– Хорошо! На это нам понадобится немного времени!
– Да, герои должны доказать на деле, что они умеют прощать врагов, когда те в нужде.
Это правда! И это вполне подобает амалийцу! И богатырь вскочил, призывая своих соратников.
– Прощай, моя радость! Что это, Вульф! – крикнул он старику, выбежав на двор. – Кажется, это опять наш монах! Клянусь Одином, я тебе рад, мой прекрасный юноша! Следуй за нами и сражайся в наших рядах!
– Он принадлежит мне! – ответил Вульф, положив руку на плечо Филимону. – Он должен отведать крови!
Все трое устремились к выходу. Охваченный возбуждением, Филимон был готов на все.
– Захватите плети, – мечи нам не нужны! Эти негодяи недостойны благородного оружия, – кричал амалиец, размахивая тяжелым ременным кнутом, длиною футов в десять. Он растворил ворота и в то же мгновение отступил перед густой толпой, которая хотела ворваться, но сейчас же попятилась, как только гот-великан начал прокладывать себе дорогу, продвигаясь вперед вместе со своими грозными товарищами и каждым ударом бича сшибая с ног по нескольку человек.
Они подоспели как раз вовремя. Четверка кровных белых рысаков в испуге жалась и путалась в упряжке, а сам Орест едва держался на ногах. Кровь заливала ему лицо. Десятка два свирепых монахов с кулаками наступали на него.
– Пощадите! – кричал несчастный префект. – Я христианин! Клянусь, я христианин! Меня крестил епископ Аттик в Константинополе.
– Долой мясника! Долой языческого тирана, который не хочет примириться с патриархом! Тащите его с колесницы, – кричали монахи.
– Трусливый пес, – произнес амалиец, внезапно останавливаясь, – не стоит выручать его!
Но Вульф ринулся вперед, раздавая удары направо и налево. Монахи подались назад, а Филимон, желая предупредить событие, столь позорное для еще дорогой ему религии, вскочил в колесницу и подхватил на руки истерзанного Ореста.
– Теперь ты в безопасности. Успокойся! – шептал он ему, между тем как монахи вновь бросились к своей жертве.
Несколько камней полетело в голову Филимона, но это только подкрепило его решительность спасти Ореста. Через одну-две секунды свист кнута и крики отступивших монахов возвестили о благополучном исходе побоища. Филимон отнес префекта в передний зал дома Пелагии, и Орест очутился среди встревоженных и щебечущих девушек. Руки самых прекрасных женщин Александрии подхватили наместника и унесли его во внутренние покои.
– Меня, как второго Гиласа[108], похитили нимфы, – с улыбкой сказал префект, скрываясь в гареме, откуда, впрочем, он скоро вернулся с забинтованной головой. Префект рассыпался в любезностях.
– Несколько мгновений тому назад тебе бы не пришло в голову говорить такие любезности, – заметил амалиец, посматривая на него, словно медведь на обезьяну.
– Не зарься на красоту, которая тебе не принадлежит, – грубо вымолвил кто-то позади префекта.
Это был Смид, вызвавший единодушный хохот своим замечанием.
– Мои спасители, мои братья, – продолжал Орест со своей обычной любезностью и не обращая внимания на общий смех. – Чем я могу расплатиться с вами?
– Позволь три дня пограбить этот квартал! – воскликнул один из готов.
– Истинная храбрость всегда пренебрегает опасностями. Вы забываете о своей малочисленности, – ответил префект.
– Берегись, наместник, – возразил амалиец. – Если ты воображаешь, что мы, сорок готов, в течение трех дней не перережем горло всем жителям Александрии, с тобою вместе, и не справимся с твоими солдатами, то…
– Половина их перейдет на нашу сторону! – воскликнул чей-то голос. – Они ведь и так наполовину наши!
– Простите меня, друзья, но я ни на минуту не сомневался в этом. Я хорошо знаю жизнь и людей и давно убедился, что при первом удобном случае овчарка разорвет ягненка, которого она обязана была охранять. Ну, что ты скажешь, почтенный старец? – обратился Орест, кланяясь Вульфу, только что подошедшему к группе. Вульф мрачно засмеялся и на германском наречии сказал амалийцу что-то насчет вежливости по отношению к гостям.
– Вы меня извините, мои геройские защитники, – начал Орест, – но с вашего любезного позволения осмеливаюсь заметить, что я ощущаю некоторую слабость и усталость после недавно происшедшего. Было бы непростительно далее пользоваться вашим гостеприимством. Не соизволите ли вы послать раба на поиски моих телохранителей…
– Ни за что, клянусь богами, – заревел амалиец. – Ты теперь у меня в гостях или, по крайней мере, в гостях у моих девушек. Никто и никогда не покидал моего дома в трезвом виде, если только я был в силах этому помешать.
– Уступаю сладостной неизбежности, – сказал Орест. Постойте, кажется, кто-то захватил в плен монаха? Он тут, конунг[109]. Мы его связали по рукам и ногам.
И готы притащили высокого, худого, полуобнаженного монаха.
– Это восхитительно! Высокородный префект вынесет приговор, пока готовится трапеза, а Смид повесит негодяя, так как, занятый едой, он не принимал участия в схватке.
