Нигде не было бака.
С собой Ганс его не мог увезти, слишком тяжел и неудобен.
Глухие стоны донеслись из одной юрты.
Китайцу стало тоскливо, и он пошел в юрту, надеясь встретить там горе еще больше своего и тем утешиться.
Страшное зрелище предстало пред его глазами.
На кошме валялась Кызымиль и рядом с ней бак бензина. Пустой.
— Куда бенсина? — прорычал китаец.
Кызымиль, возлюбленная, покинутая Гансом, указала на свой живот. Несчастная вздумала отравиться бензином!
— Неужели псе?
— Половину, — прохрипела она.
Другую половину она вылила на кошму, увидав, что яд не действует.
— Половину! Ведь это десять фунтов!
Китаец долго не думал.
Он подал ей чашку горячего молока и подставил под рот горлышко бидона.
И вскоре десять фунтов бензина вернулись в свой уют.
Мотоцикл шел медленно. Все-таки бензин от желудочного сока слегка испортился.
Но китаец Син-Бинь-У верил в свой талант и, поглаживая ствол револьвера, говорил:
— Теперь от меня только на небо уходила.
Но в небо китаец не верил, когда там есть аэропланы.
Как же ему не радоваться!
Порадуемся и мы. Это такое редкое чувство!
Последуем же мы сначала за Гансом.
Он мчался на лошади, пока не загнал ее до смерти. Какая-то старушка в длинном черном платье попалась ему навстречу. Он остановился, чтобы спросить у нее дорогу. Но куда ему идти, он и сам не знал. И со скукой, которая появляется, когда смелость обращается в профессию, проговорил:
— Раздевайся!
И ему показалось, что старуха раздевалась как будто с удовольствием. Он поглядел на ее внезапно замаслившиеся глаза и плюнул.
— Мне только верхнее, сударыня, — сказал он поспешно.
И тогда старуха обозлилась, начала браниться и, увидав серьезность на его лице, расплакалась.
Переодевшись в странницу, Ганс шел по степи.
В те времена, насколько вы помните, грузы по Волге провозили в подводных лодках. По ночам лодки плыли сверху. Они походили на громадных дохлых рыб, которыми в таком изобилии наполнены были наши берега.
И вот однажды команда одной такой лодки заметила странный предмет, плывший через реку. Берега были давно пустынны, и команда скучала. Они стала держать пари. Одни говорили, что это знаменитый медведь Пашки Словохотова, вернувшийся в тоске по родине, а другие — подводная лодка новой конструкции для домашнего обслуживания. Треск мотоцикла слышался вдалеке.
Потому-то и было оказано такое внимание выловленной страннице.
— В Иерусалим идешь? — спросил один из матросов.
— На Афонскую гору, — ответила странница.
И тогда странницу провели в красный уголок агитировать против религии.
— Баба дошлая, если может так плавать.
— Эта поговорит!
И точно, странница после рюмки коньяка заговорила довольно оживленно.
— Может и в Каспийское море лодка-то выйти, дети? — спросила она ласково.
— Может.
Странница подумала.
— В бога Река верите, детки?
— Это что в картинках, в киношках играет… В того…
— Бог Рек, дети, есть воплощение в трех лицах бога отца, бога сына и… Он наполнил горечью реки, дабы мы могли исправиться и вновь вкусить по постам рыбу. Горькое раскаяние надобно теперь вам перед ним. Самим своим лицом упасть перед ним на колени… и просить прощения…
Матросы многозначительно переглянулись. Мотоцикл умолк. Лодка с огромной быстротой резала гнилые волны Волги. Луна, казалось, гналась за лодкой.
Странница продолжала проповедовать о милости бога Река, который любит прощать грешников, самолично являющихся пред его очами.
— Где ж он теперь находится? — мрачно спросили матросы.
Странница оживилась.
— Теперь он, дети, находится на Каспийском море.
— Там же англичане.
— Бог парит над всеми народами, дети мои… Дайте мне Библию…
— Библию?..
Какой-то мрачный матрос подошел близко к ней и прохрипел:
— Над всеми! А ты в воду не хошь с гирей в кармане?
Рев и теснота окружили странницу.
И вскоре Ганс понял, чем кончилась его проповедь.
Команда вывалила его на одеяло и запела:
Из-за острова на стрежень,
На простор большой волны…
А когда дошла до стиха:
И кидает в набежавшую волну… —
каждому матросу показалось, что он Стенька Разин.
Одеяло взметнулось к борту.
Ганс прервал свой крик глотком воды, а вместе с глотком ему в рот попала гнилая дряблая рыба.
Пена, оставляемая лодкой, слилась далеко вдали с лунным светом.
Тогда Ганс начал тонуть по-настоящему, а до сего ему все казалось, что выплывет.
ГЛАВА 30Показывающая ДАЛЬНЕЙШИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГАНСА
Ганс очнулся от сильной боли в животе.
Глаза у него были забиты песком, перемешанным с рыбьими костями. Открыть их было также больно и трудно.
Ганс стонал.
— Кто вы? — раздался над ним грубый голос.
— Молока… отравлен…
Горячая влага обожгла ему зубы.
Затем его несли на руках.
