– Но, – заметила Ипатия, стараясь скрыть свое презрение и недовольство, – какое же это имеет отношение к делу богов?
– Ну, да… Если ты сочтешь, что народ достаточно подготовлен, то можешь встать и, в свою очередь, обратиться с речью к толпе. Ты можешь заранее подготовить известную группу слушателей. Укажи, что только вследствие галилейского суеверия народ был лишен зрелищ, составляющих некогда гордость империи… Что же касается настоящего зрелища, то вместе с даровой раздачей зерна оно является существенной частью моего замысла. Как ты думаешь, если я устрою, например, небольшое состязание гладиаторов? Закон это запрещает, но…
– Да, запрещает, благодарение богам!
– Моя дорогая повелительница, не советую тебе выражать такое мнение в публичном месте, так как Кирилл, со свойственной ему наглостью, не забудет подчеркнуть, что игры гладиаторов отменены христианскими епископами и императорами.
Ипатия смутилась и замолчала. Могла ли она возражать? Не был ли он действительно прав? Не опирался ли он на факты и опыт?
– Хорошо, пусть будут зрелища, если это необходимо, но все-таки гладиаторов я не потерплю! Почему не устроить вместо этого травлю диких зверей? Это тоже ужасно, но все-таки менее бесчеловечно, чем первое. Разумеется, ты можешь принять меры, чтобы люди не пострадали.
– Но это будет роза без аромата! Без опасности, без кровопролития зрелище утрачивает остроту. Вообще дикие звери теперь слишком дороги, и если мои теперешние экземпляры будут уничтожены, я не смогу заменить их новыми. Почему не воспользоваться людьми, которые ничего не стоят, например, пленниками? Недавно из пустыни прибыли ливийские пленные. Их около пятидесяти или шестидесяти человек. Почему бы не заставить их сражаться с таким же числом солдат? Это мятежники, захваченные во время восстания.
– Значит, они все равно приговорены к смерти? – спросила Ипатия, как бы желая оправдаться в собственных глазах.
– Совершенно верно. Итак, этот вопрос решен.… Перейдем теперь к более игривому, привлекательному роду представлений.
– Ты забываешь, что я сделаюсь верховной жрицей Афины как только достигну власти. Я полностью сочувствую отвращению галилеян к театру и в будущем надеюсь последовать их примеру. Не желаешь ли ты восстановить былое великолепие греческой драмы, поставив трилогию Эсхила или Софокла[114].
– Это будет слишком скучно, дорогая повелительница. «Эвмениды» или «Филоктет», конечно, были бы вполне пригодны, в особенности если бы можно было подвергнуть героя настоящей пытке, чтобы его вопли сильнее подействовали на зрителей.
– Но это отвратительно!
– Хотя необходимо, как многие другие неприятные, даже отвратительные вещи.
– Пожалуй, трагедия «Орест» окажется наиболее подходящей в данном случае, – тихо проговорила Ипатия.
– Бесподобно, божественно! О, если бы благодарное потомство стало превозносить в моем лице человека, который вдохнул новую жизнь в забытые великие произведения Эсхила, возродив их на греческой сцене! Но не находишь ли ты, – продолжал искуситель, – что эти старинные трагедии внушают слишком мрачное понятие о богах, которым мы вновь готовимся поклоняться? История рода Атрея[115], при всех своих красотах, право, не занимательнее проповедей Кирилла о страшном суде и геенне, ожидающей несчастных богачей.
– Но неужели мы должны унижаться, дабы угодить грубым вкусам черни?
– Нисколько! Лично мне эти хлопоты неприятны! Но, дорогая повелительница, – «хлеба и зрелищ!» Нужно привести чернь в восторженное состояние, а достигнуть этого можно только одним путем: возбуждениями всякого рода.
– Создать толпе хорошее настроение? Возбуждать? Мне бы хотелось исправить и очистить народ, подготовить его к служению Божеству.
– Моя дорогая, возлюбленная невеста! Ты не можешь требовать, чтобы чернь так быстро оценила твои добрые намерения. Ты слишком мудра, слишком чиста, величава и дальновидна, чтобы быть понятой народом. Тебе необходимо пользоваться властью и не просить, а приказывать и принуждать. Сам Юлиан признал неизбежность насилия.
– Да отвратят боги такую неизбежность!
– Единственный способ избежать ее состоит, поверь мне, в поощрении страстей народа. Его нужно уметь обольщать ради его же собственного блага.
– Ты прав, – со вздохом заметила Ипатия, – поступай по своему усмотрению.
– Ну, перейдем же к вопросу о комических представлениях, В чем они будут заключаться?
– В чем хочешь, с одним только условием, чтобы они не были оскорбительны для взора и слуха добродетельных женщин. Я не изобретательна по части глупостей.
– Почему бы нам не устроить празднество в честь какого-либо Божества? Это был бы лучший способ изъявить свою преданность богам. Кого же нам избрать?
– Палладу, если она не окажется слишком возвышенной и целомудренной для твоих александрийцев.
– Но почему не попытать счастья с презираемой, отвергнутой собой Афродитой? Предположим, что устраивается празднество в ее честь. Оно может закончиться танцем Венеры Анадиомены. Этот миф необычайно привлекателен.
– Как миф – да, но на сцене, в действительности…
– Этот христианский город издавна привык к подобным зрелищам, и могу тебя уверить, что его нравственность от этого нисколько не пострадает.
Ипатия покраснела.
– В таком случае не рассчитывай на мое присутствие.
– Ты отказываешься показаться в театре? Нет, нет, ни за что! Эти добрые люди так высоко ставят твою особу, что тебе, дорогая повелительница, невозможно оставаться в стороне. Представь себе торжество Афродиты! Она входит, ей предшествуют дикие, закованные в цепи животные, которых ведут амуры. Тут же идет белый слон со многими другими животными. Какой простор для пластического искусства! Ты можешь изобрести различные сочетания цветов и живописные группы в строго-древнем стиле какой-либо драмы Софокла.
– Но где же будут представления?
– Конечно, в театре.
– Но успеют ли зрители пройти из амфитеатра после того…
– Из амфитеатра? Ливийцы будут состязаться с солдатами в самом театре.
– Бой в театре, посвященном Дионису!
– Дорогая повелительница, я должен был сообразить, что это нарушает все законы драмы.
– О, даже хуже! Кровопролитие оскорбляет Божество и оскверняет его алтари.
– Моя прекрасная фанатичка, вспомни, что в моем настоящем безысходном положении я вправе воспользоваться жертвенником Диониса, который я спас. Но я приму меры, чтобы святость алтаря не пострадала, и бой будет происходить только на сцене. Что касается последующей пантомимы, то Дионис, наверное, охотно предоставит свой жертвенник для апофеоза возлюбленной, – если ты только одобришь мой план празднества Афродиты.
Молодая девушка поняла, что хитрый льстец отрезал ей путь к отступлению.
– Скажи, пожалуйста, кто будет играть роль Венеры Анадиомены, покрывающую позором и меня, и тебя?
– О, это будет главная приманка всего представления! Милостью богов, я заручился обещанием… Отгадай чьим?
– Какое мне до этого дело и откуда я могу это знать? – с негодованием возразила Ипатия, помнившая только одно ненавистное имя.
– Самой Пелагии.
Молодая девушка гневно выпрямилась.
– Нет, этого я не могу потерпеть! Ты настойчиво требуешь от меня исполнения обещания, которое я тебе дала только при известных условиях. Вчера ты публично назвал себя христианином, а сегодня смешишь меня уверениями, что дней через десять восстановишь культ богов, от которых отрекся. Без меня ты решил все вопросы, по которым ты якобы ожидал от меня помощи и совета. Ты приказал мне занять место в театре в качестве приманки, игрушки и жертвы, чтобы краснеть перед зрелищем, равно возмутительным для богов и людей! И в заключение ты требуешь от меня еще худшего. Ты хочешь, чтобы я присутствовала при новых успехах женщины, издевающейся над моими поучениями, обольщающей моих учеников, оскорбляющей меня в моей собственной аудитории. В течение последних четырех лет она далеко превзошла Кирилла по части искоренения добродетели и мудрости. О, возлюбленные боги! Когда же кончатся муки, ниспосланные вами вашей жрице, отстаивающей нетленную славу олимпийцев перед лицом извращенного поколении?
Несмотря на присущую Ипатии гордость и на присутствие Ореста, на глазах девушки показались слезы. Голос ее дрожал.
Орест смутился от этой вспышки благородного негодования, но при последних словах Ипатии, произнесенных более грустным и мягким тоном, он взглянул на нее с мольбой. Он думал в это мгновение:
«Она безумная фанатичка! Но она удивительно хороша, и я должен обладать ею!»
– Ах, дорогая, несравненная Ипатия! Что я натворил, я безрассудный глупец! Я оскорбил тебя и погубил дело богов, для которых наравне с тобой готов пожертвовать всем и всеми!
– Погубил дело богов? – переспросила Ипатия с удивлением.
– Я понял смысл твоих слов. Ты решила бросить меня, несчастного, а следовательно лишаешь меня своей помощи и поддержки.
– Всемогущие боги не нуждаются в людской помощи!
– Пусть так! Но почему же не Ипатия, а Кирилл повелевает народными массами Александрии? Только потому, что он и его приверженцы борются и страдают за своего Бога. И почему забыты старые боги, моя прекрасная учительница? А ведь они действительно забыты!
Ипатия дрожала, как в лихорадке. Орест продолжал кротким заискивающим голосом:
– Я не ожидаю ответа на свой вопрос, я молю только о прощении. Я не знаю, в чем заключается мой проступок, но с меня достаточно сознания моей виновности.
Ипатия покраснела и отвернулась, встретив взор Ореста, устремленный на нее с искренним восторгом. Да, она была женщиной и фанатичкой. Она должна сделаться императрицей! Голос Ореста был так благозвучен, его движения отличались таким изяществом! Ей стало жаль его.
– А Пелагия? – спросила она, наконец, овладев собой.
– Я жалею, что встретился с ней. Но, право, я был уверен, что ты одобришь мой образ действий.