— Куда пойдем? — почтительно спросил Рудаков, как только они вышли на улицу.
— На станцию, только сперва перекусим где-нибудь. Потом нужно будет найти этих пижонов и вернуть им валюту. Мол, дружить давайте. Ты знал раньше, что Музыкантов верит в бога?
— Никогда. Он что, тебе сам сказал?
— Нет. Я случайно подсмотрел.
— Никогда бы не подумал, — пожал плечами Рудаков. — Мы с ребятами обращали внимание на то, что он не пьет, не курит, не ругается. Но, сам знаешь, люди разные бывают… Как начинали с ним на эту тему разговаривать — он обижался, уходил. Прижимистый немного. Ты же знаешь, что у нас здесь великое морское братство, все поровну, а он никогда ничем не делится, да и чужого не возьмет. Обедать всегда поднимается на вышку. Сидит там один. Если кто придет, он сворачивает свои бутерброды и ждет, пока не уйдут. Мы уж к этому привыкли, не обращаем внимания. А вот насчет бога это для меня новость…
— Как ты думаешь, не мог он наши вещи в ту ночь украсть?
— По-моему, нет, а вообще-то черт его знает. Таинственный он человек…
— На станции никому ни слова. Приглядись к нему повнимательнее, — Кузьма задумался. — К вечеру перепиши весь личный состав станции: посидим подумаем. Может быть, и, кроме Музыкантова, отыщем какую-нибудь таинственную личность.
К Евсикову спасателям идти не пришлось. Он явился сам. Подошел к Рудакову с виноватым видом.
— Ты прости, что так получилось. Понимаешь, валюта не моя. Мне самому за нее голову оторвут, если я ее не верну.
— Да ладно, — махнул рукой Рудаков, — бывает. Все мы люди. Пришел бы, по-человечески объяснил бы все как надо, чего-нибудь придумали б…
И хотя Евсиков уже по-всякому подходил — и по-человечески и не по-человечески, он с готовностью согласился с Рудаковым.
— Я понимаю, — сказал он и состроил рожу мученика, от которой Рудаков поморщился. — Я вот тут принес немного, а когда я отдам бумажник, то будет больше. — Он протянул Рудакову деньги. Это вроде выкупа, — добавил он.
— Ну, с этим я не знаю, как быть… — пожал плечами Игорь, — вот вернется Кузьма, он решит, хватит ли этого, — спасатель небрежно кивнул на деньги, — или не хватит. Нас же двое, и, между прочим, жить надо нам обоим. И вообще давно бы так. А то в первый день вы, братцы, делали какие-то туманные заявления насчет благодарности. Вы, чай, думали, что перед вами мальчики. Но ошибаться могут все. Главное, что перемирие сделано, первый шаг к смягчению обстановки совершен. — Рудаков трепался самозабвенно. Он упивался собственной болтовней. — А силой, ребята, вы ничего, кроме известных осложнений, не добьетесь. Мы понимаем, что у вас своя компания, но у нас ведь тоже своя компания. Так что закуривай, садись, поговорим, подружимся, пока Кузьма (человек, между прочим, не маленький) вернется. И зря твой кореш хотел с ним иметь дело на крутом берегу. Кузьма, ей-богу, еле удержался тогда ночью. Он мне говорит потом: «Зря я его пожалел. Лишним свидетелем было бы меньше…»
— О ком ты? — удивился Генка.
— Да твой приятель, с которым ты меня, дело прошлое, хотел подловить тогда в парке. Некто работник угрозыска Прохоров.
— А что он?
— Ну, ты мне мозги не пудри. Будто сам не знаешь. На крутом берегу он хотел столкнуть Кузьму с обрыва. Да сам туда чуть не полетел.
— Я об этом ничего не знаю. Когда это было?
— В ночь поминовения усопших. Вечером того дня, когда вы на велосипеде перевернулись.
— Но он тогда еще вас и не видел.
— Не знаю, видел или не видел, — заворчал Рудаков. — Только я хотел бы предупредить, чтобы так в следующий раз не шутили. Это не остроумно. А то глядишь: жил человек шутил, смеялся — и не стало человека. И смолк его веселый смех. А вот и Кузьма.
Евсиков посмотрел на море, но так ничего и не увидел. Рудаков указал на еле заметную белую точку катера.
— Я думал, это чайка…
— Ты еще и думаешь, салага? Это я так, шучу…
— Денег нам ваших не надо, — сказал Кузьма, — оставь себе: купишь мороженое и минеральной. Советую пить «Семигорскую» — помогает от ожирения. А бумажник на, держи и больше не теряй. С нами дружить надо, а не ссориться. Приходи сегодня в «Рваные паруса», выставишь нам пиво.
— Туда я не могу, там у меня мать работает, — Евсиков виновато улыбнулся. — Давайте в другом месте встретимся. Хотя бы в ресторане.
— И дружка своего прихвати, с кем на велосипеде катался, и Прохоров, или как там его зовут, тоже нам не помешает.
— Не знаю, пойдет ли он. Без него было бы веселее, — с сомнением сказал Евсиков. — Скучный он, как напьется, так зануда занудой…
— Скажи, не мешало бы поговорить, чтобы обиды не оставалось.
Вечером в ресторане собрались все. Кузьма был в строгом черном костюме, Рудаков в одной рубашке, а Евсиков с приятелем приятно шуршали дедероновыми пиджаками и постоянно улыбались. Прохоров пришел позже. На нем была мятая, заношенная ковбойка. Держал он себя строго и надменно.