– Да, я согласен. Но существуют некоторые судебные формальности…
– Не болтай много, – вмешался один из готов. – Ты можешь повесить его сам, если желаешь; мы хотим только избавить тебя от лишних хлопот.
– Ах, достойный друг, неужели ты намереваешься лишать меня божественной отрады отомстить за себя? Я собираюсь завтра посвятить по меньшей мере четыре часа казни этого блаженного мученика.
– Ты слышишь, монах? – сказал Смид, ткнув пленника в подбородок.
Остальное общество со смехом следило за происходившей сценой и безо всякого стеснения издевалось то над наместником, то над его жертвой.
– Кровопийца сказал, что я мученик, – угрюмо возразил монах.
– Ну, ты еще не сразу им сделаешься.
– Смерть продолжительна, но слава вечна.
– Твоя правда, я это забыл, и потому отсрочу эту славу еще на год или на два. Кто бросил в меня камень?
Ответа не последовало.
– Скажи мне правду, и в то мгновение, когда виновного схватят ликторы[110], ты будешь прощен и выпущен на свободу.
– Прощен, – засмеялся монах. – На что твое прощение человеку, которого ожидает вечное блаженство и все то неизъяснимое, что сулит Бог мученикам? Тиран и мясник! Я, я ранил тебя, второго Диоклетиана![111] Я бросил камень, я – Аммоний! Жалею, что он не пронзил тебя насквозь!
– Благодарю покорно, приятель. Герои, надеюсь, что у вас найдется погреб для монаха. К сожалению, я только завтра пришлю за ним служителей суда, а эту ночь он будет услаждать ваш слух пением псалмов.
– Если он завоет, когда мы уже удалимся на покой, то к завтрашнему утру от него немного останется, – заметил амалиец. – Но вот уже рабы сообщают, что наш ужин готов.
– Погодите, – произнес Орест, – мне еще нужно свести кое с кем счеты. Вот с тем молодым философом!
– Он сам идет сюда. Я готов побиться об заклад, что бедный малый еще отроду не напивался. Давно пора начать его обучение.
И амалиец положил свою медвежью лапу на плечо Филимона; юноша робко отступил, бросая умоляющий взгляд на своего покровителя.
– Юноша принадлежит мне, конунг, – вступился Вульф. – Он еще не пьяница, и я не хочу, чтобы он сделался таковым в будущем. К сожалению, я не могу ожидать того же от многих других, – процедил он сквозь зубы. – Вышлите нам чего-нибудь поесть; половины барана будет с нас довольно, но не забудьте и вина покрепче, чтобы залить жир. Смид знает, сколько мне требуется.
– Но почему ты не хочешь остаться с нами?
– Часа через два, я уверен, монахи начнут штурмовать ворота нашего жилища. Кто-нибудь должен остаться на страже, и лучше всего, если эту обязанность возьмет на себя человек, у которого голова не кружится от вина, а на губах не горят поцелуи женщин. Юноша останется при мне.
Все общество направилось вглубь дома, а Вульф с Филимоном остались наедине под портиком двора.
Они сидели уже около получаса, украдкой поглядывая друг на друга и как будто стараясь угадать, что совершается в душе другого.
Громкий шум и хохот, долетавшие до них, заставили встрепенуться старого воина.
– Как ты называешь это времяпрепровождение? – спросил он Филимона по-гречески.
– Безумием и суетой.
– А как бы это назвала она, альруна, вещая дева?
– Кого ты имеешь в виду?
– Ну, ту греческую девушку, которую мы слушали сегодня утром?
– Безумием и суетой.
– Почему она не излечит от этого безумия того римского вертопраха?
Филимон молчал.
– Почему же? – повторил Вульф.
– Разве ты думаешь, что она может исцелить кого бы то ни было?
– Должна бы. Она замечательная женщина. Никогда не видывал я подобной, а я немало встречал их на своем веку. Когда-то на одном из островов Везера тоже жила пророчица, и эта девушка удивительно на нее похожа. Она годится в жены любому конунгу.
Филимон встрепенулся. Почему испытывал он такое негодование при последних словах старика? Какое-то смутное чувство шевельнулось и заговорило в нем.
– Красота! – продолжал Вульф. – Но на что тело без души? К чему красота без мудрости? Красивое существо без целомудрия, бессмысленно утопающее в грязи. А та дева-альруна чиста?
«Чиста и непорочна, как… Пресвятая Дева», – хотел сказать Филимон, но вовремя удержался. Печальные воспоминания соединялись с этим словом.
Вульф снова зашагал, а Филимон опять стал думать о единственной цели, придававшей значение и смысл его жизни. Не может ли Вульф оказаться полезным в поисках его сестры? Из отдельных намеков старого воина юноша понял, что тот недоволен присутствием Пелагии около амалийца. Внезапная надежда зародилась в сердце Филимона, и он постарался намекнуть старику, что есть люди, которые охотно вырвали бы ее из настоящих условий ее жизни. Вульф понял его и попытался, со своей стороны, выведать у Филимона некоторые подробности. Юноша не долго колебался: он убедился, чт