– О, пощадите его! Он – брат мой! Простите ему, мужи македонские! Простите ему ради Пелагии, ради вашей Пелагии! Я прошу милости, только этой милости!
С мольбой протянула она к публике руки, а потом обняла огромные ноги слона и заговорила с ним, как безумная, прося и нежно лаская его.
Зрители в нерешимости колебались, но животное спокойно опустило закинутый хобот и поставило на ноги Филимона. Монах был спасен. Оглушенный, ошеломленный, он едва ощутил прикосновение слуг, которые протащили его через длинные, темные проходы, и наконец вытолкнули на улицу. Одни его предостерегали, другие проклинали, третьи поздравляли и желали счастья, но все проносилось перед ним, как во сне.
А Пелагия по-прежнему закрывала лицо руками. Наконец, подавленная невыразимой тоской, она медленно прошла через оркестр и исчезла между олеандрами и пальмами, не обращая ни малейшего внимания на насмешки и угрозы, проклятия, просьбы и неистовые рукоплескания громадной толпы.
Казалось, что неожиданная катастрофа разрушила тщательно обдуманные планы Ореста. Зрители были недовольны и разочарованы. Многие христиане собрались уходить, искренне стыдясь и раскаиваясь, что были добровольными зрителями подобного зрелища. Простой народ, сидевший на задних скамьях, удовлетворив свое любопытство, стал постепенно расходиться. Недавние зрители громко обсуждали увиденное.
Потрясенная случившимся, Пелагия металась по аллеям парка в надежде отыскать брата. После тщетных поисков, окончательно обессиленная, вернулась она в зал к собиравшимся уходить готам. В ее взгляде, обращенном к Амальриху, читался горький упрек:
– Зачем, зачем ты заставил меня танцевать, – только и вырвалось из ее груди.
Пелагия хотела обнять возлюбленного, найти защиту и поддержку среди готов, но последние отворачивались, явно выказывая свое недовольство, а амалиец грубо оттолкнул ее. Смид и Вульф открыто насмехались.
Занавес опустили, столь грандиозно задуманное представление сорвалось.
– Долой тирана, долой убийцу! – вопила разъяренная толпа. Складывающаяся ситуация была далеко не безопасна для наместника, языческого философа и очаровательной танцовщицы.
Орест приказал своим солдатам сопровождать Ипатию и Пелагию до самого дома и поспешил со своей свитой укрыться во дворце.
Глава XXIIIВОЗМЕЗДИЕ
Возмущенные невинно пролитой кровью, христиане высыпали на улицы Александрии, стараясь любым способом выразить свой протест. Основной виновницей случившегося, после самого Ореста, они, конечно же, считали Ипатию. Последней едва удалось достичь своего дома, продвигаясь сквозь толпу взбешенной черни. Но если Ипатия сносила ее ярость со спокойствием, достойным философа, воспринимая провал зрелища как акт возмездия за измену собственным убеждениям, Орест неистовствовал. Прекрасно подготовленный триумф обернулся полным провалом. Негодуя, наместник страшился возможных последствий, поскольку не сомневался, что Кирилл сегодня же ночью подготовит донесение Пульхерии, в котором даст далеко не выгодную для него оценку всему происходящему.
Орест не находил себе места, будучи не способным принять какое-либо решение, и вдруг ему в голову пришла мысль опередить патриарха…
Вызвав в свои покои секретаря, он начал было диктовать ему текст послания к императору, но на второй фразе запнулся, не в силах подобрать нужные слова, чтобы изложить правдоподобную версию случившегося, оправдывающую его в глазах правителя. Все попытки секретаря успокоить наместника нарывались на грубость. В конце концов, халдей решился на крайность.
Не сказать ли, с твоего милостивого разрешения, что это Кирилл, а не ты, устроил гладиаторские бои? Но, пожалуй, этому вряд ли поверят…
Орест невольно рассмеялся; лукавый халдей тоже усмехнулся.
Эта выходка оказалась удачной, и Орест, несколько овладев собой, стал пускать в ход всю свою изворотливость ради спасения своей головы.
– Нет, это было бы слишком! Пиши, что нам стали известны замыслы Кирилла, который желает соединить под своим верховным главенством все церкви Африки (особо упомяни о Карфагене и Гиппоне), чтобы в случае победы Гераклиана отделиться от константинопольского патриарха.
Секретарь, преисполненный восторженного одобрения писал строку за строкой.
– Ты поистине велик, мой повелитель… Но прости замечание твоего раба. Я, недостойный, опасаюсь, не может ли возникнуть вопрос, почему ты ранее не уведомил августейшую Пульхерию о заговоре Кирилла?
– Напиши, что три месяца тому назад мы послали гонца, но… Пусть его постигнет какое-либо несчастье, болван, и избавь меня от необходимости выдумывать небылицы.
– Не сказать ли, что он был убит арабами вблизи Пальмиры?
– Дай подумать… Нет, они, пожалуй, станут наводить справки. Утопи его в море. Никто не станет допрашивать акул.
– Итак, судно потерпело крушение между Тиром и Критом; только один человек спасся на бревне и после трехнедельной борьбы со стихиями попал на корабль, который, выгрузив пшеницу, возвратился в Александрию. К слову сказать, мой благородный повелитель, чем объяснить задержку прочих судов с зерном?