После первых тостов за мир и дружбу Кузьма склонился к Прохорову и шепотом спросил:
— Рука не беспокоит?
— Спасибо, не жалуюсь, — Прохоров пожал плечами.
— Однако мне не ясен стиль вашей работы, — продолжал шептать Кузьма. Все за столиком почтительно не обращали на них внимания, давая понять, что разговоры старших их не интересуют. — Не ясно мне, зачем вам понадобилось сталкивать меня с обрыва? Это же примитивно.
— Вы о чем? — безразличным голосом спросил Прохоров.
— Ладно, забыли. Меня не интересуют чужие ошибки. Однако могу признать, что кое-что заслуживает внимания. Например, то, как вы узнали, что мы пойдем на кладбище и где мы спрятали вещи. — Кузьма говорил и знал, что Прохоров не ответит ни на один из вопросов, но его и не интересовали ответы. Он хотел узнать реакцию Прохорова, тон, которым он будет увиливать от вопросов.
Рудаков царил над столом. Он разливал всем вино, щедро, с видом хозяина, потчевал новых друзей всеми закусками. Было много выпито и за дружбу, и за любовь, и за сотрудничество, хотя кто с кем будет сотрудничать, в чем, каким образом — никто не знал. Больше того, над этим никто и не задумывался.
Кузьма пил наравне со всеми. Пил он всегда плохо. Буквально после нескольких рюмок он хмелел, голова становилась чужой, мысли непонятными и необъяснимыми. Стоило ему наутро следующего дня вспомнить свое поведение, как он расстраивался на целую неделю. Через полчаса он был уже пьян достаточно. Сидел Кузьма нахохлившись и смотрел на всех с нескрываемым раздражением. Он переводил взгляд, полный тяжелой и непонятной злобы, с Прохорова на Евсикова, на его приятеля, назвавшегося Вовой. И каждый из них, столкнувшись со взглядом Кузьмы, поспешно опускал глаза и старался не смотреть в его сторону, Кузьма молчал. Он боялся заговорить. Ему хотелось убедить своих собутыльников в том, что они низкие, никчемные люди, что вообще они мелкота и подонки, о которых неохота руки марать. Кузьма боялся высказаться. Хорошо, что Рудаков трепался за двоих.
— Ребята, — кричал он, — мы золотые люди с Кузьмой! Нас беречь нужно, лелеять, а не толкать с обрывов. А вы нас толкаете. Любите нас! Вот Кузьма! Великий человек. Он все может. Он мог вас… А не захотел. Говорит: «Зачем портить жизнь таким замечательным парням?» И все! Теперь — живите! Только любите и уважайте нас. Не во мне дело. Вот Кузьма — он гениальный человек.
— Рудаков, — сказал Кузьма, — они шпана, а ты перед ними распинаешься. Не пой, Рудаков, перед шпаной. Вот, — он положил руку на плечо Прохорова, — серьезный человек, только фамилия его не Прохоров — это не серьезно, а в остальном он целиком и полностью серьезный человек. — И, склонившись к самому уху Прохорова, он громко спросил: — Вы не обижаетесь, Георгий Васильевич? Вы не обижайтесь! Я люблю вас, вы вызываете у меня профессиональный интерес. Я даже знаю… Ладно, в общем не волнуйтесь, все будет хорошо.
Глава восьмая
Наутро следующего дня Кузьма позвонил Меньшикову в гостиницу:
— У меня все в порядке, Филипп Степанович. Контакты налажены. Вчера был вечер дружбы в ресторане. В общем все хорошо, только Рудаков очень нервничает, все ноги мне отдавил, а в остальном все нормально. Вечером позвоню. Мы сегодня днем встречаемся с Прохоровым. Любопытно…
— Смотри аккуратней, Кузьма, думаю, что Рудаков не зря тебе ноги отдавил.
Прохоров на станцию идти отказался. Встретились после смены на Театральной площади. Он был все в той же ковбойке. Тщательно выбритые щеки отливали синевой. Вместо приветствия он спросил:
— Что это Рудаков о вас трепался? Что это вы можете и в какой области?
Кузьма сразу сделался скучным. Кивнул на лавочку. Они сели. Кузьма пожаловался:
— Вот так всегда бывает… Стоит людям помочь, стоит их выручить один раз, как они сразу принимают тебя за идиота. Почему так бывает? Как вы думаете? Плохо устроен мир, в котором одни умные люди готовы перегрызть поджилки другим умным людям только из-за того, что они хотят жить и думают, что другим людям этого не хочется. Вот и вы, Прохоров, или как вас там, я не знаю, вы тоже вместо предложений задаете одни вопросы, на которые не каждый захочет ответить. Так мы с вами не договоримся. Что получается? — Кузьма передохнул. Продолжал он, глядя на Прохорова не отрываясь: — Получается вот что: встретились два человека, заинтересовали друг друга, как могут заинтересовать содержательные, серьезные люди. Встретились, чтобы побеседовать о жизни, о спорте. И вдруг один из них начинает делать другому непристойные намеки. Зачем? Ведь может случиться, что между нами очень мало общего… Тогда мы будем кланяться друг другу при встрече и справляться о здоровье. И все!
Кузьма кончил говорить и с самодовольным видом закинул ногу на ногу. «Да, брат, так просто ты от меня не отстанешь, — думал он. — Слишком много знаю. Конечно, тебе нужно втянуть меня в дело, чтобы я молчал. А вот поди возьми меня. Покрутись-ка. Я понимаю, что ты с большим удовольствием убрал бы меня, но, думаю, спешить не будешь. Все-таки я на спасалке работаю. Может, и пригожусь».