинно верные (чтоб не говорить, гениальные) решения, на которые не были способны руководители этой громадной, прекрасной и грешной страны, допустившей Дьявола к хозяйничанью ее просторами. Дьявол еще много лукавого и подлого натворит в этой стране, еще долго его серно-мускусно-чесночный дух будет витать над страной, но БОГ на то и БОГ, что выше и праведнее ЕГО нет силы и сила ЕГО сметет дьявольскую сеть в предсказанное время. И первым (как ни странно это покажется) рванул сеть как раз этот человек (уж человек ли?), ибо нечто сверхъестественное вполне очевидно наполняло его не слишком складное тело. И каждый, кто сейчас смотрел на ходящего Сталина, чувствовал сквозь страх и тревогу невольное уважение и к его простенькому серовато-зеленому кителю, таким же брюкам, заправленным в хромовые поношенные сапоги, лицу, не выражавшему ничего, кроме окаменелой сосредоточенности. Глаза Сталина сейчас уже не желтели, а были темны и глухи.
— Вот чьто… — наконец прервал он свое хождение и молчание. — Правы здэс всэ, да… всэ… Но… — он покосился на по-прежнему надутое и серьезное лицо Жукова, — болще всэх прав, я думаю, товарыщь Жюков… Да. (Недоумение на лицах всех, кроме Жукова. Они уже, кажется, готовы были хором навалиться на сурового генерала, выступившего, казалось, столь неудачно.) Да… Товарыщь Жюков прав… в том, что резервный фронт… и даже… — Сталин помедлил… — два фронта нужьно создават там… За Сталынградом создават… НЭМЭДЛЭННО. Но… — теперь уже взгляд Сталина уперся в Жукова строго и беспощадно… — Нэ для того, чьтобы сдават Сталынград. А для того, чьтобы сдэлат то, чьто нэ удалое нам полностью сдэлат… под Москвой.
Я приказываю… Нэмэдлэнно начат в тылу, за Сталынградом, на флангах, с юга и с сэверо-востока накоплэниэ новых сил и новых формироывний… нэ мэнэе… — Сталин помедлил, — дэеяты! Новых армий!
Я прыказываю… Дэржять всо… в абсолютной тайнэ. Ви, товарыщь Бэрия, отвэчаэтэ за это… головой. Ны… какая развэдка… нэ должьна знат… нащих планов. Ващя пэрвая цель: создат у нэмцев прэдположеные… чьто ми готовымса всэмы сылами… отстаыват Москву, а нэ Сталинград…
Я прыказываю… Ны щягу назад! Город нэ может бит сдан! Войска же… которые ми накопым, нэ должны знат своэй задачи. Пока ми готовымся, с фронта в тыл не должьна постулат… ныкакая информация. Ныкаких пысэм… Ныкаких извэстий. Отпусков… Нычего! — Сталин погрозил пальцем. Он редко использовал этот простонародный жест. Но в этом жесте был весь Сталин, одновременно и русский, и грузин-горец, и образованнейший, непрерывно учившийся, даже сноб, иногда щеголяющий мудростью, и простолюдин во многом — от его сапог до неказистой внешности и манеры одеваться. — Нычего! — повторил он. — Может быт… это жестоко… Но толко так можьно сохраныт тайну. Товарыщю Жюкову… Накоплэные войск вэсти секрэтно… Скрито… Пэрэброски ночамы. Вигрузка войск за 200… может быт, 300 киломэтров от Сталинграда… Задача для нашей авыациы… Авыация нэ должьна… допускат в районы накоплэныя войск… ны одного вражеского самолета. Войска НКВД, — Сталин посмотрел на Берию, — должьны… двумя стэнами отгородыт район формырованыя армый, как от фронта… так и от тыла…
Он замолчал, выколотил трубку в мраморную пепельницу с лежащим львом, пригладил волосы, пожевал губами совсем по-старчески и, хмурясь, продолжил:
— Думаю… чьто ми общимы сыламы… справымся с этой задачэй. Опит… у нас уже эст… Чьто такое — опит? Это допущенные намы ощибки. И опыт, как виясняэтся… самоэ главноэ… в этой войнэ. Толко из-за отсутствия опита ми и понэслы всэ эти ужясные потэри и пораженыя. Надо тэпэр научытся воэват… Научытся… побэдоносно… воэват… Пора кончат с этой войной. Страна измучэна… Люди мэрзнут в окопах. Жены жьдут мужей… Матэры — сыновэй. А ми, вэликая дэржява… имэющая… самую болщюю армыю… Армыю… способную покорыт вэс мир, нэ можем справытся с какой-то паршивой Гэрманыей. И это уже стыд… и позор… для нашего оружия… Товарыщь Жюков и товарыщь Васылевскый… всэ дэталы мы обсудым завтра. И помнытэ… эсли протывныку станэт извэстно о нащих планах, о том, что ми только чьто обсуждали, выноваты будэтэ только ви… и ныкто больще… Вам же, Борис Мыхайловыч, надо нэмэдлэнно лэчь в госпытал. Нэобходымые бумаги вам будут доставлят туда… Гэнэральный штаб… врэмэнно… возглавыт… товарыщь Васылэвскый… Всо!
