— Ну, я ни о чем таком и не спрашиваю, — сказал Прохоров, — вы меня неправильно поняли.
— Понял-то я правильно, — Кузьма досадливо поморщился, — только никак не могу решить, что мне делать… Неизвестный гражданин из неизвестных побуждений вдруг захотел меня отправить на тот свет. Гражданин этот сидит со мной рядом, а побуждения так и остаются невыясненными. Что же делать? Кто мне может дать гарантию, что побуждения эти не настолько серьезны, что гражданин не соберется повторить свой печальный и поучительный для меня опыт?
— Произошла ошибка. Никто не собирался вас отправлять на тот свет, — сказал Прохоров.
«Ну, это я и сам знаю. Ты мне скажи — кого ты хотел столкнуть и за что?»
— Хорошенькая ошибка! Еще немного, и мы с вами не разговаривали бы здесь на прекрасном вечернем солнце, на великолепной скамейке.
— Даю честное слово, что произошла ошибка. Вас приняли за другого.
— Вернее, за другую, — поправил Кузьма.
— Неважно. Откуда я мог знать… И вообще я вас тогда еще не знал…
— Интересно, на кого это я так похож? Уж не на вашу ли тещу?
— При чем здесь теща? Поступили вы со мной по-человечески, если хотите награды за молчание, то я не возражаю. Но болтать об этом я вам не советую. Все равно вам не поверят. Только потом хлопот не оберетесь. А вот спрашивать меня не надо…
«Хорош. А главное, храбрый, такого на пустой крючок не возьмешь. Но ничего, мы понемножку, мы слегка…»
Прохоров откинулся на спинку скамьи:
— Старуха сама упала. Я сам об этом только на рынке услыхал… Не будем возвращаться к этому разговору. Кто старое помянет, тому глаз вон.
— Ладно, — примирительно сказал Кузьма. — Лишь бы меня никто не трогал, и я никого не трону. Это мой закон. Ошибка так ошибка. Давайте, Прохоров, ближе к делу. Вы мне вчера сказали, что хотите со мной поговорить, — говорите.
— Хотите заработать? — спросил Прохоров.
— Не задавайте идиотских вопросов, пожалуйста.
— Вы умеете водить катер?
— Немного умею.
— А вам на станции могут его доверить?
— Нет, но это можно устроить неофициально. А в чем дело?
— Об этом потом. Как вы собираетесь это устроить?
— Договорюсь со старшиной катеров, как пойдем с ним на дежурство, скажем, к кемпингу, — он отправится в буфет пиво пить, а я смогу самостоятельно выйти в море на катере. Он человек добрый, отзывчивый, его можно уговорить. Только зачем это нужно? Учтите, что я не хочу портить отношений с уголовным кодексом.
— Никакой уголовщины, — сказал Прохоров, — просто прогуляетесь с одним человеком в море и тут же обратно.
— Это можно. А сколько мне причитается? Я надеюсь, вас не смущает мой вопрос? Что поделать, жизнь делает людей грубыми материалистами. Они такими не рождаются…
— Пятьсот рублей авансу и пятьсот, как вернетесь.
— А ведь задаром вы таких денег не заплатили бы, а?
— О деле я расскажу потом, когда будет о чем говорить. Только заранее могу успокоить, что ничего опаснее обыкновенной рыбалки для вас в этом нет. Именно для вас, а не для кого-нибудь, поэтому и платим мы эти деньги вам, а не кому-то.
«Хорошо поет! Ладно, на сегодня и так достаточно, а то будет перебор».
— В общем вы мне нравитесь, и я почти согласен, — сказал Кузьма, улыбаясь впервые за весь вечер. — До свидания, товарищ Прохоров.
— Меня зовут Ефим, а фамилия моя, я думаю, вам и не интересна?
— Вот и хорошо, — сказал Кузьма, — вот и познакомились.
— Филипп Степанович, его зовут Ефим, фамилии я пока, к сожалению, не знаю, во всяком случае, не Прохоров. Вы попросите Монастырева, он вам всех Ефимов разыщет, думаю, что их не много здесь, имя довольно редкое, а я к вам попозже загляну и опознаю. Тогда обо всем и поговорим.
Рудаков поджидал Кузьму дома. Он сидел на веранде и не отрываясь смотрел на калитку. Перед ним стояла пепельница. Она ломилась от окурков. Виноградная узорчатая крыша беседки дымилась. «О чем они могли так долго разговаривать? Может, что случилось с Кузьмой? Ведь предлагал я последить за ними, пока они будут разговаривать. Всякое может произойти…»
Кузьма появился неожиданно. Он хлопнул калиткой и, весело насвистывая, подошел к Рудакову.
— Ты где так долго?
— С моим новым другом Ефимом беседовали о жизни, о делах.
— Его зовут Ефим? Он сказал сам?
— Ну, уж конечно, я в паспорт его не смотрел и в крайсправку не заявлял.
— Остроумный, — огрызнулся Рудаков. — Сиди тут и переживай за него, а он острит. Знаешь, что они могли из тебя сделать?
— Интересно?
— Котлету. Из остряков хорошие котлеты получаются, — Рудаков не выдержал и улыбнулся. — Ну ладно, как ты там?
— Не хочешь сходить в гости? — спросил Кузьма. — По дороге все расскажу.
— Какие еще гости?
— Федор Макарович нас приглашал, поп. Ты что, забыл?
