— Анна Францевна, не беспокойтесь! За мной должны прислать экипаж, я отвезу вас куда угодно! — начал Александр Николаевич.
Послышался цокот копыт и разрезая гомонящую толпу выехала открытая коляска. Щеголеватый кучер отвесил размашистый поклон:
— С приездом, ясный пане! Уж мы такие радые, такие радые! В дому дым коромыслом: и банька топлена, и водочка на ледник поставлена, и поросеночек в печи томится, все вашего возвращения дожидаются! Особливо поросеночек.
— Эк ты вкусно рассказываешь, Юхим! Поросеночек пускай еще потомится, сперва завезем дам. Вели чтоб сундуки грузили. — кивнул Александр Николаевич.
Бравый Юхим мазнул взглядом по нищенскому багажу — и по его лицу скользнуло привычное презрение слуги из богатого дома, заставившее фройляйн и ее подопечную только сильнее выпрямить и без того прямые спины. Расстояния изрядные… а люди все те же.
— Куда вас сопроводить, фройляйн? И прошу вас, без стеснений, мы же попутчики.
— С нашими дорогами попутчики — почитай, что родичи! — влез Ламбракис.
— Право же, вы так любезны, я не знаю могу ли я… — наконец решившись, фройляйн щелкнула замочком саквояжа. — Вот, сударь, извольте, собственное городское имение ее превосходительства генеральши Андреéвской.
— Это какой-такой Андреéвской? — удивился Ламбракис. — Не знаю такую!
Кучер ехидно осклабился и пренебрежительно шваркнул сундук фройляйн в коляску.
— Знаете, господин Ламбракис. — голос Александра Николаевича стал глухим и надтреснутым. — Агата Тимофеевна, по покойному супругу Андреевская.
— Ее превосходительство Хортица? — растерянно переспросил господин Ламбракис — и вполне простонародно отер рукавом заблестевшее от пота лицо.
Юхим подхватил второй сундук и понес его точно драгоценную вазу, бережно пристроив в коляску и теперь уж опасливо косясь на приезжих дам.
— Всего наилучшего, Александр Николаевич… фройляйн… мадемуазель Лизхен. — заторопился Ламбракис. На дам он старался не глядеть вовсе.
— Быть может, с нами поедете? — спросил Александр Николаевич и звучало это не как приглашение, а скорее как… мольба о помощи.
— Да куда уж мне к ее превосходительству в гостиную! — радостно откликнулся Ламбракис. — Уж лучше вы к нам, особливо юная барышня! Лучшее мороженное Ламбракиса! Буду душевно рад! — он поклонился и умчался, то и дело оглядываясь, будто боясь, что бывшие попутчики за ним погонятся.
— Надеюсь, вы понимаете, Лизхен, что приличная девушка не может принимать подобного рода приглашения? — садясь в коляску, обронила Анна Францевна.
— Да, фройляйн. — опустила глаза девушка.
— У Ламбракиса приличнейшее заведение. — неловко пробормотал Александр Николаевич.
— Но не для юной девушки. — строго возразила Анна Францевна. — Немецкая речь повсюду! — перевела разговор она. — Если вслушиваться, можно подумать, что мы в Лемберге!
Забившаяся в угол коляски Лиза стрельнула глазами в сторону Александра Николаевича: право же, фройляйн сейчас непозволительно груба с этим любезным господином!
— Хотите сказать, если вглядываться, на Лемберг вовсе не похоже? — рассмеялся тот.
На Лемберг и впрямь походило мало. Коляска вывернула от наплавного моста и покатила по проспекту, широкому, какового не бывало в Лемберге, а разве что в самой Вене. В отличие от немощеных окрестных улочек, этот был выделан камнем. Зато окрестные дома представляли собой дивное смешение даже не стилей, а… невесть чего! Каменные двух и трехэтажные строения сменялись деревянными, а те — нищими мазанками. Меж зеленью садов тут и там торчали кирпичные заводские трубы, выбрасывающие в небо черные клубы дыма, и тот оседал везде и всюду слоем жирной сажи. Присутственные места причудливо перемежались воротами, за которыми прятались усадьбы, и магазинами с броскими вывесками. Из улочки рядом с магазином «Венский шик» с выставленным в широком витринном окне корсетом, вывернуло коровье стадо и позвякивая колокольцами, побрело вдоль проспекта — мимо «Чайного дома Пронина», торгового дома «Илья Осипович Джигит и сыновья», мимо «Берлинского магазина дамского шитья» и далее, оставляя на брусчатке густые и ароматные следы.
— Зато мостовая наша — произведение Достоевского. — печально наблюдая коровье шествие, сказал Александр Николаевич.
— Федор Михайловича? — изумилась Лиза.
— Андрея Михайловича, братца его. Губернским архитектором у нас был, пока в Ярославль не перевели. — осклабился Александр Николаевич, довольный, что поймал новичка на привычную шутку местного жителя.
— Приличной барышне не стоит оказывать знакомство с литературой столь… низменной и потакающей вульгарным вкусам низших сословий. — нахмурилась фройляйн.
— Да, фройляйн. — привычно повторила Лиза.
— Немецкая речь повсюду из-за колонистов. — поторопился вмешаться Александр Николаевич. — Еще при государыне Екатерине их сюда переселили для развития здешних земель: сербы есть, даже испанцы с Минорки, от войны бежавшие, господин Ламбракис вот из греков, коих еще из татарского Крыма вывели. Но более всего немцев-меннонитов10. Так что у нас не город, а прям нашествие «двунадесят языков»!