В этот день Сталин принял наркомов боеприпасов, танкового вооружения, артиллерии, директоров Тагильского танкового завода, Челябинского и Сталинградского тракторных, Горьковского имени Молотова, Московского завода имени Сталина, наркома путей сообщения Кагановича, секретаря ЦК Щербакова, бывшего начальника ГРУ Голикова, генерала НКВД Маландина, генерала НКВД Артемьева, секретаря ВЦИК Горкина, Михаила Ивановича Калинина — всего свыше сорока человек…
Рабочий день заканчивался в первом часу ночи, когда Поскребышеву было приказано подать машины, и усталый до, казалось, невозможного предела Сталин через свой спецподъезд спустился по крутой лестнице и вышел на мощенный темной брусчаткой кремлевский двор. Кислая холодная ночь была над Москвой, несло снегом вперемежку с дождем, по глухому, темному небу белыми торопливыми призраками бежали облака, и угольки звезд ныряли в них, словно прятались от холода. Однако Сталин не сразу сел в машину, а довольно долго стоял и, как видно, с наслаждением дышал чистым ночным воздухом, приходил в себя от более чем полусуточного нахождения в прокуренном кабинете.
Поодаль с группой охраны стояли генералы Румянцев и Власик. Они ждали, в какую из четырех машин сядет Сталин. В целях безопасности он теперь стал ездить в разных машинах и очень часть садился в первую — невзрачную черную «эмку», или в предпоследнюю — «Паккард», или в последнюю — тяжелый «Роллс-Ройс». Почти никогда Сталин не ездил во второй машине.
Поскольку ночью через затемненную Москву и по арбатским переулкам ехали очень медленно, Сталин часто дремал в машине, а то и засыпал, перегруженный и утомленный событиями дня. Казалось бы, дурная была эта его привычка — вмешиваться во все дела и детали, какие можно было бы перепоручить другим. Но Сталин столь часто убеждался в магическом действии своего имени и власти, что предпочитал, особенно теперь, в войну, решать даже частные вопросы сам. Вот, для примера, сегодня он вызвал директора автозавода ЗИС Лихачева и предложил ему в кратчайший срок удвоить выпуск столь нужных армии автоматов «ППШ». Лихачев доказывал: это невозможно… Нет станков, помещений, специалистов, рабочих. Все обоснованно. Но Сталин тут же решил эти проблемы: помещения нашли, станки тоже. Рабочих приказал немедленно обучать[7].
Сегодня, сев в машину, Сталин не задремал. Все эти дни, получив донесения своей разведки о наступлении на Сталинград, он изводил себя мыслями: «А что, если немцы возьмут этот город?» Кому-кому, а Сталину он был знаком до мелочей. Тогда, в Гражданскую, он руководил обороной этого Царицына от Деникина и красновцев, жил в вагонах при станции, наспех оборудованных под штаб, занимался и мобилизацией в Красную Армию, и сбором хлеба, и отправкой эшелонов в голодную Москву, где рвал и метал сумасшедший Антихрист, и расстрелом мятежников, генералов и полковников, выезжал на позиции, не раз попадал под обстрел шрапнелью, сидел в окопах, ползал по оврагам — все это мгновенными вспышками сейчас возвращалось к нему.
Степь. Чахлые лесочки. Овраги. Нелюдимо текущая страшная Волга, напоминавшая еще более жуткие дни его ссылок. Отчаянная борьба за снаряды, продовольствие, винтовки. Все это было бы и вовсе ужасно, но с ним, Сталиным, жила тогда 16-летняя девочка, похожая на армянку, толстая, пышная, нежно-лукавая, именно там ставшая его женой, — Надя Аллилуева, секретарша, машинистка. Лживые историки договорились до того (это уже после смерти Сталина), что он якобы ее изнасиловал! Чушь абсолютная, ибо его отношения с Надеждой начались еще в Москве, с согласия родителей, а вот забеременела Надя действительно там, в бронепоезде, стоявшем на путях царицынской станции.
Вместе со Сталиным там жили и отец Надежды, и ее брат Павел. Этот Павел, сыгравший в жизни сестры, да и самого Сталина, столь страшную роль (вспомним, что он привез ей дамский пистолетик, из которого Надя застрелилась), был большим дураком, и однажды, привлеченный стонами и криками сестры в любовном экстазе (имела такую привычку), вперся в незакрытую дверь спального купе… За что Сталин с бранью вышвырнул его… А позднее отправил обоих Аллилуевых в Москву.