— Сейчас строительство встало. — господин Карпас метнул быстрый взгляд на Агату Тимофеевну. — И никакой эксплуатации. Только и заработной платы рабочим никакой. Быть может когда-нибудь, господа, и наступит золотое время, что мы, капиталисты-эксплуататоры, и вовсе будем не нужны. Но до тех пор со столь не любимыми Агатой Тимофеевной рудами и железом рабочий имеет курицу в котелке, а без оных — крапиву да лебеду. Думается мне, что сперва рабочий люд все же желает курицу, а права уж потом.
— Даже если я потрачу все свое состояние на азбуки для неграмотных, а сама пойду учительствовать в деревнях, где, позвольте узнать, возьмутся новые азбуки, когда эти поизносятся? — резко спросила Вера Сергеевна.
— Да уж слыхала, душа моя. Желаете кирпичный заводик поставить да доход получать? — язвительно, точно издевку какую, произнесла Агата Тимофееевна.
— А и желаю, ваше превосходительство! Коли с плавкой руды дело пойдет, свой кирпич куда как пригодится. На строительство столь любезных вашему сердцу народных просветительных учреждений тоже. Работники понадобятся грамотные, вот и будут им реальные училища и прочие полезные заведения.
— Горное училище бы открыть. А то и университет. — и Александр Николаевич предвкушающе прищурился — как мечтающий о сметане кот.
— Не моя то печаль, государи мои, и меня никак не касаемо. — равнодушно бросила генеральша. — А вы что же дальше делать собираетесь, Анна Францевна?
— У шляхтичей Галицких более нет детей, нуждающихся в обучении. Мне было поручено сопроводить Лизхен, далее могу следовать в Киев, где мне обещано место в приличном семействе.
— Вот и ладно. Доставили девочку и езжайте себе с Богом. Скажете, куда сундук ваш отправить. — холодно бросила генеральша и на гостиную вновь пало молчание.
Изгоняемая фройляйн побледнела, потом покраснела чуть не до слез, потом стиснула губы и поднялась:
— Не стоит утруждаться, ваше превосходительство. Господа… — короткий книксен и фройляйн шагнула к двери.
— Не торопитесь. Поедемте со мной, фройляйн. Поужинаете, выспитесь с дороги, а там и подберем вам достойную оказию до Киева. — не глядя на хозяйку, решительно поднялась Вера Сергеевна.
— Да-да, я вам помогу. — господин Поль тоже вскочил, за ним поднялся и господин Карпас, и даже по рабочему одетый лохматый юноша вынужден был встать, хоть и с явным неудовольствием.
Матушка Оленьки жалко скривила губы и на глазах ее блеснули слезы.
— Честь имею откланяться. Всего наилучшего. — загудели на прощанье голоса и гости шумной толпой покинули гостиную.
— Ваше превосходительство…
— А? Что? — напряженная, похожая на монументальную глыбу генеральша вскинула голову, увидела стоящую перед ней Лизу — и от нее снова плеснуло страхом, на сей раз перемешанным с яростью. — Чего тебе?
— Могу я попрощаться с фройляйн? — не поднимая глаз, смиренно попросила Лиза.
— Что? Конечно. Ступай, ступай… — по лицу генеральши было ясно, что если бы Лиза и вовсе отправилась за фройляйн навсегда, возражать бы не стали.
— Господа, умоляю, вы не должны обижаться! — Оленькина матушка замерла в просторной прихожей, руки ее были просительно скрещены на груди, а голос дрожал от сдерживаемых слез. — Вы же знаете, какой она бывает! В душе она прекрасный, чудный, цельный человек! Столько сделала для города!
Лиза аккуратно протиснулась мимо ее юбок. Фройляйн, уже в шляпке и накидке, вдруг шагнула к ней и впервые в жизни порывисто обняла свою воспитанницу:
— To miasto, rzeczka, przekleństwo, i ta dziwna kobieta, twoja ciocia! — забормотала она по-польски, опасливо косясь на присутствующих. — Gdzie ja ciebie przywiozłam, dziecko moje?
Лиза вспомнила необъятную реку в россыпи зеленых островков, в ушах ее зазвучали недавно слышанные слова: «Товарищество железных руд», «сталелитейное производство», «горное училище»… Она блаженно улыбнулась:
— Nie bójcie się, Fräulein! To najprzepiękne miasto na ziemi!18
«Сказать-то я сказала, только что сейчас мне делать в этом лучшем из городов?» — Лиза застыла в полутемной прихожей — слышно было как матушка Оленьки еще прощается с гостями, еще что-то лепечет, оправдывая хозяйку дома, а за спиной шустрая прислуга уж прикручивала фитили ламп, обходя девочку точно фигурную колонну со статуэткой амура. В опустевшую гостиную с враз невзлюбившей ее генеральшой идти не хотелось, после долгой дороги мечталось снять надоевшее платье, вынуть шпильки, распустить волосы и подумать, как жить дальше. Есть и особенно пить тоже хотелось невыносимо, но благодарствуйте, видала уж здешнее угощение!
— Одарка! Принеси мне лавровишневые капли! — раздался ломкий голос Оленькиной матушки, и та пробежала мимо, уткнувшись лицом в платок и все еще всхлипывая. — Агата! — она распахнула двери гостиной, прорезая полумрак желтой полосой света. — Как ты могла быть так груба? Что на тебя нашло? — двери снова захлопнулись, погружая залу в темноту.
Лиза тихонько скользнула сквозь мрак.