…У церкви, как всегда, толпились старушки. Только что окончилась служба, но они не спешили расходиться. Они стояли и обсуждали попа, протодьякона, Марию Ивановну, которая сегодня пустила «петуха». Ребята проникли в церковь и опять столкнулись с той зловредной старухой, которая в прошлый раз ругала их. И на этот раз ребят окрестили и «анчихристями», и «супостатами», и еще бог знает кем.
Отец Федор встретил ребят приветливо. Был он сегодня одет к службе, и ребята сначала немного стеснялись его. Но потом он вышел в другую комнату, переоделся и вновь стал приветливым Федором Макаровичем. Когда электросамовар запел на столе тоненьким уютным голосом и появилась заветная бутылочка с ликером из лепестков розы, Кузьма, для приличия выждав некоторое время, заговорил о деле:
— Скажите, пожалуйста, Федор Макарович, к вам в церковь много молодежи ходит?
— Вообще-то есть, но чтобы много — я не могу сказать. Есть две барышни, очень прилежные прихожанки. Одна, правда, горбатенькая, а другая ей вроде подруги будет. И вообще есть довольно молодые женщины, только не знаю, можно ли их назвать молодежью.
— А молодые парни в вашем приходе есть?
— Нет, пожалуй, ни одного юноши я вам назвать не могу.
— Скажите, пожалуйста, — Кузьма задумался, — а если человек верит в бога — он обязательно должен идти в церковь?
— Зачем же обязательно? Он может нести веру в себе, была бы она только сильной и искренней, настоящей…
— У меня есть один знакомый, — сказал Кузьма, — он верит в бога…
— Всякая вера достойна уважения и преклонения, независимо от того, открыта она или протекает втайне, — мягким басом пророкотал поп.
Рудаков заерзал. Видимо, его смущали проповеди священника. Ему не сиделось в уютном поповском доме, наливка не лезла в горло, чай не пился.
Но Кузьма еще долго разговаривал о погоде, о последних событиях во Вьетнаме и только под конец спросил:
— А кто может ненавидеть церковь? Могут ли вообще люди ненавидеть церковь, не быть равнодушным, а сильно ненавидеть?
— Вопрос неожиданный и серьезный. Даже не знаю, как ответить. Ненависть — это одно из проявлений фанатизма, а последний больше подходит для самих верующих, чем для так называемых атеистов, то есть безбожников. Они обычно люди зрелого и спокойного ума, трезвой мысли, и вряд ли среди них хоть кто-нибудь способен к ненависти, к предмету, для них вполне безразличному. Не знаю, не знаю…
— Значит, вы говорите, что ненависть скорее присуща людям религиозным? Так какому же добру вы учите народ?
— Уважаемый Кузьма, — поп привстал с места и протянул к спасателю обе руки, словно умоляя его о чем-то, — не надо так говорить. Такой чудесный вечер, мы так хорошо беседуем, так спокойно, и я не задеваю ваших убеждений. Мне вас не убедить ни в чем, потому что вы слишком юны, а вы бессильны передо мной.
— Выходит, что ваши старушки ненавидят вас, а все равно ходят в церковь потому, что на танцах им уже нечего делать, и вся ваша религия проистекает «от нечего делать».
Это некстати встрял Рудаков. Кузьма сделал кислое лицо, а поп побагровел, на его смуглых, по-крестьянски широких руках вздулись жилы.
— К нам приходят по любви, уважаемый, а религии бывают разные. Да, одни ненавидят нашу церковь, да и мало ли есть их, раскольников, старообрядцев, сектантов, а наша христианская религия, — он обратился к Кузьме, — учит терпимости и прощению…
А позднее Кузьма зашел к Меньшикову и без всякого труда выбрал из многих фотографий одну. Он перевернул ее и прочитал:
— Ефим Григорьевич Даниленко, 1929 года рождения, приехал три года назад, работает шофером на базе курортторга. Вот он — лжестарушка, Лжепрохоров и, возможно, Лжеефим…
В то время, когда Кузьма беседовал с Меньшиковым, на квартире у Ефима произошло следующее.
Ефим пришел домой, разделся до трусов и отправился на виноградник, выстроившийся за его домом, как рота новобранцев на плацу перед казармой. Уход за виноградником был его почти самым любимым делом, если не считать подсчета барышей после торговли виноградом на рынке, когда он, продав несколько десятков килограммов своего винограда и центнер уворованного на базе, возвращался домой усталый и умиротворенный. За лозами он ухаживал, как за детьми. Он изливал на них всю свою нерастраченную, первородную нежность. Если б какая-нибудь из женщин могла бы обратить на себя этот полноводный поток внимания и теплоты, она была бы самой счастливой женщиной. Но это могло бы случиться лишь в том исключительном случае, если б женщина приносила Ефиму столь же верный и приличный доход.
У него были и жена и дети, но он их не видел несколько лет и так ни разу и не вспомнил. А когда год назад встретил на набережной брата жены, то поспешил отвернуться и незаметно исчезнуть. А после целый месяц выходил из дому только на работу или в случае крайней необходимости. Он боялся быть узнанным. Причем, постоянно думая о брате жены, выискивая его в толпе отдыхающих, он так и не подумал о самой жене. И она и дети осознавались им как нечто бесформенное, ненужное, чего нужно бояться и бежать.
Однажды во время одной дальней поездки его машину остановила женщина. Она отбилась от своей туристской группы и добиралась до города на попутных. Они ехали вместе больше часа, разговорились. Женщина оказалась ласковой, теплой. Она чаще молчала и смотрела на Ефима удивленными, чуть-чуть испуганными и радостными глазами. А потом пригласила его прийти вечером в пансионат, там должны были показывать интересную картину.