Солнце заходит и из громкоговорителя раздается просьба покинуть Персеполь. Хотя туристов рано выпроваживают за пределы памятника, в определенные дни можно задержаться дотемна, чтобы полюбоваться световым шоу.
В окрестностях Шираза у путешественника еще есть редкая возможность познакомиться с жизнью иранских кочевников. Их быт мало чем отличается от быта прадедов, перегонявших свои стада с гор на равнины и обратно сотни лет назад. Важно найти гида, который укажет, где лучше искать. В Иране проживает множество кочевых племен. Например, недалеко от Шираза живут кашкаи. Они населяют провинцию Фарс и горы Загрос.
Кочевники — серьезная головная боль для правительства, любящего контролировать всех и вся. А как проконтролируешь тех, кто предпочитает жить по своим обычаям и кому кроме стада овец да переносного жилья ничего не надо? Женщины в кочевых племенах предпочитают чадре национальные костюмы. Правда, если кашкаи живут слишком близко к большому городу, их дамам поневоле приходится носить платочки.
В Иране кочевые народы гордятся своей независимостью, но жизнь у них, прямо скажем, жалкая. Они отрезаны от благ современной жизни и при этом прекрасно знают, как живут другие иранцы в городах. Деньги все равно нужны, экономически такое скотоводство давно себя не оправдывает. У многих кочевых семей денег нет даже на самое необходимое. Цивилизация надвигается — и подросшие дети не хотят жить в беспробудной нищете. Многие теперь стараются послать их в школы в близлежащих городах — образование в Иране бесплатное, но на жизнь в городе нужны средства.
Наше авто остановилось на продуваемой всеми ветрами равнине. Серые камни, серое небо, серая земля — и серые овцы.
Сначала мы заметили стадо и только потом — палатки. На наскоро собранный каменный фундамент ставятся доски, на которые натягивают обычный целлофан, сверху — что-то типа брезента или уж что придется. В самой большой палатке стелют коврики — тут едят, спят и хранят нехитрую утварь. В палатки поменьше на ночь загоняют овец и ослов (кроме них из живности были замечены куры и несчастный щенок, которого пинали все кому не лень). Впрочем, овцам хочется туда, где потеплее, а потому они постоянно норовят расположиться в главной «квартире».
Все кашкаи щуплые и невысокие. В полный рост стоять в палатке могла только я — молодые люди (мой муж и Пашка) пригибались и чертыхались, в очередной раз стукнувшись лбом о какой-нибудь шест.
В первый момент нам, городским буржуям, овцы показались куда интереснее самих кочевников — мы даже отловили одного прихрамывавшего ягненка и устроили с ним фотосессию. Ягненок вообразил, что нашел новую семью, принялся жалобно блеять и уже не отходил от нас ни на шаг. Тем временем мать семейства зазвала нас на чай в палатку, где мы и расположились.
Стягиваем обувь и садимся перед печкой. Мама оживленно беседует с нашим гидом Мортазой на фарси, параллельно давая указания дочерям — уже на другом языке. Родное наречие кашкаев — тюркское, но, конечно, все взрослые неплохо знают персидский. Разливая чай, мама поясняет, что в такой холод они обычно перебираются в более теплые места, но этой зимой пришлось остаться здесь, дабы застолбить для своего стада этот летний участок. К тому же, у отца семейства какие-то проблемы с горлом, и потому он сейчас лечится в ширазской больнице.
Жизнь кочевников лишена всякой романтики. Это просто борьба за существование — каждый день, каждый час. Промозглые палатки, упрямые ослы и овцы, грязь — хотя внутри жилище кашкаев удивительно чистое. В свои двадцать старшая дочь выглядит на все сорок, младшей, десятилетней, я дала шестнадцать. Но вот Пашка демонстрирует свой фотоаппарат — и семейство радостно сменяет бесформенные кофты и свитера на «парадные» платья. Мы пообещали прислать с Мортазой напечатанные снимки — по словам мамы, девицам давно пора приискать женихов в городе, вот наши фотографии и помогут.
Младшей девочке всего десять, «красивое» платье очень легкое, и ей ужасно холодно. Но она упрямо тянет меня за руку и заглядывает в глаза. И немудрено! Когда еще увидишь такую странную тетю, со светлыми глазами и рыжими волосами. Мой фарси ей непонятен совершенно, и потому мы пытаемся общаться знаками — думаю, выглядело это довольно забавно.
Мы снова в тепле, и улыбчивая мама достает из закромов… ружье. Молодых людей от него не оторвать. А в это время в дверной проем в очередной раз сует свою морду осел — его, пшикая, прогоняют. Сидим, наслаждаясь видами, звуками и запахами века эдак тринадцатого-четырнадцатого. Но проклятая современность дает о себе знать. У Бехруза звонит сотовый.
Кашкаи немедля оживляются, и мама диктует номер — отказать в просьбе позвонить нельзя. Звонок растягивается на полчаса, за ним следуют другие. Недовольный Мортаза шепчет:
— Просил же телефоны оставить в машине.
Но Бехруз только улыбается, на деньги ему наплевать. Сюда еще не скоро снова приедут с телефоном.
А нас ведут в другую палатку — смотреть, как пекут хлеб. Места вокруг очага практически нет, дымоходом служит дверь. Тут-то и понимаешь истинный смысл выражения «дым ел глаза». Мои он съел довольно быстро, но в полутьме все равно ничего не разглядишь.
А когда на улице валит снег, сидеть у огня особенно приятно. Старшая дочь месит тесто в огромном тазу, мать перечисляет нехитрые ингредиенты, а Бехи переводит. Рядом пристроилась моя маленькая поклонница — следит за каждым нашим движением. Из всей семьи у нее одной был шанс попасть в настоящую школу, хотя сестры с грехом пополам также выучились читать и писать. Но чтобы продолжить учиться после четырех классов, ей надо будет поселиться в Ширазе — а это очень сложно: негде и не у кого. И вообще — должен же кто-то помогать семье перегонять овец с места на место.
Кашкаи — странная смесь детской наивности и такого жизненного опыта, который нам и не снился. В этих пустынных холмах любой европеец загнулся бы за месяц, если не за неделю. А наши друзья говорят: да, жизнь тяжелая, но ничего, бывало и хуже.
К Бехрузу пристают с расспросами: мол, откуда ты? Из Шираза? Услышав слово «Тегеран», делают круглые глаза. Из самого Тегерана — это же ужасно далеко, в каком-то совсем незнакомом крае! Меня с Пашкой записали почти в инопланетяне. А заодно назначили нас братом и сестрой, что мы и подтвердили — неприлично было говорить маме, что я так оживленно болтаю с парнем, который мне даже не близкий родственник. Говорим, что мы из России, и мама морщит лоб: где это, Россия?
— Ну, шурави, — пытается помочь Муртаза. «Шурави» значит «советский».
Лицо мамы светлеет:
— Ах да, это там, на севере…
И в самом деле, какое для кашкаев имеет значение, что СССР нет на карте уже несколько десятков лет?
Тесто готово — старшая дочь раскручивает один из сотни комочков в огромный плоский блин (куда там итальянским поварам с их пиццами!) и бросает его на перевернутый таз, уже лежащий на очаге. Жарится лаваш в считаные минуты. Я такого вкусного хлеба еще никогда не ела! Да и, наверное, никогда еще мне не предлагали хлеба, который добывали бы с таким трудом…
Бехруз тихонько толкает меня в бок, словно читая мои мысли:
— У тебя ничего с собой нет девочке подарить? Каких-нибудь украшений там?
Я радостно вылезаю вместе с Бехрузом из палатки, чтобы извлечь из багажника сумку с косметичкой. И только изрядно покопавшись в ней, вспоминаю: все мои украшения остались в Тегеране — зачем они мне в путешествии по иранскому югу? Обидно до слез. Лихорадочно пытаюсь найти что-то еще, что может сойти за подарок, но куда там, вещей с собой не брала, кроме джинсов и пары свитеров… Пришлось ограничиться денежным подарком. Уже позже, из Тегерана, мы послали Мортазе вместе с напечатанными фото серебряный браслет для будущего приданого девочки — интересно, он ей понравился?
Сфотографировав на прощание заснеженную морду осла, отправляемся восвояси.
В машине необычная тишина. Странное ощущение — из другого мира мы мчимся в шумный городской аэропорт, к телевизорам, интернету, теплым квартирам и микроволновкам. Зная, что где-то есть и всегда будут палатки, овцы, хлеб, который жарится на очаге…
Почему-то безумно хочется, чтобы эта девочка вырвалась оттуда. Ведь то, что было хорошо сотни лет назад, сегодня уже не работает. Но не потеряли ли мы окончательно с приходом цивилизации доброту, гостеприимство, готовность делиться последним?
Шираз и Персеполь расскажут о том, как выглядел Иран тысячи лет назад. А о Сефевидском Иране XVII века поведает Исфахан.
Глава 5. Исфахан — роскошная столица шахов
Кто видел Исфахан,
Тот видел половину мира.
Для персов Исфахан значит не меньше, чем для русских — Санкт-Петербург. Петровская столица возникла посреди пустошей и болот, а великолепный город шаха Аббаса I в XVI–XVII веках — на месте небольшого селения.
Сейчас Исфахан, некогда бывший символом объединения страны, потерял политическое значение, но сохранил статус культурного центра — именно сюда приезжает большинство иранских и иностранных туристов. Важное значение имеют местные высшие учебные заведения и производственные центры.
Не так давно прошел культурный обмен между Санкт-Петербургом и Исфаханом. Оба были объявлены городами-побратимами. Кстати, если Санкт-Петербург по праву гордится одетой в гранит Невой, то Исфахан — полноводной Заянде-руд, которая делит его на две части.
Первая достопримечательность Исфахана — великолепные мосты. Всего их одиннадцать, из них шесть построены сравнительно недавно. Самым знаменитым, без сомнения, остается Си-о-се-поль — «Мост 33 арок». Но в архитектурном отношении этот мост уступает покрытому интересными изразцами и росписями мосту Хаджу.