– Клянусь головой Августа, я и забыл о них! Скажи, что в приморском квартале свирепствовала чума и мы боялись занести заразу в центр империи. Завтра же мы их отправим.
Лицо секретаря вытянулось.
– Под страхом вызвать твое справедливое негодование моя честность и моя преданность побуждают меня заметить, что половина судов была разгружена за последние два дня для даровой раздачи.
Орест разразился страшным проклятием.
– Я был бы рад, если бы эти твари имели одну глотку и вернули мне все после одного приема рвотного. Ну, мы купим зерна и покончим с этим вопросом.
Секретарь становился все озабоченнее.
– Евреи, светлейший…
– Что они сделали? – закричал злосчастный префект. – Они опередили нас?
– Благодаря свойственной мне ревнивой заботливости я узнал сегодня в полдень, что они скупили все запасы зерна, которые могли найти.
– Негодяи! Итак, значит, они знали о поражении Гераклиана?
– Я боюсь, мой благородный повелитель, что твоя проницательность угадала истину. На прошлой неделе они бились об заклад на большие суммы в Каноне и в Пелузиуме, что Гераклиан потерпит поражение.
– На прошлой неделе! Значит, Мириам намеренно обманула меня? – в бешенстве вскричал Орест. – Позови немедленно начальника гвардии! Сто золотых тому, кто мне живьем доставит колдунью!
– Она не даст себя схватить живьем.
– Ну, так пусть ее принесут ко мне мертвой! Ступай, халдейский пес! Чего ты медлишь?
– Всемилостивейший повелитель, – со страхом вымолвил секретарь, бросаясь на колени и обнимая ноги своего господина, – вспомни, что, оскорбив одного еврея, ты всех восстановишь против себя! Подумай о заемных письмах! Не теряй собственное доброе достославное имя!
– Встань, животное, не ползай по земле, а объясни, что ты хочешь сказать. Разве со смертью старой Мириам не погашается мой долг?
– Ах, высокий повелитель, тебе не знакомы нравы этого проклятого племени. Не думай, что твои долговые обязательства находятся у Мириам. Она, без сомнения, давно уже передала их другим. Твои настоящие кредиторы могут жить в Карфагене, Риме или Византии, откуда и будут на тебя давить. Если же ты вздумаешь завладеть имуществом старой колдуньи, то найдешь только бумаги, принадлежащие евреям, рассеянным по всей империи, и они поднимутся, как один человек, чтобы отстоять свои деньги. Уверяю тебя, раздразнить ос менее опасно, чем обидеть евреев. К тому ж я уже наводил справки о местопребывании Мириам, но, к сожалению, должен признаться, что мои старания не увенчались успехом, и никто из твоих людей не знает, где она находится.
– Ты лжешь! – воскликнул Орест. – Я склонен думать, что ты сам предупредил колдунью об угрожавшей ей опасности.
На этот раз Орест впервые в жизни сказал правду.
Мурашки пробежали по телу секретаря, у которого были кое-какие делишки с Мириам, и будь у него волосы на голове, они, наверное, стали бы дыбом и обличили бы ужас евнуха. К счастью, он был гладко выбрит, и чалма его осталась на прежнем месте, когда с покорным видом он возразил:
– Для преданного слуги нет более жестокой обиды, как необоснованное подозрение со стороны повелителя, перед которым он ежедневно склоняет колени.
– Проклятое пустословие! Знаешь ты, где она?
– Нет! – воскликнул несчастный секретарь. Он подтвердил свое отрицание такой массой клятв, что Орест вынужден был прервать его красноречие пинком ноги и под угрозой пытки занял у него сто золотых для раздачи солдатам.
Затем наместник приказал стянуть гарнизон к своему дворцу. Это делалось, во-первых, для того чтобы не остаться без охраны в случае восстания, а во-вторых, для того чтобы, оставляя без охраны отдаленные кварталы города, тем самым способствовать возникновению волнений.
– О, если бы Кирилл сделал какую-нибудь глупость именно теперь, когда он так гордится своей победой, негодяй! Мне безразлично, будет ли это связано с Аммонием, Ипатией или кем-либо другим… Только бы мне удалось его поймать!
И Кирилл, действительно, в эту ночь впервые в своей жизни сделал глупость, за которую жестоко поплатился.
Глава XXIVЗАБЛУДШИЕ ОВЦЫ
Долгое время стоял Филимон перед театром, не зная на что решиться, пока, наконец, стремительный поток выходившего народа не увлек его за собой.
Среди гневных возгласов он слышал имя своей сестры, произносимое порой с соболезнованием, но чаще в презрительном, безжалостном тоне. Наконец он пришел в себя, пробрался сквозь толпу и поспешил прямо к дому Пелагия. Дом был наглухо закрыт, и только после продолжительного стука и томительного ожидания высунулось из маленькой калитки угрюмое лицо негра. Юноша взволнованно спросил о Пелагии, но ему ответили, что Пелагия еще не возвращалась. Вульфа тоже не было дома. Тогда Филимон решил ждать у ворот.
Наконец показались готы. Сплоченной колонной они силой пролагали себе путь сквозь толпу. Но с ними не было носилок. Где же остались Пелагия и ее девушки? Где неизвестный амалиец, где Вульф и Смид?