— Ци немци, скажу вам, пане, то таке! — сидящий на козлах Юхим обернулся. — Брательник мой до них на экономию11 нанялся, так теперича сотоварищи хотять губернатору донос писать. Бо чим ци нехристи робитников кормять? Беруть свынячу кишку, сують ее в таку соби дьяволову машинерию, ручку крутять — и лезет та кишка, вся понапиханная требухой, та ще Бог зна чем! Ломтями режут, та людям йысты дають! А чи може православна людына таку гидоту йсты? И название у нее теж мерзенное… — Юхим скривился и сквозь губу процедил. — Ков-ба-са! Тьху! Недарма кажуть: шо немец — шо чорт, однаково.
— Ты, Юхимка, не рассуждай, ты на дорогу гляди! — смущенно покосившись на фройляйн, прикрикнул Александр Николаевич. — На Полицейскую повернешь, к Агате Тимофеевне.
— Слушаюсь. — разбитной Юхим вжал голову в плечи и уж совсем шепотом выдавил. — Прощенья просим! — щелкнул вожжами, подстегивая лошадей.
Коляска повернула, проехала по довольно ухоженным улицам и наконец остановилась перед кованными воротами. Ворота открылись, коляска въехала внутрь и сделав круг, остановилась у парадного крыльца особняка.
— Александр Николаевич! — солидный, как адмирал, дворецкий радостно всплеснул руками. — Уж приехали! То-то барыня обрадуется!
— У меня для твоей барыни еще большая радость! Барышни, прошу! — он подал руку Лизе. Та смутилась, оглянулась на Анну Францевну — немка кивнула. — Доложи! — велел Александр Николаевич.
Следом за торопящимся дворецким они прошли через комнаты. Лиза очень старалась не вертеть головой, разглядывая шелк на стенах и гнутые мебли: ей уж ясно было, что насколько сам город в подметки не годится старому Лембергу, настолько же здешняя усадьба роскошней дома, в котором она жила ранее. Дворецкий распахнул высокие, с позолотой двери — оттуда донесся гул голосов и легкий звон посуды — и торжественно провозгласил:
— Титулярный советник Поль Александр Николаевич12! С дамами…
— Ах! О Боже мой! — сквозь распахнутую дверь донеслись возгласы: изумленные, радостные.
Еще шаг и Лиза оказалась в залитой светом гостиной, где в глубоких креслах пред малыми столикам восседали дамы с тонкими чайными чашечками в руках. Высокая грузная старуха во вдовьем уборе поднялась из кресла и протягивая руки, шагнула навстречу:
— Александр Николаевич, голубь мой, вот уважил так уважил! Прямиком из Парижа да ко мне!
— Здравствуйте, Агата Тимофеевна! — Александр Николаевич склонился над ее рукой. — Не мог отказать себе в удовольствии видеть вас, а также сопроводить своих попутчиц.
Анна Францевна выступила вперед — под вопросительный взгляд старухи — и Лиза почувствовала, как у нее сжимается в груди, а в ушах гулко бьется кровь.
— Семейством шляхтичей Галицких мне поручено… — голос Анны Францевны звучал с неторопливой торжественностью. — Сопроводить до вас, ваше превосходительство, мою воспитанницу, единственную дочь племянника вашего, Григория Варфоломеевича Хортицы и панночки Ядвиги Галицкой. Позвольте представить вам, Лизавета Григорьевна Хортица.
У Лизы подогнулись ноги, и она не столько присела, сколько упала в реверанс.
Тонко и дрожаще звякнула поставленная на блюдце чашка.
— Я и не знала, что у покойного Гришеньки… есть дочь. — трепещущим голосом выдавила сухопарая пожилая дама, тоже затянутая в черное.
— Зато я знала! — торжествующе вострубила старуха.
— Свидетельство о венчании родителей Елизаветы Григорьевны, а также выписка о крещении дитяти у меня с собой. — отчеканила Анна Францевна.
— Да на кой мне твои бумажки, что ж я, родную кровь не признаю! — взревела старуха. — Я уж заждалась, а вы все не едете и не едете! Уж не желала ли твоя Лембергская родня спрятать тебя от меня? Ну дай же я на тебя посмотрю!
Старуха надвинулась на Лизу — огромная, громогласная, пышущая радостью, ее пухлые, унизанные перстнями руки схватили девочку за плечи, отодвинули. Пронзительные, такие же зеленые, как у самой Лизы, глаза глянули будто в самую душу, точно видя ее насквозь: от собранных в косу черных волос до аккуратно, чтоб никто не заметил, зашитых чулок в башмаках. Голова закружилась еще сильнее — глаза старухи оказались близко-близко… и в этих глазах Лиза увидела бурную радость, сменившуюся сперва недоумением, потом ошеломлением… а потом и ледяным, запредельным ужасом!
— Ядвига? — пухлая средних лет дама собрала губы в неодобрительную куриную гузку. — Уж не католичка ли? Как они могли быть венчаны: надо бы проверить.
— Да… Ты, попадья, права, проверить надо. — глухо сказала генеральша и ее пальцы вдруг стиснулись на Лизиных плечах до боли, как звериные когти. — А до той поры пусть девчонка в сиротском приюте поживет. — и оттолкнула девушку от себя, так что та чуть не упала.