— Подслушать хочешь? — прошелестело над ухом и лукавое личико Оленьки придвинулось близко-близко, загадочно мерцая яркими, влажными глазами. — Видишь, какие у меня уши? — она отвела белокурый локон. — Будешь подслушивать под дверями, станут такими же!
Уши и впрямь были несколько лопоухими, хотя впрочем, ничего выдающегося.
— Пойдем! — тонкие пальцы сомкнулись у Лизы на запястье, ее повлекли сквозь погружающийся в сумрак дом. Оленька толкнула какую-то дверь, та распахнулась без единого звука. — Никогда не доверяй смазывание петель прислуге. — строгим шепотом сказала Оленька и потянула Лизу внутрь. — Здесь будет гораздо удобнее! — гордо объявила она. — Тут вазочки такие чудесные! — и подхватив одну из стоящих на каминной доске парных вазочек, приставила ее к стене. — И стенка тонкая!
Мгновенно отбросив растерянность, Лиза схватила вторую и прижала рядом.
— Ты дура! — гулко прокричали за стеной. Послышался стук, топот, Лиза представила, как грузная генеральша мечется по гостиной. — Конечно, я избавилась от проклятой немки — еще недоставало нам тут лишних глаз и ушей. Ведь девчонка — это она! Она, она, она!
— Но… Агата, ты не ошибаешься? — донесся второй голос — слышно было плохо и Лиза зашарила вазой по стене.
— Как есть дура! — грянуло чуть не в самое ухо, так что Лиза вздрогнула, едва не выронив вазу. Затрещало — сдается, генеральша рухнула в кресло. — Как я могу ошибаться? Я ее сразу почуяла! Ей сколько уже — пятнадцать? Шестнадцать? Самый возраст, ни годочка лишнего не потянуть! Но почему сейчас, когда мое дело, почитай, и вовсе не исполнено? Сама, своими руками отписала, чтоб привозили — и надо же, приехала! Все отнять у меня вздумала?!
— Но… Агафьюшка… Может, так и должно быть? Ты ж сама говорила, новая хозяйка является в должный срок. — робко заговорила Оленькина матушка.
— Не может сей срок быть должным! — прервал ее яростный вопль. — Царь-то наш, Освободитель, реформы начал, а до ума довести не удосужился! Крестьян он освободил, земство ввел, да адвокатов подсудимым назначать дозволил! Ха! А сколько еще несделанного оставил! Не удивительно, что его убили!
— Тише! Услышат!
— Пусть слышат! Погляжу я, что мне сделают! Девчонке я место свое не уступлю! Да и кто решает: до какой поры хозяйке властвовать? Я наднепрянской земле опора и защитница, без меня все, к чему мы, почитай, сто лет, от самой «Жалованной грамоты городам»19 шли, прахом пойдет! Ты б знала, что мне пишут из Петербурга! Новый-то царь наш, солдафон неотесанный, вовсе ополоумел, дела отцовские порушить хочет, точно Павел после Екатерины. А Победоносцев его подзуживает20! Дескать, царя убили, так надобно теперь либерализм всяческий искоренить! А и убили — так что ж? Вовсе теперь людям воли не давать? Нет и нет! Не время сейчас в руки девчонки, несмышленыша, Силу отпускать! Нет ей на моих землях дела, пока моя задача не исполнена!
— Умоляю, тише! Но… Ты же ничего ей не сделаешь? — снова раздался неуверенный голос Оленькиной матушки. — Она единственная, в ком течет кровь Хортиц, больше ведь и нет никого!
— Да. — глухо ответила генеральша. — Последняя кровь, кроме как через нее, больше и нет через кого передать. А где она? Где девчонка?
Оленька действовала решительно: стремительная, как феечка из рождественских немецких сказок, она подлетела к Лизе, изъяла у нее вазу и водрузила на каминную доску, точно туда, где стояла. Подхватила Лизу под руку и повлекла прочь. Бесшумно они взлетели по лестнице, Оленька толкнула Лизу в другую дверь и заскочила следом, успев повернуть вентелек и заставить теплиться огонек в настенной лампе. И тут же выскочила вон. Лиза едва успела оглядеться — в комнате оказалась узкая кровать, столик с тазом и кувшином для умывания — как заскрипели ступени и из-за двери послышались голоса.
— Оленька, ты не видела приезжую девочку?
— Лизу? Я отвела ее в спальню. Она так хотела спать, бедная, просто глаза закрывались! Я ведь правильно сделала, матушка? Тетушка?
— Девчонка и должна спать! — громогласно протрубила генеральша снизу лестницы. — Все верно, Оленька.
Лиза метнулась к кровати и упала прямо поверх покрывала, не раздеваясь, как человек, сморенный сонным зельем. Бесшумно распахнулась дверь, ковер на полу заглушил тихие шаги, пристальный взгляд скользнул по лицу, точно по щекам провели мокрой холодной лапой. Шаги раздались снова и едва слышно хлопнула дверь.
— Иди и ты спать, детка, храни тебя Бог!
— Как вам угодно, матушка! — послышался легкий перестук каблучков — Лиза уже поняла, что Оленька предпочитает не ходить, а бегать.
Снова шаги, уже без всяких предосторожностей, сопение, кряхтение, стук — сдается, принесли ее вещи. Полежав еще, Лиза наконец осторожно приподняла ресницы: так и есть, сундук стоял у стены. Лиза поднялась — распустила волосы и с наслаждением содрала с себя пропыленное платье. Оставшись в одной исподней рубашке, метнулась к умывальному кувшину — жажда мучила так, что она готова была напиться и из него.