«Конечно, — сонно думал Ганс, — лучше отдам себя в руки правосудия. Несут… А если самому пробираться через эту страну, то добровольно мозгов лишишься. Здесь же есть какая-то надежда».
Когда ему промыли глаза, он увидал себя в широкой мужицкой избе.
Слабым голосом он спросил:
— Употребляете ли вы гребенки?
— Конечно.
Ганс обрадовался.
— Как культурным людям, я предаю в ваши руки свой дух. Меня зовут Ганс Кюрре.
И от страшного напряжения, произнеся последние слова, он потерял сознание.
Гладко бритый человек сидел против него на стуле.
— Вы Ганс Кюрре? — обрадованно спросил он.
— Я Ганс-Амалия Кюрре, а есть другой… Рек, так он брат…
— Это нам, гражданин, не важно.
Восторженный шепот понесся по толпе, наполнившей избу.
— Настоящий империалист.
— Видал ли кто настоящего империалиста?..
— Где видать!..
Рабочие куртки все прибывали и прибывали. Ганс подумал: «линчевать будут». Он собрал все свои последние силы и сказал:
— Разрешите перед смертью помолиться богу…
Гладко бритый человек испуганно вскочил.
— Что? Умереть? Кто вам сказал, что вы умрете? Вы будете жить, если бы даже это стоило мне жизни. Столько времени не видали живого империалиста, и вдруг умрет. Григорук, садись на самолет и вези сюда из Костромы самого лучшего профессора…
И гладкий человек наставительно проговорил в бледное лицо Ганса:
— Вы, гражданин, находитесь в Костромской губернии в химическом районе. Здесь разрабатываются залежи фосфоритов. Вам известно, что такое фосфорит?..
— Я сам химик… Я могу принести пользу…
— К сожалению, я не могу вести с вами разговоров по химии, так как по профессии я инструктор и режиссер местных пролеткультов. Могу добавить лишь следующее, что ваше пребывание здесь используется для инсценировки массовой картины «Гибель капитала». Очень рады, что вы оказались мужчиной, хотя и находились в платье, очевидно, женского пола. Или, возможно, у вас теперь такова мода…
Ганса сытно накормили, причем гладкий человек упрашивал его в еде не считаться. Он, по-видимому, рассчитывал на Гансе улучшить свою театральную карьеру.
Затем Ганса отвели в клуб. Здесь его ждала громадная стеклянная клетка, и над ней была надпись такого вида, какие бывают в аптеках над банками с лекарством. По-русски и почему-то по-латыни (надо полагать, все от усердия гладкого человека) значилось «империалист».
Латынь больше всего обидела Ганса, и тут-то он решил окончательно, что его в день инсценировки сожгут.
Большая очередь любопытных проходила мимо него, обмениваясь мнениями.
— Человек как человек!..
— Разве что волоса неумерного…
— Это от гордости, мол, не умру!!!
— Видно, империалист!!!
Наконец Ганса утомили настойчивые взгляды, и он слегка задремал.
Проснулся он поздно ночью от какого-то кошмара. Широкое окно бросало большой лунный свет на пустую залу. И Гансу показалось, что он как муха, попавшая между двумя рамами.
Ганс заплакал. Плач его все увеличивался и увеличивался. Судите сами: без суда и следствия, даже не поинтересовавшись годами, хотят, как муху, посадить на иголку и сжечь. Он же знает, читал, как при неимении живых империалистов в Петербурге и Москве жгли чучела.
Плач его становился похожим на вой, а как только приблизился к этому звериному способу выражать отчаяние, тело Ганса приобрело желание раскачиваться. Так, воя и покачиваясь, где-нибудь в ледниковой пещере отчаивался троглодит.
Покачивания эти стали ритмическими.
И вдруг Ганс заметил, что банка в такт его покачиваниям начинает зыбиться. И он вспомнил, что профессор Шиферштейн утверждает: ритмическими покачиваниями один человек может свалить скалу. Тогда Ганс завернулся в одеяло и начал ритмически качаться. Все кругом спало. Одна луна заливала своим светом огромную залу клуба. Громадная стеклянная клетка медленно заколыхалась. Медленно колыхался в ней человек.
И внезапно клетка стала на ребро, качнулась, словно вздыхая, последний раз — и гулкий звон потряс здание. Из-под обломков стекла выскочил маленький человечек. От сотрясения лопнули в зале стекла, и холодный морозный воздух пронесся по красным флагам. Рядом по коридору через все здание гудел широкий приводной ремень. Завод работал в три смены. Уже вдали слышались голоса. Ганс лег на ремень, и он переметнул его в машинное отделение. По всем зданиям клуба слышались поиски преследователей. Ганс забился между вагонеток с гарью. Затем он перелез в вагонетку и зарылся глубоко в гарь. Жирный запах масла и угля, как веревкой, перехватил его шею. А слезы имели вкус соды. Тяжелая наша жизнь на этом свете, до чего тяжелая!
Гукнул маленький электрический паровозик, и вагонетки дрогнули и покатились. Вагонетки опрокидывали в глубокий овраг. Ганс, охватив голову руками, катился впереди, подпрыгивая на мягкой глине. Возчики меланхолически глядели ему вслед: