он носил на брелоке для ключей санитайзер.
Джейсона все звали «Дихлофос».
Не самое худшее прозвище.
Одну девочку в классе звали Уродиной —
просто Уродина.
Тут все понятно.
Джейсон взял меня за руку после антракта.
Я не противилась,
хотя у него были
потные пальцы.
Он прошептал мне:
– Хочешь, поцелуемся в автобусе?
– Ладно, давай.
Но мне было неловко.
Я уже обещала на обратном пути
сесть рядом с Софи – она сказала:
«В автобусе включим музон, я тебе дам один наушник».
Пришлось через весь ряд передать ей записку —
что я буду целоваться с Дихлофосом
и мы с ней не послушаем музыку,
то есть я не послушаю.
Было ужасно стыдно.
Я редко слушала что-то в смартфоне, папа не разрешал.
И мы с Дихлофосом не целовались:
его всю дорогу рвало в бумажный пакет, а в перерывах
он говорил мне: «Элли, прости. О, прости-прости, не могу».
Но думаю,
я ему нравилась.
В любви приходится жертвовать;
чтобы все само собой получилось – это бывает редко,
еще реже – так, как нам бы хотелось.
Как бы мне хотелось
С Келли-Энн я поняла, поверила —
любить легко.
Но даже с нею – в конце
было непросто.
Потому что она ушла,
а я отпустила ее.
Перед сном
– Зови меня блондинкой, хорошо?
Марла крутит в пальцах
вьющиеся кончики седых волос.
– Пожалуйста, если вам так нравится.
– Только не зови слишком рано утром! Я люблю поспать!
Она хихикает,
и хотя эту шутку я слышала
от нее уже раз пятнадцать,
тоже смеюсь.
Встаю у нее за спиной,
начинаю плести ей французскую
косу,
подбираю короткие пряди,
разглаживаю.
– У тебя шикарная грива.
Вряд ли она говорит обо мне,
о моих прямых волосах,
что падают мне на лицо.
Марла, должно быть, думает об Ириске —
вот у кого точно грива, до пояса,
волосы перехвачены
широкой повязкой.
– У меня ничего шикарного, – отвечаю ей шепотом.
Марла сердито оборачивается,
коса выпадает у меня из рук, рассыпается.
– Ты вообще нормальная?
Не болтай чепухи.
За лавкой мясника
От мусорных баков воняет протухшим мясом.
Земля в крови и опилках.
Люси и Джен покуривают
и болтают:
– А он мне, типа: «какая разница»!
– Что, так и сказал?
– Ну да.
– Надо было послать его.
– Да по фигу!
Я не спрашиваю, о чем они говорят.
Затягиваюсь косячком,
когда моя очередь.
– Здесь так мерзко пахнет, не чуете? —
почему-то никто из них
не замечает противный запах.
Люси отпрыгивает от мусорных баков.
– Фу, ты права!
Давайте лучше пойдем к тебе.
– У меня тренировка по плаванию, – говорит Джен.
Я отвечаю:
– Да, лучше не надо.
Люси пихает меня локтем.
– Тьфу. Ты просто зануда.
Мне вовсе не больно.
Свинство, конечно, с ее стороны.
Но добавляет уверенности – я живой человек.
По крайней мере, рядом с Люси
точно знаю: я не привидение
и не фантазия.
Я существую.
Темнота
Многие почему-то боятся темноты.
Я – нет.
Вот днем – боюсь:
нечаянно сказать правду,
особенно если кто-то наблюдает за мной —
вдруг заметят
то, чего предпочли бы не видеть.
Но вечером,
в сумерках,
когда свет
не слепит глаза,
со всем этим проще.
Как правило.
Предательство
Люси зловеще
ухмыляется,
на плече у нее плоский пустой
рюкзак.
Снизу нам слышно,
как в комнате Марлы скрипят пружины кровати.
Я веду Люси в сарай. Уж лучше там выпивать, не в доме.
Она пожимает плечами.
Я щедро наливаю из бутылки в стаканы —
буль-буль-буль,
хочу
показать Люси —
я не
зануда,
со мной можно водиться.
И потом
все кружится перед глазами,
я вдруг начинаю хихикать,
петь песни, которые слышала когда-то по радио,
только без слов.
Люси зачем-то лезет в рюкзак, и я вижу – внутри часы.
Старинные. Они стояли на камине,
Марла заводила их каждое утро.
Люси тоже пьяна,
мы обе смеемся.
Темнота.
Господи, как тяжело
на душе.
Пустое место
Марла глядит на каминную полку.
На пустое место, где были часы, но ничего
не говорит.
Безо всякой причины
Люси взяла часы безо всякой причины,
просто ей захотелось.
Не затем, чтобы ими владеть.
Не затем, чтобы мне не достались,
она же думает – это мой дом,
или я его
унаследую.
Украла, чтиобы просто
доказать – она это может.
Люси в вещах не нуждается.
И во мне.
Шоколадный батончик
Папа оставил в холодильнике шоколадный батончик.
Он лежал там чуть ли не месяц:
застыл,
стал жестким.
Однажды после школы я достала его
и съела.
Смаковала каждый кусочек,
запивала кока-колой,
листая какой-то журнал Келли-Энн.
Вечером папа сказал:
– Куда-то пропал мой шоколадный
батончик.
Келли-Энн подняла глаза от кроссворда.
– Не брала. От шоколада толстеют.
Я опустила голову.
– Это я.
Папа ничего не сказал,
громко захлопнул дверцу холодильника
и недовольный
ушел.
Он всегда замечал, если что-то вдруг исчезало.
А потом разбирался – кто виноват?
Он точно хотел,
чтобы я взяла этот чертов батончик!
Повод устроить разборки.
Черный дрозд
Пока я убирала в сарае
после нашей с Люси вечеринки,
туда залетел черный дрозд.
Моргает,
усевшись на старые провода.
Я вскрикнула от испуга,
подхожу к нему ближе,
но он не шевелится.
Снова моргает.
Глядит на меня, не боится.
Ранен? Или просто к людям привык?
Видел все вчера вечером?
Я широко открываю дверь,
чтобы он улетел.
Он отворачивается.
Заканчиваю уборку,
боюсь его потревожить.
Возвращаюсь в дом.
Марла смотрит телевизор, только без звука.
Вещи
Интересно, сколько Марле лет?
Наверное, семьдесят пять
или восемьдесят.
Если Марла умрет, кто заберет ее вещи?
Или продаст?
В доме нет свободного места.
На стенах картины, тарелки.
Полки забиты
пыльными книгами.
Много свечей, никто никогда не зажигал их:
белые фитили.
Столько вещей;
может быть, все они дороги Марле,
но все же
в конце пути
почти ничего не значат.
Если что-то значат
вообще.
Надеюсь, что да.
Забота
Соседский пес
случайно забежал к нам во двор.
Набросился
на меня.
Сосед его стукнул лопатой, но
пес успел прокусить мне губу —
столько крови!
Келли-Энн говорила потом,
я была как растерзанный труп из ужастика.
Я вытерла руки от крови
о свою белую футболку,
убежала в дом.
Папа видел все из окна.
– Нужно будет отбеливать, а то останутся пятна, – сказал
и продолжил помешивать суп.
Позже я слышала – он через стену
ругался с соседом:
– Ваша собака опасна!
Платите компенсацию, или…
Да если бы мне в тот момент в руки попалась лопата,
эта псина уже бы не гавкала.
Я больше не видела этого пса:
его усыпили.
А через неделю папа купил себе новые часы.
Тугие узлы
У Марлы на коленях пара туфель.
Пытается
развязать шнурки.
Непослушные пальцы
скользят по тугим узлам,
Марла дергает их, но без толку.
Сначала вздыхает, затем вопит:
– Господи! Что же делать…
Эти долбаные шнурки!
Швыряет туфли
к камину.
Я подбираю. Проверяю узлы —
да, довольно тугие,
но развязать можно.
– Не надо! – Марла вот-вот расплачется.
– Не трогай.
– И не собираюсь, – лукавлю, конечно,
из корзинки для шитья
беру ножницы
и отрезаю шнурки.
– Завтра мы купим новые.
Марла интересуется:
– Так мы выступаем в Тиволи-Парк?
Нужно спросить у Роджера.
Боже, надеюсь, он не позвал туда Мойру.
Она вечно шмыгает носом.
Завтра у нас будет обувь, потренируемся!
Ты завтра сможешь потанцевать, а, Тофф?
– Да, – отвечаю. – Смогу.
Под Джона Леннона
Мы танцуем.
«Битлз»,
«Любовь не купить».
Музыку выбрала Марла.
Говорит мне:
– Слушай, улыбнись, ради бога.
Разве можно на сцену с такой кислой миной?
Ты классно танцуешь рок.
Но какой от этого толк,
если лицо у тебя,
как у несчастной кряквы?
Кто тебе хвост прищемил?
Она в экстазе кружится,
закрывает глаза
и усмехается.
– Под Джона Леннона
невозможно не кончить. Ха! Мокрые трусики!
– Марла!
– Что «Марла»? Я же не вру.